Вестник Московского университета. Серия 7. Философия. №1. 2004. С. 98-117.
В.В. Антропов
ЭТИКА И РЕЛИГИЯ В ФИЛОСОФИИ ЛЮДВИГА ФЕЙЕРБАХА
Вопрос соотношения религии и этики в философии Фейербаха связан с пониманием им «новой философии» как «новой религии». Новая философия в этом смысле есть «снятая» религия, она становится этикой в широком смысле слова. Исходным пунктом понимания Фейербахом «новой философии» было рассмотрение им истории человечества как последовательной смены религиозных эпох. Поскольку человечество стоит на пороге «новой эпохи», то и новому периоду его развития должна соответствовать новая религия. Так же, как когда-то религиозная революция, произведенная христианством, ознаменовала рождение нового мира, так и теперь новая «религиозная революция» должна ознаменовать рождение принципиально иной формы религиозности в лице «философии будущего». Возвещение Фейербахом «религиозной революции» означало переход к принципиально иной форме религиозности, центром которой должен стать человек. Суть перехода к новой форме философии, «новой религии», должна состоять в отрицании и изживании христианства, которое «открывает новую эпоху, вызывает необходимость новой, чистосердечной философии, философии не христианской, а резко антихристианской». Поэтому если в христианстве этика как отношение человека к человеку, с точки зрения философа, занимает подчиненное место по сравнению с отношением человека к Богу, то в новой философии мерилом этических отношений становится человек, а не Бог; человек объявляется «мерилом нравственности», а этические отношения как истинно религиозные признаются священными только ради человека, поскольку они являются отношениями «человека к человеку, то есть самоутверждениями человеческого существа» [1].
Чем же еще не устраивало Фейербаха христианство как религия? Почему актуальной для него становится проблема перехода к принципиально новой религии, которой, с его точки зрения, должно было стать его собственное философское учение? Ключевым моментом, определяющим позицию Фейербаха в этом вопросе, является рассмотрение им христианства как формы отчуждения человеческой сущности от человека, ее объективирования, освобождения от индивидуальных границ и превращения в противостоящую человеку личность, к которой он начинает относиться как «объекту другого объекта, другого существа». Отчуждая от себя свою сущность, человек начинает поклоняться ей как трансцендентному, выше стоящему него существу, не предполагая, что, поклоняясь ему, он на самом деле поклоняется самому себе. Таким образом, «тайна» Бога и «тайна» религии, по мысли Фейербаха, сводятся к «тайне» человека, а «тайна теологии» сводится к антропологии. В итоге Фейербах заключал, что Бог по своим интеллектуальным и моральным качествам есть не что иное, как «обожествленное и нашедшее свое предметное выражение духовное существо человека» [2]. Но если Бог есть не что иное, как человек, то процесс религиозного отчуждения, приводящий к его появлению, следует рассматривать как вредное по сути явление, устранение которого Фейербах пытается осуществить путем инверсии отношения «человек — Бог». Устранение отчуждения, саморазорванности человека, проявляющейся в религиозном сознании, производится простой перестановкой предметов поклонения. Поклонение трансцендентному Богу религии заменяется поклонением богу в лице человека. Отношения иерархии, характерные для религиозного, переносятся в земную, нравственную плоскость, приобретая непривычную как для религиозного, так и для этического сознания форму.
Трудно ответить на вопрос, в чем состоит своеобразие религиозного вообще. Однако наиболее приемлемым представляется ответ, связанный с рассмотрением религиозного прежде всего как переживания, удостоверяющего человека в реальности иного, божественного мира. Поэтому религиозный опыт, с точки зрения религиозного сознания, имеет совершенно другое, отличное от философского, эстетического или этического опыта наполнение. Характерной особенностью религиозного как такового является обязательное наличие дистанции между человеком и Богом, дистанции чаще всего непреодолимой и предполагающей отношения субординации и неравенства, существующие между тварью и Творцом. Бог — это принципиально чуждое, неравное человеку Иное, приближение к которому, как правило, невозможно лишь силами человека. Поэтому, по словам П. Тиллиха, «в отношении с предельным мы всегда получаем и никогда не даем. Бесконечное расстояние, разделяющее бесконечное и конечное, невозможно преодолеть со стороны конечного» [3]. С этой точки зрения, попытка перестановки предметов поклонения и обожествление человека, которое производит Фейербах, являются не чем иным, как созданием идола в лице человека, ибо с позиции религиозного сознания поклонение человека объекту, равному ему по статусу, становится не более чем профанацией и идолопоклонничеством. Создание Бога в лице человека означает не только рассмотрение другого как Бога, как выше меня стоящего существа, но и неизбежное признание Богом и меня самого. Но если это так, то вся конструкция Фейербаха, очевидно, имеющая намерение возвысить человека, создать принципиально иной тип человеческих отношений путем перенесения религиозной терминологии в плоскость этического, теряет свое назначение: если все боги, то значит все равны, а если это так, то говорить о привнесении религиозного на уровень этического становится бессмысленным, так как равенство — это сущность этических отношений, а вовсе не религиозных. Своеобразие этического состоит в том, что оно, в отличие от религиозного, охватывает область исключительно человеческих отношений. Ведь мораль, как однажды заметил Сартр, не имеет смысла ни для ангелов, ни для Бога; мораль есть человеческое дело, а если это так, то всякая попытка перевода религиозного в плоскость этического и обратно вряд ли окажется плодотворной, поскольку в этом случае теряется своеобразие как этического, так и религиозного. Таким образом, попытка Фейербаха осуществить синтез религиозного и этического, основать моральные отношения на религиозных принципах оказывается сопряженной с большими трудностями, неизбежно возникающими в случае совмещения понятий из сущностно различных областей.
