ТЕНЬ СОГЛАСИЯ И ПРИМИРЕНИЯ
ЕКАТЕРИНА МИХАЙЛОВА
"ФОРМИРОВАНИЕ УСТАНОВОК ТОЛЕРАНТНОГО СОЗНАНИЯ И ПРОФИЛАКТИКА ЭКСТРЕМИЗМА В РОССИЙСКОМ ОБЩЕСТВЕ" HYPERLINK "http://www.tolerance.ru" \t "_blank" www.tolerance.ru
HYPERLINK "http://www.tolerance.ru/vek-tol/6-0.html" Оглавление
Много лет назад случалось мне бывать в одной интеллигентной компании. Очень читающей, слушающей "голоса" и крайне либеральных взглядов: ни "аморалка", ни отсутствие постоянной работы, ни экстравагантные перформансы на грани бытового хулиганства, ни прочие – с точки зрения тогдашней официальной морали – прегрешения за таковые, конечно же, не считались. И даже наоборот. Книжку у кого–то из своих "зачитать" – это да, это некрасиво, а напиться и заснуть под вешалкой или заявиться втроем, без звонка и с ночевкой – с кем не бывает. Любые нескладности внешности или огрехи в манерах не только что осуждать, а даже и замечать тоже не следовало: хаживали и бывали "душой компании" толстые и тощие, лысыватые и заикающиеся, незнамо во что одетые и состоящие на учете в психоневрологическом диспансере, с вечными стрелками на несвежих чулках и гасящие окурки "Явы" обо что попало. Мы – одно из моих "мы" тех юных лет – были, конечно же, "выше этого" и воображали себя ужасно свободными и терпимыми.
Издеваться – и даже довольно зло – можно было совсем над другими вещами: если кто–то обнаруживал незнание "культового" текста или давал маху с ударением, например. Был, помнится, один молодой человек, неоднократно замеченный и в том и в другом, плюс фрикативное "гэ": хде и кохда.
"Exo" не пародировал и не клевал только ленивый, и как–то никому в голову не приходил наивный вопрос: почему картавить на еврейский манер или пришепетывать на эстонский можно, а "суржить" – нельзя? Почему именно здесь проходит граница "свободных взглядов" и именно этого человека всей компании так легко и безопасно сделать "козлом отпущения" и нравиться себе еще больше?
Пожалуй, сегодня я знаю ответы – все–таки двадцать пять лет работаю с группами и, как и все мы, наблюдаю бесконечные перемены норм и образцов, в том числе и фонетических. Но вспоминать лицо этого Владика, не понимающего, почему над каким–то его рассказом так хихикают московские I барышни с цветаевскими челками, мне по сей день немного стыдно.
И это воспоминание не позволяет забыть об одном очень важном обстоятельстве: "драконовы зубы" нетерпимости посеяны в нашей ментальности во множестве, и, возможно, ни один из нас – какими бы "проработанными" профессионалами мы себя ни считали – не знает всего даже о своих (прежде всего о своих!) предрассудках: расовых, этнических, тендерных, классовых,: возрастных, субкультурных...
Да, вечный поиск виноватого – в паранойяльном пределе "врагов и диверсантов", или, в более мягкой версии, "тех, кто всех купил (продал)" – это процесс, имеющий печальную историю длительностью в несколько поколений. Объекты отчуждения и преследования менялись так часто и причудливо, что "нежелательное" родство, фамилия, профессия или поведение могли явиться откуда угодно. Вечный "счет до двух": "наши и не наши" – "не наших" следует выявить, найти и обезвредить – это уникальная питательная среда для формирования латентной нетерпимости как глубинного конструкта. Если он сформирован, опробован, хоть раз оказался одобрен "фигурами власти" и психологически удобен, ибо прост... Если он не вызывает сомнений и действительно удовлетворяет потребность в незатейливом, зато универсальном объяснении любых противоречий и может ответить на любые вопросы... Если систематически "отсчет" начинается по новой, но остается все тем же удобнейшим "счетом до двух", то совсем не сложно "притянуть" любых новых персонажей с любой стороны противостояния.
Более того, при наличии самого этого механизма достаточно небольшого увеличения неопределенности (следовательно, и тревоги) – и новые "не наши" непременно найдутся. Кто следующий и где в очередной раз пройдет "контрольно–следовая полоса", порой и угадать невозможно, но, к сожалению, даже специальное образование с его сознательно разделяемыми ценностями не гарантирует свободы от самого механизма.
