ТВОРЧЕСТВО РЕДЬЯРДА КИПЛИНГА
К. Г. Паустовский в своих “Рассказах о Бабеле” вспоминает историю, связанную с Редьярдом Киплингом. Эта история произошла в 1921 году в Одессе. Паустовский работал тогда в редакции газеты “Моряк”. Однажды к нему зашел Исаак Бабель. В руках он держал сборник рассказов Р. Киплинга: “...он положил книгу на стол, но все время нетерпеливо и даже как-то плотоядно посматривал на нее. Он вертелся на стуле, вставал, снова садился. Он явно нервничал. Ему хотелось читать, а не вести вынужденную вежливую беседу. Бабель быстро перевел разговор на Киплинга, сказал, что надо писать такой же железной прозой, как Киплинг, и с полнейшей ясностью представлять себе все, что должно появиться из-под пера. Рассказу надлежит быть точным, как военное донесение или банковский чек. Его следует писать тем же твердым и прямым почерком, каким пишутся приказы и чехи. Такой почерк был, между прочим, у Киплинга. ...Я видел из своего окна, как Бабель вышел из редакции и, сутулясь, пошел по теневой стороне Приморского бульвара. Шел он медленно, потому что, как только вышел из редакции, тотчас раскрыл книгу Киплинга и начал читать, ее на ходу. По временам он останавливался, чтобы дать встречным обойти себя, но ни разу не поднял головы, чтобы взглянуть на них”. Это не просто литературный анекдот из жизни Бабеля. Эта история показывает отношение к Киплингу молодой советской литературы, которую в двадцатые-тридцатые годы буквально заворожил его “твердый и прямой почерк”.
Киплинг становится одним из главных литературных наставников, у которого молодые писатели, такие как Виктор Кип, Юрий Олеша, Эдуард Багрицкоий, Владимир Луговской находят созвучное их поискам сочетание точной, подчас жестокой натуральности изображения с романтическим пафосом борьбы и героического деяния. Писатель, хорошо известный еще в дореволюционной России как “бард империализма”, чей огромный талант скован его националистическими взглядами, убежденный враг Советской власти, оплакавший крушение Российской империй, по иронии судьбы оказался нужен и близок именно тем, кто, казалось бы, должен был предать его анафеме.
По воспоминаниям В. Шкловского, в конце гражданской войны поэты Петербурга увлекались сюжетным стихом и Киплингом. Ученица Н. С. Гумилева и М. Л. Лозинского Ада Оношкович-Яцьша издает в 1922 году сборник переводов стихотворений Киплинга; Н. Тихонов в это же время пишет свои лучшие баллады, в которых отчетливо слышатся интонации и ритмы “железного Редьярда”. То есть интерес к киплинговской поэзии, прежде почти не переводившейся на русский язык, возрастает.
Густую толпу растолкал он плечом
И о чем слыхал, рассказал о том…
Но тот, кто б смеялся, смеялся зря
Перед темным, как смерть, лицом царя
так звучал Киплинг в переводе Оношкович.
Советские поэты боготворили Киплинга и считали его своим учителем, а в это время в Англии к нему повернулись спиной. Британская либеральная интеллигенция говорит о том, что “железный Редьярд” с его проповедью “права сильных” и звонкими гимнами во славу британской империи и ее беззаветных строителей так и не смог перешагнуть черту, отделившую век прошедший от настоящего, некалендарного века двадцатого, и потому превратился в одиозный анахронизм, в олицетворение всего ретроградного и антигуманного.
Даже такие искушенные ценители литературы, как Р. Л. Стивенсон или Г. Джеймс в 90-е годы с восхищением следили за стремительным, феерическим взлетом совсем еще молодого журналиста из индийских колоний.
Но уже после первой мировой войны новое поколение демонстративно перестали замечать былого кумира. “Это лауреат без лавров, забытая знаменитость”, — иронизировал тогда по его поводу Т.С.Элиот. Для английской культуры Киплинг умер гораздо раньше своей реальной смерти. На похороны Киплинга в 1936 не явился ни один крупный английский писатель - его уже давно забыли.
“Английский и американский интеллигент, претендующий в какой-нибудь мере на звание “высоколобого”, глубоко презирает Киплинга. В его прозе он готов еще признать выдающийся талант, не художника, но по крайней мере блестящего газетчика-очеркиста, но стихи Киплинга он вовсе исключает из литературы. В Англии Киплинг — поэт численно огромной, но культурно ограниченной публики, поэт благонамеренного, империалистически лояльного обывателя, не читающего других современных стихов... У нас его высоко ценят многие из лучших наших поэтов, и переводы из Киплинга почти так же характерны для некоторой части советской поэзии, как переводы из Гейне и Беранже для 60-х годов, переводы из Верхарна для символистов и переводы из Эредиа — для их эпигонов”, - такие слова пишет критик и литературовед Д. П. Мирский, в начале тридцатых годов вернувшийся на родину из эмиграции – он преподавал в Лондонском университете.