Однако если для религии позиция Фейербаха выглядит неприемлемой, а для этики сомнительной, то эта позиция, рассмотренная с точки зрения понимания религиозного самим Фейербахом, оказывается логично обоснованной. Реальность дуализма, разрыва между Богом и человеком, лежащего в основе религиозного, оказывается мнимой в его концепции. Отчуждение человеческой сущности от человека, ее объективирование и превращение в противостоящую человеку личность, которой он начинает поклоняться, — это единственная реальность, образующая, с точки зрения Фейербаха, весь комплекс религиозных отношений, устранение которой как вредного по сути явления возможно путем перестановки ценностных акцентов в сознании человека, переориентации этого сознания с вымышленного объекта на объект действительный с возвращением ему всех качеств вымышленного. Разумеется, в этом ракурсе инверсия отношения «человек — Бог» вполне осуществима, а отсутствие реальной пропасти между конечным и бесконечным, мнимый дуализм религиозного, превращающийся у Фейербаха в отчуждение религиозного, дает ему возможность попытаться осуществить «переоценку ценностей» еще до того, как это сделал Ницше. Но если Ницше, отказавшись от Бога, увидел его в сверхчеловеке, то Фейербах воскресил его в человеке, сделав средоточием всего божественного, отнятого у «прежнего» Бога и приписанного человеку. Принципиальная разница между Ницше и Фейербахом состоит в том, что у Ницше человек предоставлен самому себе, он может подняться и пойти дальше без Бога, тогда как у Фейербаха человек, оставшись с самим собой, обойтись без Бога не может, пусть даже этот Бог — всего лишь сам человек. И если Фейербах, остановившись у края пропасти, не смог сделать последнего шага, полностью отказаться от Бога и оставить человека с самим собой, то Ницше, сказав, что «Бог умер», и сделав этот шаг, вынужден был пойти дальше, «сознательно не желая дать человеку ничего, кроме самого себя» [4]. Устраняя религиозное отчуждение и сводя Бога к человеку, Фейербах тем не менее не отказывался от религии как возникающего в процессе отчуждения феномена. Религия, освобожденная от иллюзии трансцендентного, переводилась им в земную плоскость, более того, необходимым условием успешного замещения христианства новой философией должно было стать придание ей религиозного характера, «она должна включить в себя в соответствующей форме то, что составляет сущность религии, должна включить преимущества религии» [5]. Тем самым вовсе не упраздняя религию, Фейербах переводит ее с неба на землю, очеловечивает ее, ставя на место христианского Бога бога в лице человека. Освобожденное от Бога религиозное приобретает положительное звучание, проникая не только в мораль, но и в фразеологию самого Фейербаха. Homo homini Deus est — такова его формула, «таково высшее практическое основоначало» и «поворотный пункт всемирной истории» [6], «Человек человеку Бог» в понимании философа не есть Бог теологов, «философов и ученых», а всего лишь то, что составляет скрытую сущность человека, его «душу и сердце», «мысли и намерения» — «само себя утверждающее и признающее человеческое существо». Таким образом, «новая религия» Фейербаха не была полностью обезбоженной. Отрицая трансцендентного Бога религии во имя человека, он ставил последнего на место первого, трактуя его как своего рода «бога». Означало ли обожествление человека (и человеческого рода) Фейербахом действительное его рассмотрение как Бога? Как понимать это его высказывание? Как «положение мыслителя... принужденного в силу внутренней душевной необходимости сотворить себе заведомый кумир, проповедывать его божественность и молиться ему», когда «этот кумир не какое-нибудь недосягаемое светило или неведомое существо, но мы сами, мы и наши друзья, жены и дети, их знакомые, знакомые их знакомых, наши предки и наши потомки, т. е. человечество»? [7] Разумеется, «Бог» «новой религии» Фейербаха по своей сути атеистичен, и рассмотрение его как высшего начала, которому следует поклоняться, по меньшей мере неправильно. В общем контексте философии Фейербаха это положение, скорее, следует оценивать не как попытку «теологически-религиозного» обожествления человека, а в качестве этического императива, который должен лежать в основе деятельности каждого человека, подразумевающего такое отношение человека к человеку, которое практикуется человеком в отношении к Богу и жизнь которого, подчиненная этому императиву, — это жизнь, посвященная не столько себе, сколько другим людям. Как отмечал Фейербах, «я... определяя человека целью для человека, ни в малой мере не хочу обожествлять его, как это мне глупым образом приписывали, обожествлять, то есть делать Богом в смысле теологически-религиозной веры» [8]. Таким образом, с одной стороны, формула Фейербаха, приобретая этическую наполненность, может пониматься как высший принцип человеческого общежития сродни категорическому императиву Канта, а с другой — тео-религиозное обрамление этой формулы мешает ее рассмотрению в плоскости этических отношений, строящихся не по принципу поклонения и субординации, характерному для религии, а по принципу равенства и справедливости. Именно во втором случае религиозная фразеология Фейербаха, применяемая им на этическом уровне, приходит в противоречие с исходными установками этического как такого всеобщего, которое исключает отношения, составляющие суть религиозного. Обожествление человека задает принципиально иной уровень отношений — поклонения, благоговения перед трансцендентным, т.е. отношений, этическая секуляризация которых приводит к неизбежному обеднению религиозного и категориальным противоречиям в этическом. Таким образом, результатом синтеза религиозного и этического (впрочем, как и любого другого синтеза) становится не обогащение, а обеднение как одной, так и другой составляющей. Попытка совмещения того и другого, инверсия категорий, которую осуществляет Фейербах, приводят не столько к размыванию границ между этическим и религиозным, достижению некоего синтеза религии и этики и их взаимному обогащению, сколько к результатам, имеющим негативное для того и другого значение, что проявляется в неувязках и противоречиях, возникающих как на одном, так и на другом уровне.