С этой проблемой можно работать по–разному. (В сущности, с ней просто нельзя не работать – если занимаешься практической психологией, она все равно о себе заявит. Любая тренинговая группа – будь то трехлетняя учебная программа или трехдневный бизнес–тренинг – в фазе дифференциации "расцветает" интенсивным поиском объекта негативных проекций: ну–ка, где тут "не наши"? В зависимости от целей работы в каких–то случаях этот процесс достаточно более или менее контролировать – на то существует групповой контракт и правила взаимодействия на тренинге. В каких–то случаях – скажем, работа длительная, вне зависимости от ее "жанра" – тему скрытых предрассудков и связанной с ними нетерпимости приходится всерьез прорабатывать, для начала сделав тайное явным. "Драконовы зубы" коварны, а закономерности их прорастания прямо связаны с нормами той субкультуры, где происходит работа.
Вот, скажем, длительная учебная группа будущих психодраматистов. Здесь, среди "хелперов", принята мысль о необходимости понимать связь чувств и убеждений с личным (в том числе ранним) опытом, люди отважно работают с тяжелым, травматичным материалом и – не без сопротивления, как водится – обнаруживают в себе источники тендерных, возрастных, национальных предрассудков. Это тяжелая, порой "кровавая" работа, но необходимость ее в профессиональной среде вопросов не вызывает. Не любить стариков или подростков "вообще", или мужчин, женщин, представителей какой бы то ни было национальности "непрофессионально"; такого рода установкам полагается "прорабатываться". Если это так, это "моя проблема", мне ее и решать. А есть, казалось бы, куда более поверхностная тема, прикосновение к которой немедленно "выпускает на волю демонов": старая и всем надоевшая история о психологах и врачах, психологах и педагогах, а в последнее время еще и социальных работниках. Все они в учебных группах есть и до поры до времени мирно и конструктивно сосуществуют. Но обязательно настает момент, обычно связанный с закономерной групповой тревогой, усиливающей взаимные проекции, когда одна участница будет заподозрена в том, что потихоньку всем ставит диагнозы ("А что еще ждать от психиатра?"), а руководитель успешного социального проекта будет объявлен едва ли не дезертиром из области "настоящей" (читай: малооплачиваемой и неблагодарной) терапевтической работы. И приходится открывать "ящик Пандоры" и напрямую работать с фантазиями, проекциями и страхами, связанными с профессиональной принадлежностью, темами власти и влияния, "наших" и "не наших".
На мой взгляд, психодраматический метод дает возможность смоделировать ситуации такого противостояния и напрямую поговорить о чувствах, которые в них были испытаны и, возможно, почувствовать и понять что–то по–новому. Эта тяжелая, но неизбежная часть групповой работы каждый раз поражает участников тем, как глубоки и ядовиты корни вечного "счета до двух" – "мы и они" – и как непросто их отслеживать даже в относительно безопасной ситуации и с помощью специального – и имеющего большой опыт именно такой работы – метода.
Но, впрочем, я собиралась писать не об учебных группах и не о психодраме и социодраме, хотя они заслуживают особого упоминания в связи с темой. Дело даже не в том, что во всем мире психодраматисты, начиная с самого Дж.Л.Морено, активно и успешно уже лет восемьдесят разрабатывают на практике тематику понимания и принятия "другого" (Морено, скажем, давным–давно, в совсем еще не "политкорректные" времена работал социодраматически с расовой нетерпимостью). Дело, пожалуй, в инструменте: обмен ролями (role reversal) дает удивительную возможность увидеть "теми" глазами и почувствовать "той" шкурой, как это – быть "другим". Чтобы это сработало, нужно очень много предварительной подготовки и соблюдение целого ряда внутренних законов метода, на чем сейчас останавливаться не время и не место. Подчеркну другое: из всего многообразия инструментов практической психологии и психотерапии ничто не ведет к опыту переживания "другого" такой простой и прямой дорогой, как старый добрый обмен ролями: "При этом можно увидеть и исследовать разные формы искажения межличностного восприятия, а потом исправить их в действии", как сказано в "Словаре психодраматических терминов".
Любая тренинговая группа – будь то трехлетняя учебная программа или трехдневный бизнес–тренинг – в фазе дифференциации "расцветает" интенсивным поиском объекта негативных проекций: ну–ка, где тут "не наши"?
А рассказать я собиралась совсем о другом жанре своей практики. О работе с семейной историей существующей в нашем институте (Институт групповой и семейной психотерапии – Прим, ред.) давно – и в рамках коротких мастерских для профессионалов, и в виде тренинга "Сундук с наследством" для так называемого "населения".