Мирский относился к Киплингу так же презрительно, как и “высоколобые”. Он считал, решил, что советские писатели увлеклись им из-за непонимания классовой сущности явления, стремясь создать идеализированный образ “достойного врага”.
Но на самом деле речь шла о приятии или неприятии той концепции человека, которая в сознании читателя ассоциировалась с “железным Редьярдом”, о признании или непризнании определенной модели мира, вмещающей в моральную обязанность личности добровольное подчинение “высшему закону”. Эту модель и отвергли английские и американские писатели “потерянного поколения”, ибо бессмысленная бойня на фронтах первой мировой войны, совершавшаяся во имя “высшего закона” — во имя отечества, государства, империи, — полностью дискредитировала идею служения.
Погибли-то мириады,
И среди них лучшие,
За сдохшую старую суку,
За стухшую цивилизацию,
В открытой улыбке рот до ушей,
Острые взоры под крышкою гроба —
За несколько сотен изувеченных статуй,
За несколько тысяч истрепанных книг.
Это стихотворение американца Эзра Паунда, который именно так выразил всеобщее умонастроение.
Н. А. Анастасьев считает, что западная литература двадцатых годов, рожденная войной, отвернулась от Киплинга как от идеолога “внеиндивидуальной коллективности”'.
Советская литература, рожденная революцией, напротив, имела много точек соприкосновения с киплинговекой концепцией, потому что так же исходила из того, что личность обязана принести свои интересы, желания, нравственные убеждения на алтарь великого общего дела.
Но если он (век) скажет:
“Солги!” — солги!
Но если он скажет:
“Убей!” — убей!
Такие слова писал Эдуард Багрицкий. Он призывал к тому же самоотречению, что и Киплинг, несмотря на очевидное несходство их представлений об идеалах, ради которых это самоотречение совершается. Сам тип мышления оказался сходным, и потому для литературного влияния создавались благоприятные условия.
Алексей Сурков, выступая на Первом съезде Союза советских писателей, призывал: “Давайте не будем размагничивать молодое красногвардейское сердце нашей хорошей молодежи интимно-лирической водой. Давайте не будем стесняться, несмотря на возмущенное бормотанье снобов, простой и энергичной поступи походной песни, песни веселой и пафосной, мужественной и строгой”.
Эту проповедь суровой мужественности, замешанной на священной ненависти к врагу, это презрение к бормотанию снобов и находили “молодые красногвардейские сердца” в балладах и рассказах Киплинга. Он нравился “своим мужественным стилем, своей солдатской строгостью и ясно выраженным мужским началом, мужским и солдатским”, — вспоминает о своем юношеском увлечении Киплингом Константин Симонов, напечатавший в конце 30-х несколько отличных переводов Киплинга.
В советской литературе существовали определенные тенденции, которые тогда тщательно очищали себя от влияний, чуждых пафосу коллективизма. И именно этим тенденциям был обязан своим появлением односторонний, внеисторический взгляд на Киплинга.
Именно “железный Редьярд” - “враг без маски”, воспитатель “новых кадров, для грядущих войн” —требовал борьбы, отпора, создания своих “походных песен” и солдатских маршей. Именно поэтому его издавали у нас главным образом во второй половине тридцатых годов. Его значение для современности преувеличивали для современной западной литературы, у которой уже давно существовали свои идолы. Очередную переоценку Киплинга произвела вторая мировая война. В. трудные месяцы “Битвы за Англию” 1940 года о нем вдруг вспомнили те самые “высОколобые”, которые двумя десятилетиями ранее подвергли его остракизму, а один из их духовных вождей, Т. С. Элиот, даже выпустил сборник избранных киплинговских стихотворений, сопроводив его весьма сочувственной вступительной статьей. С другой стороны, жесткая военная реальность быстро разрушила “романтические” иллюзии у молодых советских писателей и поэтов, а вместе с иллюзиями рухнул и созданный ими образ “железного Редьярда”. “В первый же день на фровте в 1941 году я вдруг раз навсегда разлюбил некоторые стихи Киплинга,— писал К. Симонов. — Киплинговская военная романтика, все то, что, минуя существо стихов, подкупало, меня в нем в юности, вдруг перестало дметь отношение к той войне, которую
1 Анастасьев Н. Продолжение диалога. М., 1987. С. 144.
2 Первый всесоюзны