Поскольку сущность Бога есть сущность человека, то необходимо перевести с Бога на отношения между людьми то чувство любви, которое культивировалось предыдущими религиями, в особенности христианством, в отношении Бога: так как «человеческая сущность есть высшая сущность человека, то и практически любовь к человеку должна быть высшим и первым законом человека» [9] Любовь так же, как и чувство, образует связующее звено между царством Бога и царством человека, любовь непартийна, она есть необходимый элемент религии, такой элемент, каким является вера, она «есть практический атеизм, отрицание Бога в сердце, в помыслах, в действии» [10]. Поэтому любовь к человеку должна стать «высшим и первым законом человека», таким законом, из которого в качестве «высшего практического основоначала» вытекает формула «человек человеку Бог». Любовь для Фейербаха — это такое моральное отношение человека к человеку, в котором утверждается его бытие. Только через отношения, основанные на любви, человек существует как человек. Именно любовь способствует выявлению и утверждению в человеке подлинно человеческих качеств. «Любовь другого, — утверждает философ, — указывает тебе, что ты собой представляешь; чтобы познать человека, нужно его полюбить» [11]. Таким образом, «новая философия» Фейербаха, приобретая практический аспект, начинает выступать как своеобразная этика любви, в которой нравственные отношения между людьми рассматриваются философом как «истинно религиозные». Причем моральные отношения становятся таковыми только тогда, когда они «благословляются» как религиозные, не будучи освященными пастором. Однако не только отношения «ребенка к родителям, мужа к жене, брата к брату, друга к другу, вообще человека к человеку» являются моральными, а значит, и религиозными отношениями, но даже такие вещи, как брак или дружба, являются только тогда нравственными, когда они почитаются как религиозные и соблюдаются «с религиозной добросовестностью». Итак, «да будет же для тебя священна дружба, священна собственность, священен брак, священно благо каждого человека».
Наиболее острой критике эти положения Фейербаха подверглись со стороны Штирнера — близкого, но вместе с тем и противоположного ему по духу мыслителя. Оба — и Фейербах, и Штирнер — были воинствующими проповедниками атеизма, однако их атеизм имел разный характер и разное понимание того содержания, которое в него вкладывалось. Положительный и гуманистический атеизм Фейербаха, отрицая Бога во имя человека, ставит последнего на место Бога; нигилистический, все отрицающий атеизм Штирнера, уничтожая Бога, оставляет не человека вообще или все человечество в целом как род, но только самого себя, «единственного», построившего свое дело на «ничто». Если для Фейербаха «Бог умер» и воскрес в человеке, то для Штирнера он умер и в человеке. Критика Штирнером Фейербаха направлена против тех его положений, которые составляют суть этико-религиозного учения автора «Сущности христианства». «После уничтожения веры Фейербах мечтает причалить к спокойной — как он думает — и безопасной гавани любви... — пишет Штирнер, — Homo homini Deus est — это высшее практическое основоположение, это поворотный пункт в мировой истории. Но собственно изменился только Бог, a Deus — любовь осталась; там любовь к сверхчеловеческому Богу, здесь любовь к человеческому Богу, к Homo как Deus. Значит, человек «священен» для меня. И все «истинно человеческое» мне... свято! «Брак свят сам по себе». И так со всеми нравственными отношениями. Священна дружба... свят брак... священно благо каждого человека, но все это священно само по себе. Но не вновь ли здесь поп? Кто его Бог? Человек! Что божественно? Человеческое! Предикат превратился в субъект, и вместо положения «Бог есть любовь» теперь получилось: «Любовь божественна», вместо «Бог сделался человеком — "Человек сделался Богом" и т.д. Это только новая религия» [12]. Штирнер показывал, что атеизм Фейербаха является не более чем «христианской тоской и жаждой потустороннего», а сам Фейербах по сути становится атеистом, под личиной которого скрывается верующий христианин. Религия любви, проповедуемая Фейербахом, с точки зрения Штирнера, является не чем иным, как перевернутым с ног на голову христианством, а «освобождение», о котором он пишет в «Сущности христианства», оказывается лишь теологическим, богословским.
Если в своем нигилистическом эгоизме Штирнер, уничтожив все человечество, оставил только единственное Я, для которого нет ничего, что стояло бы выше, то Фейербах, уничтожив веру и Бога, всего лишь поставил на его место человека. Полагая, что открыл истину, он не подозревал, что «если нас мучил Бог, то "человек" способен угнетать нас еще мучительнее» [13]. Столкновение двух «эгоистов» завершается идейным поражением Фейербаха, который, будучи «эгоистом» по форме, не был таковым по содержанию. «Я, — пишет Фейербах, — понимаю под эгоизмом любовь человека к самому себе, то есть любовь к человеческому существу, ту любовь, которая есть импульс к удовлетворению и развитию всех тех влечений и наклонностей, без удовлетворения и развития которых человек не есть настоящий, совершенный человек и не может им быть; я понимаю под эгоизмом любовь индивидуума к себе подобным индивидуумам, — ибо что я без них, что я без любви к себе подобным существам, мне подобным?» [14] Таким образом, «эгоизм» Фейербаха на деле становится его противоположностью, а сам он, провозглашавший себя врагом христианства, оказывается в ряду его представителей. Это иллюстрирует и тот факт, что Фейербах, будучи противником религии, как это ни парадоксально, признавал ее, и в особенности христианство, источником морали. Именно христианство принесло в мир мораль, «сделало мораль религией, то есть нравственный закон — заповедью божьей» [15]. Понимая, что большинство христиан связывают мораль с религией и не мыслят никакой нравственности без Бога, Фейербах не считал эту связь вечной, полагая, что в ходе продвижения людей по пути культурного прогресса она будет ослабевать и когда-нибудь со временем «люди уразумеют искусство делаться без Бога моральными и праведными» [16]. Поскольку истинное предназначение морали — служить не Богу, а человеку, то сделать это возможно только путем возведения ее в ранг религии, путем превращения нравственных связей между людьми в «истинно религиозные отношения», в основе которых должна лежать любовь человека к человеку и ко всему роду. Идейное столкновение Фейербаха и Штирнера, таким образом, было явно не в пользу Фейербаха. Однако Штирнер, в отличие от Фейербаха, был достаточно быстро забыт, но, воскреснув в Ницше, он вместе с ним подверг сомнению идею атеистического гуманизма и его единственную ценность — человека, лежащую в его основе, которая является также основным принципом философии Фейербаха, выраженным им в его императиве «Человек человеку Бог».

Необходимым выводом из гуманистического мировоззрения Фейербаха является рассмотрение им проблемы бессмертия и смысла жизни. С тех пор как человек начал размышлять о природе Вселенной, вопрос о бессмертии и предназначении человека в этой жизни, на протяжении веков волновавший человеческую мысль, стал одним из основных. Если умрет человек, то будет ли он опять жить?» — этот вопрос Иова [24] является одним из ключевых вопросов, которым задавался человек с тех пор, как загадка смерти стала привлекать его внимание. Каждый должен рано или поздно занять в этом отношении какую-то позицию, вынуждаемый к этому не только неизбежностью собственного земного конца, но и реальностью происходящих вокруг него событий — смертью близких, родственников, друзей и даже совершенно незнакомых ему людей. Каждый рано или поздно должен спросить себя: чем является смерть — концом повести или просто вступлением к новой главе? И уж если каждый из нас хоть раз задавал себе этот вопрос, то уважающий себя философ должен дать на него соответствующий его философии ответ, например такой, какой дал Людвиг Фейербах. Уничтожив трансцендентного Бога, он поставил на его место человека, уничтожив религию, он возвел мораль в ранг религии. Но совершив это, он должен был дать убедительный ответ, соответствующий духу его философии. «Или есть Бог, или не стоит жить», — эти слова Е. Трубецкого символизируют религиозное миропонимание. Но стоит ли жить, если Бога нет? На этот вопрос, который можно было бы задать в рамках атеистического мировоззрения — такого мировоззрения, суть которого заключается в учении Фейербаха, философ дает аргументированный и твердый ответ.
Идея бессмертия всегда была сильнейшим стимулом, оказывавшим большое влияние на сознание и поступки человека. В христианстве эта идея была наиболее важным, если не определяющим его элементом, воздействовавшим на жизнь миллионов людей не только через религию, но и через литературу, философию, воспитание и другие культурные факторы. Фейербаху принадлежит заслуга целостного анализа христианства как мировоззрения. Одним из ключевых вопросов, находившихся в центре его внимания, была проблема бессмертия как одна из главных в христианстве. Критика христианской веры в бессмертие является одной из наиболее сильных сторон философии Фейербаха. Ни одна другая религия не настаивала так сильно на бессмертии, как это делало христианство, ибо «если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес; а если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера наша» [25]. Воскресение Христа к вечной жизни было не только несомненным признаком его божественности, но и залогом бессмертия всех людей. Христианство как религия бессмертия, «бессмертия как следствия веры в Бога» [26], бессмертия даже прежде Бога, ибо что означает бессмертие, как не «самому сделаться Богом, не переставая быть самым я» [27], — этот вопрос Фейербах ставит в центр своего внимания. История человеческой культуры свидетельствует о том, что идея бессмертия, быть может, играла даже более значительную роль, чем идея Бога. Лишь «в представлении, в доктрине, в учении, — отмечал Фейербах, — бессмертие есть... следствие веры в Бога, но на практике или в действительности вера в бессмертие есть основа веры в Бога» [28], Как заметил в свое время У. Джеймс, «для огромного большинства людей белой расы религия означает прежде всего бессмертие — и, пожалуй, ничего больше. Бог есть создатель бессмертия» [29]. Поэтому не столько Бог является истинной причиной существования религии, не столько вера в его могущество и всеблагость делают человека религиозным, сколько бесконечная жажда бессмертия, гарантом реализации которой является Бог. «Человек не потому верит в бессмертие, что верит в Бога, но он верит в бессмертие, потому что без веры в Бога нельзя обосновать веру в бессмертие». Бог и бессмертие, особенно в христианстве, — нераздельные друг от друга вещи. И если возможен философский бог без идеи бессмертия, так же, как был возможен Иегова ветхозаветных евреев, бывший для них неизмеримо важнее, чем их ничтожная будущая жизнь, то никак невозможно христианство без воскресения Христа, бессмертия и вечной жизни. Именно об этом говорит Фейербах: «Как вера в бессмертие лишена основания без веры в божество, так и вера в Бога бессмысленна без веры в бессмертие», так как «Бог, который не внушает человеку сознания его бессмертия, который не является для человека порукой, что тот будет вечно жить, есть лишь Бог по имени, но не на деле» [30].
Как это ни парадоксально, все аргументы в доказательство абсурдности веры в бессмертие далеко не всегда убеждают человека, ибо они всего лишь доводы и не более того. По этому поводу Фейербах говорил, что в человеке всегда остается нечто, что свидетельствует против бессмертия, «когда последнее подтверждается спекулятивной философией, и точно так же всегда остается нечто, говорящее за бессмертие, если оно отрицается ею». Однако сама эта проблема никогда не была решена в положительную сторону, и подтверждением тому служит сама человеческая жизнь, с точки зрения философа, отвергающая бессмертие всем своим существом: «...если бы вера в иную жизнь составляла составную часть человеческой природы, — замечает Фейербах, — то радость, а не горе были бы выражением человеческой природы при смертях человеческих». Несовпадение сознания и бытия становится причиной раздвоения человеческой природы, когда «то, во что народы верят сознательно, они опровергают действиями и бессознательно в это не верят» [31]. Поэтому если бы сознание могло быть единственной мерой сущности человека, «то сколько бы ханжей были верующими, сколько необразованных — образованными» [32]. В отличие от Фрейда, считавшего веру в бессмертие продуктом бессознательного, Фейербах рассматривает веру в бессмертие как порождение сознания, а не подсознания человека. Именно благодаря подсознанию опровергается сознательная вера в бессмертие: сознательно люди считают умерших живыми, «а подсознательно — мертвыми». Поскольку это так, то и вера в бессмертие не заложена в человеческой природе. В противном случае зачем бы человек строил «для умерших вечные жилища», «зачем тогда человеку... отмечать память усопших, проводить празднества, которые так же, как и гробницы... не преследовали никакой иной цели, как создать для человека даже после его смерти существование, восполняя слишком ощутимое отсутствие подлинного его существования добровольным предоставлением ему существования духовного». Итак, заключает Фейербах, «в той же малой степени, в коей отец волнуется о своих близких, будучи отдален от них физически, если он знает, что у них есть кров и пища, — в той же малой степени человек проявлял бы заботу о покойниках, если в самой глубине души своей приписывал бы им самостоятельное существование» [33]. Вера народов в иную жизнь есть не что иное, как проекция действительной, земной жизни на жизнь вечную. По сути дела, считает Фейербах, человек, несмотря на все страдания и невзгоды его в этом мире, вполне им удовлетворен. Жизнь, несмотря на ее трагичность, прекрасна, и вряд ли найдется человек, стремление к смерти у которого намного сильнее стремления к жизни.
Человеческое сознание живет по законам фантазии, и именно утрата любимого и близкого существа позволяет в наибольшей степени оценить ее силу. «Моя философия, — писал Луи Пастер, — это философия сердца, а не ума, и я, например, уступаю тем чувствам о вечности, которые естественно приходят у постели дорогого дитяти, испускающего последнее дыхание» [34]. Смерть близких и родных сердцу людей, тоска, испытываемая всем нашим существом по умершим, становится силой, делающей невозможное возможным, иллюзорное — реальным, но эта иллюзорная реальность — не более чем порождение человеческой фантазии. И идея бессмертия будет привлекать людей, «пока любовь целует губы смерти» [35]. Поэтому «даже самые малоразвитые народы, замечает Фейербах, — подымаются до высот поэзии через скорбь, порождаемую разлукой с тем, кого они любят, будь то разлука временная или вечная, пространственная или причиненная смертью» [36]. Человеческая фантазия представляет собой лишь иллюзорную компенсацию того, что утрачено в этом мире. Она «всемогуща, всеведуща, вездесуща. Поэтому фантазия удовлетворяет все желания человека», однако, заполняя «пробелы и недостатки созерцания», она «вместо чистой монеты созерцания... платит ассигновками на тот свет, лишь видимостями... тенями... образами, имеющими для человека больше ценности и реального смысла, чем действительность» [37].
Ничто так не порождает желания бессмертия, как смерть неестественная, трагическая, смерть, поражающая молодых и не достигших преклонного возраста людей, даже детей. Именно эти случаи смерти возмущают человека против нее и «порождают желание новой жизни». Однако естественная смерть, та смерть, которая является результатом «законченного развития жизни, — как считает Фейербах, — не есть беда». Предвосхищая идеи Мечникова, Фейербах полагал, что всякая жизнь, достигшая своего предела, не может ничего желать, как спокойной и естественной смерти, поэтому «нормальная, сообразная с природой смерть, смерть законченного человека, который изжил себя, не имеет... ничего страшного». Так же, как и Мечников, считая, что старики даже желают смерти, Фейербах приводит в пример Канта, который «в своем нетерпении не мог дождаться смерти, до такой степени он ее жаждал, но не для того, чтобы вновь воскреснуть, а из потребности конца» [38].
В Новое время происходит существенное изменение в понимании идеи бессмертия. Классическая формулировка этического аргумента для Нового времени была выдвинута И. Кантом, обоснование идеи бессмертия души которого в рамках морали стало объектом внимания Фейербаха. Согласно Канту, высшее благо в мире составляет необходимый объект воли, определяемой моральным законом. Убеждение воли должно соответствовать моральному закону — это является необходимым условием достижения высшего блага. Однако достижение полного соответствия воли с моральным законом, или, иначе говоря, святости, полного совершенства невозможно ни для одного существа в чувственном мире и «может иметь место только в прогрессе, идущем в бесконечность. Но этот бесконечный прогресс возможен, только если допустить продолжающееся до бесконечности существование и личностное развитие разумного существа (такое существование называется бессмертием души)» [39]. Таким образом, небеса Канта сводятся к «бесконечному прогрессу» разумного существа, движение которого направлено к совершенной гармонии с нравственным законом. Характерным моментом аргументации Канта в пользу бессмертия души является утверждение им тезиса о возможности достижения совершенной гармонии между счастьем и добродетелью в ином мире, но не о возможности совершенного согласия между несчастьем и грехом. Уничтожая тем самым ад, Кант не приговаривает никого к вечным мучениям, а предлагает длинный путь для достижения абсолютного счастья и святости в потустороннем мире, где бесконечные возможности человека в условиях «бесконечного прогресса» смогут развиться и превратиться в реальность. Поскольку понятие высшего блага включает в себя и представление о личном счастье, а одно лишь следование моральному закону не всегда делает человека счастливым, то постулат бессмертия души дополняется у Канта постулатом бытия Бога и существования иного мира, где возможно достижение счастья. Таким образом, выражаясь словами Мигеля де Унамуно, «Кант восстановил сердцем то, что разрушил головой» [40]. В конечном итоге Кант приходит в противоречие с основной посылкой своего учения о морали. С одной стороны, человек выступает у него как самозаконодатель в нравственности, а с другой — автономия морали ставится под сомнение, поскольку возможность осуществления нравственного закона гарантируется существованием бессмертия души и бытием Бога: «...моральный закон повелевает мне делать конечной целью всякого поведения высшее благо... Но я могу надеяться на осуществление этого блага только благодаря соответствию моей воли с волей святого и благого творца мира» [41]. Рассматривая кантовскую аргументацию, Фейербах обращал внимание на то, что по сути она является не чем иным, как приспособлением «потустороннего мира к данному миру», поскольку «превращает религиозное... небо христианства в профаническое, чувственное небо современной астрономии». Желая показать, что будущая жизнь необходима для того, чтобы нравственная работа, начатая здесь, на земле, могла продолжиться, он превращает существование в потустороннем мире «из святой субботы в обычный трудовой день». «Там не отдыхают, боже упаси! Там мы вступаем в новую школу жизни; там мы снова начинаем, но с более высокой ступени; там мы снова становимся приготовишками, гимназистами, студентами, пока мы и там не достигнем высшего положения, чтобы снова затем продолжать на еще более высокой ступени течение нашей жизни». Таким образом, Кант уничтожает истинное религиозное значение потустороннего мира, «значение, заключающееся лишь в представлении о том, что там человек приходит к своей цели, пребывает в покое, будучи свободен от беспокойных стремлений земной жизни» [42]. Уничтожая ад, Кант по сути дела ликвидирует и рай христианского богословия или, во всяком случае, превращает его в собственные небеса, поскольку для рая в качестве места блаженной жизни в этой концепции не остается и места. Ведь «прогрессивная жизнь, — замечает Фейербах, — есть жизнь неблаженная; это есть... такая жизнь, когда желание, радость, выигрыш сменяются потерей, беспокойством, раскаянием, болью, ибо с каждым шагом вперед я, правда, радуюсь своему новому успеху, но вместе с тем одновременно сетую на свою глупость и ограниченность в прошлом; значит, прогрессивная жизнь — это такая жизнь, как данная». Итак, этический аргумент Канта, будучи по сути теологическим, не только не решает проблемы бессмертия, но лишает ее прежнего ценного для человека значения, основывающегося на том, что «смерть — только условие абсолютного совершенства, конец всех условий прогресса», ибо «с трагедией акта умирания сочетается лишь вечное блаженство или вечный конец, сочетается лишь превращение в божество или небытие, но никак не комедия рационалистического потустороннего мира». Поэтому либо все, либо ничего. Поэтому, восклицает Фейербах, я хочу либо «быть с Богом», «либо вообще не быть» [43].
Итак, вера в бессмертие иррациональна. Следовательно, говоря словами Юма, «трудно... доказать бессмертие души с помощью одного лишь света разума» [44]. Рациональное обоснование бессмертия невозможно, ибо «верить в бессмертие души — значит хотеть, чтобы душа была бессмертной, но хотеть этого с такою силой, чтобы желание это, сокрушая разум, вырывалось за его границы. Но это не остается безнаказанным» [45]. И здесь позиция имморталиста и атеиста кажется куда более убедительной, нежели позиция человека, пытающегося использовать свой разум для обоснования этой по-своему такой прекрасной и заманчивой, но в то же время такой проблематичной идеи. Скептическое утверждение Юма остается в силе, а значит, нет никакого способа рационально доказать бессмертие души, но, наоборот, есть много способов рационально доказать ее смертность. Для объяснения мира и существования человека в нем (что, собственно, и является делом разума) нет необходимости делать предположения о смертности или бессмертии нашей души. Но если бессмертие — всего лишь иллюзия, то что из этого следует? Какое значение должно иметь знание этого обстоятельства для того, как человек проживет свою жизнь? Ответ Фейербаха на этот вопрос находится в рамках его философии, отстаивающей земного, целостного человека в единстве его телесной и душевной организации. Осознание себя человеком, земным человеком из плоти и крови, освободившимся от «противоречащей его природе» цели стать богом, существом бестелесным и бескровным, без чувственных стремлений и потребностей, в котором не будет места потустороннему миру, является необходимым условием утверждения человека как «совершенного», с точки зрения Фейербаха, существа, смерть которого есть часть его природы и «назначения». Поэтому смерть как естественное завершение жизни есть, конечно, уничтожение, но в этом уничтожении есть вместе с тем то, что делает человека человеком, так как «умереть по-человечески, умереть в сознании, что ты в умирании исполняешь свое последнее человеческое назначение, следовательно, умереть, находясь в мире со смертью, — пусть это будет твоим последним желанием, твоей последней целью» [46]. Откровенное признание смертности человека и отсутствия Бога, по Фейербаху, не только не подорвет нравственность и изменит ценностные ориентации людей в этом мире [47], но, наоборот, приведет к тому, что люди поймут, что именно здесь и сейчас они должны создавать лучшую жизнь и завоевывать счастье для себя и других. Лишь сумев понять реальность быстротечного времени и собственную смертность, человек сможет осознать необходимость использовать это время и свою жизнь наилучшим образом. «Как смешно создавать человеку существование в потустороннем мире, прежде чем подумать о том, каким образом помочь человеку в создании его существования на земле» [48]. Не вера в потусторонний мир, заставляющая складывать руки на груди и предоставляющая злу беспрепятственно существовать, но вера в человека и его земное предназначение должна стать нашим ответом на те «бедствия... мира», которые могут быть устранены. Таким образом, не мысль о назначении, «призванном обеспечить...необходимость потустороннего существования», но о том назначении, которое человек должен и может достигнуть здесь, должна стать жизненным стимулом его практического обращения к земной, а не потусторонней реальности. Кроме того, способность мужественно признать смерть как печальный, но неизбежный конец — это этическое достижение, имеющее глубокое значение, которое будет поддерживать нравственную обязанность людей жить в этом мире друг для друга, создавая лучшую жизнь и устраняя, «по крайней мере самые грубые, самые вопиющие и терзающие несправедливости и бедствия, от которых до сих пор страдало человечество» [49].
В жизни каждого человека может наступить момент, когда собственная смерть оказажется единственным выходом, который он выбирает во имя того, что является для него наиболее ценным и святым, ради чего он может пожертвовать своей жизнью. И нет более высокого типа нравственности, чем та, которой следуют люди, встречающие свой смертный час таким образом. Жертвовать собственной жизнью, не имея в «запасе» бессмертия, навсегда уходить в пустыню молчания и забвения, жертвуя жизнью за своих близких или, может быть, вовсе не близких, а совсем незнакомых людей, за идею или истину, — в этом и состоит настоящая цена жизни, которая осознает свой абсолютный конец. И тому пример многие мученики прошлого, бесчисленные герои истории и обыденной жизни, продемонстрировавшие своими поступками и деяниями презрение к смерти во имя любви, жизни во имя другого человека. Истинная жертва выражает сущность человека, когда на карту поставлено все самое дорогое, самое ценное, когда отказ от действия означает моральное самоуничтожение. Решение действовать подобным образом человек принимает сам, руководствуясь благом и счастьем другого человека, — в этом выражается понимание им высшей цели и значения своей жизни. Поэтому, по Фейербаху, истинно нравственным поступок является только в том случае, если он исключительно и безусловно имеет своим принципом и критерием благо другого человека. Смерть, замечает Фейербах, напоминает нам о братстве людей, которое существует, несмотря на все жестокие разногласия и конфликты; именно смерть делает нам близкими наши общие заботы и нашу общую судьбу. Поэтому самый лучший и достойный выход для человека — верить не в бессмертие, а в смертность, поскольку это означает не только положительную веру в то, что смерть есть конец, но и веру в ценность человеческой жизни и признание значимости нравственных и иных жизненных достижений людей. А поскольку это так, то логическим выводом из этого утверждения должен стать положительный атеизм, утверждающий человека и веру в его достоинство и ставящий своей целью не столько простое отрицание, поскольку в этом случае «внутренняя ценность его была бы ничтожна», сколько утверждение земной человеческой жизни, необходимость улучшения которой является его основной задачей. И если и существует бессмертие, то это такое бессмертие, которое находит свое отражение в человеческих творениях и делах, осуществляемых человеком «в пределах его сферы, его исторического задания», поэтому такое бессмертие, понимаемое как «духовное, этическое или моральное... является единственным имеющимся у человека в его творениях» [50]. И следовательно, единственный достойный образ жизни — это деятельность в мире, в котором мы живем, причем не просто деятельность вообще, но такая деятельность, которая предполагает активное участие человека в созидании лучшей жизни и счастья для себя и других. Итак, заключает Фейербах, если мы не верим в лучшую жизнь и сознательно ее отвергаем, но все же желаем ее, «хотим не в одиночку, а соединенными силами», то будем создавать ее здесь, на земле, устраняя все худшее и несправедливое, что есть на ней, все бедствия и несправедливости, от которых страдало и страдает человечество. «Но чтобы этого хотеть и осуществить, мы должны на место любви к Богу поставить любовь к человеку как единственную и истинную религию, на место веры в Бога — веру человека в самого себя, в свою собственную силу, веру в то, что судьба человечества зависит не от существа, вне его или над ним стоящего, а от него самого, что единственным дьяволом человека является человек грубый, суеверный, своекорыстный, злой, но также единственным Богом человека является человек" [51].
ПРИМЕЧАНИЯ:
Фейербах Л. Избр. филос. произв.: В 2 т. М, 1955. Т. 2. С. 419.
Там же. С. 515.
Тиллих П. Избранное: Теология культуры. М., 1995. С. 200.
Ясперс К. Ницше и христианство. М., 1994. С. 57.
Фейербах Л. Указ. соч. С. 110.
Там же. С. 309.
Булгаков С.Н.. Религия человекобожества у Л. Фейербаха. М., 1906. С. 55.
Фейербах Л. Указ. соч. С. 532.
Там же. С. 308.
Там же. С. 418.
Фейербах Л. Указ. соч. Т. 1. С. 250.
Штирнер М. Единственный и его собственность, Харьков, 1994. С. 55.
Там же. С. 162.
Фейербах Л. Указ. соч. Т. 2. С. 547.
Там же. С. 727.
Там же. С. 728.
Там же. С. 414.
Там же. С. 465, 617.
Бубер М. Два образа веры. М., 1995. С. 21. Бубер как никто другой близок к этой части мировоззрения Фейербаха, который, по выражению самого Бубера, «дал мне решающий толчок в молодости». В несколько ином контексте, но почти теми же словами, он говорит: «Основное слово Я—Ты может быть сказано только всем существом. Сосредоточение и сплавление в целостное существо не может осуществиться ни через меня, ни без меня: я становлюсь Я, соотнося себя с Ты; становясь Я, я говорю Ты. Всякая действительная жизнь есть встреча» (там же).
Фейербах Л. Указ. соч. Т. 1. С. 203-204.
Там же. С. 623.
Там же. С. 470.
Там же. С. 635.
Иов. 14; 14.
Кор. 15; 13-14.
Фейербах Л. Указ. соч. С. 789.
Унамуно М. О трагическом чувстве жизни. М., 1996. С. 64.
Фейербах Л. Указ. соч. Т. 2. С. 789.
Джемс В. Многообразие религиозного опыта. М., 1910. С. 515. У Мигеля де Унамуно есть замечательный эпизод, который он приводит в своей книге «О трагическом чувстве жизни людей и народов», с наглядностью характеризующий утверждение Джеймса: «Как то раз, беседуя с одним крестьянином, я предложил ему гипотезу, согласно которой действительно существует Бог, который правит небом и землей, как некое Мировое Сознание, но из этого не следует, что душа каждого человека бессмертна в традиционном и конкретном смысле этого слова. "Но для чего же тогда Бог?" — возразил мне он!» (Унамуно М. Указ. соч. С. 28). Пожалуй, с еще большей наглядностью и категоричностью эту мысль высказал Лютер, которого цитирует Фейербах: «Ежели ты придерживаешься веры в то... что после данной жизни нет жизни иной, то за Бога твоего я и гроша ломаного не дам» (Фейербах Л. Указ. соч. С. 426).
Фейербах Л. Указ. соч. Т. 2. С. 791, 792.
Фейербах Л. Указ. соч. Т. 1. С. 281, 284.
Там же.
Там же. С. 282.
Цит. по: Ламонт К. Иллюзия бессмертия. М., 1984. С. 228.
Ingersoll R. Lectures and Essays. L, 1926. P. 127.
Фейербах Л. Указ. соч. Т. 1. С. 290.
Там же. С. 291.
Там же. С. 801. Однако в более раннем своем произведении, в «Вопросе о бессмертии с точки зрения антропологии», Фейербах высказывает несколько иную мысль: «Чем больше человек с возрастом приближается к смерти, тем больше он в своем представлении отдаляет ее, тем дальше он отодвигает ее; и наоборот, чем дальше человек в действительности находится от своей смерти, как это, например, имеет место в период юности, тем более близкой и непосредственной она мыслится ему» (Фейербах Л. Указ. соч. Т. 1. С. 304).
Кант И. Соч.: В 6 т. Т. 4. Ч. 1. М., 1965. С. 455.
Унамуно М. Указ. соч. С. 28.
Кант И. Указ. соч. С. 463.
Фейербах Л. Указ. соч. С. 331.
Там же. С. 332.
Юм Д. Соч. М., 1996. Т. 2. С. 689.
Унамуно М. Указ. соч. С. 122.
Фейербах Л. Указ. соч. Т. 1. С. 343.
По этому поводу есть любопытное высказывание В.В. Розанова, в некоторой степени подтверждающее общую позицию Фейербаха по нравственно-религиозной проблематике. «Это Достоевский, — пишет Розанов, — наклеветал на человека, что "без веры в Бога и загробную жизнь люди начнут пожирать друг друга". Прежде всего, они при "вере" и "в Бога, и в загробную жизнь" жгли друг друга, — что едва ли лучше пожирания; совершенно очевидно и из непосредственных фактов мне известно, что люди, совершенно не верившие в Бога и загробную жизнь, были людьми в то же время изумительной чистоты жизни, полные любви и ласки к людям, простые, не обидчивые, не завистливые. Мне ужасно грустно сказать, — ибо это есть страшное испытание для всякой веры, — что этих особенно чистых и особенно добрых, правдивых и ласковых людей я встречал почти исключительно среди атеистов. Это до того страшно и непонятно, что я растериваюсь: но должен сказать, что видел. И у этих людей нет никакой меланхолии, так что они "не от грусти добры", напротив — превеселые. Веселые, здоровые, друг к другу изумительно внимательные и вспомоществующие: и без всякой веры "в чох" и "глаз", "рай" и "ад", "Бога" и "душу"... Но говоря так, я все-таки подтверждаю, что неверующие люди почему-то лучше верующих. Все это ужасно грустно. Чтобы, однако, не обидеть и верующих, я должен сказать, что и среди их наблюдал людей изумительной отзывчивости, красоты и тишины души: но только это бывало как личное исключение, а у Неверов это — в толпе, толпою» (Розанов В.В. Около церковных стен. М., 1995. С. 466).
Фейербах Л. Указ. соч. Т. 2. С. 809.
Там же.
Там же. С. 508.
Там же. С. 809-810.