Это поле – история рода, семьи – таково, что в нем самой жизнью густо перемешаны соединенные кровными узами самые разные "наши" и "не наши". Механизм отторжения "чужих" не просто нагляден: он предстает в осознаваемом и доступном для вмешательства виде как часть неотрефлексированного, но вполне реального социокультурного наследия, и в этом качестве он может быть прожит и изменен, хотя бы до какой–то степени. Попытаться достигнуть "национального согласия и примирения" в себе самом – это, возможно, не самый простой и короткий путь к толерантному сознанию, да и не за этим люди приходят на тренинги такой тематики. Как правило, ими движет внутренняя потребность проработать какую–то часть трансгенерационного травматического опыта: что–то "болит и не отпускает", тревожит или даже просто интересует. Но прикасаясь к почти любым сюжетам семейной истории, мы немедленно оказываемся лицом к лицу с оппозицией "свои – чужие" и необходимостью ее так или иначе снимать. Ведь и эта гулящая бабушка, и этот дед–пропойца, и красный командир, и белый офицер, и чудом уцелевший и почему–то не эмигрировавший профессор классической филологии, и потомственный питерский пролетарий – все они кому чужие, а кому свои. А с ними вместе – подкулачники и буржуазные спецы, "десятитысячники" и доблестные чекисты, и бывшие в плену и окружении, и бойцы заградотряда, и презренные космополиты, и даже стиляги и тунеядцы вместе с гневно клеймящими комсомольцами – это все "наше наследие".
"Отменять" какие бы то ни было его части или искать в пределах своего генеалогического древа "козла отпущения" означает обращаться со своим внутренним миром все в той же "грамматике нетерпимости". Попытка понять и принять историю семьи часто означает усложнение своей картины мира, отважную попытку перестать "считать до двух" и находить иллюзию безопасности в своей принадлежности к "правым" и "нашим". И, конечно, основной инструмент психодраматического метода – обмен ролями –в такой работе реализует свой потенциал в полной мере. Уже само физическое уподобление "другому", влезание в эту шкуру обычно кардинально меняет дело, а ведь из этой "шкуры" еще можно посмотреть на себя как на "другого"...
Направленность этой работы одним словом определить трудно: "короткая групповая психотерапия" это или "развивающий личностный тренинг"? Видимо, и то, и другое. Плюс еще что–то, поскольку материалом для работы обычно является геносоциограмма, как ее понимает Анн Анселин Шутценбергер, у которой в свое время я этой работе училась: "Геносоциограмма позволяет получить наглядное социометрическое (аффективное) представление о генеалогическом семейном древе с его характеристиками фамилий, имен, мест, дат, связей и главных событий жизни: рождений, бракосочетаний, кончин, значимых болезней, несчастных случаев, переездов, выборов профессий, выходов на пенсию. (...) Таким образом, выявляется сказанное и несказанное, текущие и прошлые социально–аффективные связи и отношения. Мы работаем с вербальным и невербальным, "провалами", "забвениями", разрывами, "изломами души", синхрониями и совпадениями дат рождения, смерти, бракосочетания, разводов, несчастных случаев, появлением болезней, провалами на экзаменах, сближениями, годовщинами или значимыми для личности датами, с семейным и социально–экономическим окружением, с личной психологической реальностью. И все это для того, чтобы человек лучше понял свою жизнь и смог придать ей смысл" (Шутценбергер, 2001). И понятно, что тема "не таких", "тех и этих" в любой семейной истории разыгрывается широко и мощно, а каждый из нас – немногочисленных обычно потомков запутанных, обрубленных и перекрученных российской историей "дерев" – носит в себе весь нестройный хор отторжений, искажений, пристрастных толкований. Так уж устроены все "семейные саги": "Всякий брак – не соединение двух людей, как думают, а соединение или сшибка двух кланов, двух миров. Всякий брак – двоемирие. Встретились две системы в космосе и сшибаются намертво, навсегда. Кто кого? Кто для чего? Кто чем? Пришли его родственники, его мир, и открыли в безумном любопытстве глаза, и увидели ее родственников, ее мир, и хотя, кажется, никогда больше за семнадцать лет не было такой обширной встречи, такого открытого, глаза в глаза, противостояния, но – сшибка тогда началась и длилась все эти годы неотступно, иногда незримо, неведомо ни для кого" (Ю.Трифонов. "Другая жизнь"). В общем–то, ничего трагического и взывающего к особо интенсивному осмыслению здесь, казалось бы, нет: и в мирной, благополучной и устойчивой жизни семейное "двоемирие" время от времени взрывается, и рецепта от этого не придумано нигде...
Но в истории российской семьи заложено больше "мин", ибо личная неприязнь или "не тот" выбор мог легко обернуться гибелью – чьей–то или всего рода: "и семь раз отмерь, а семью отрежь, и смотри – отрежь, кого надо". "Кого надо" все равно не получилось, поскольку агрессоры и жертвы снова менялись местами, "те" становились "не теми" даже на памяти одного поколения.
"Мина, на которой подорвалась наша семья, была начинена старой, но все еще сухой взрывчаткой. Оказывается, папины родители происходили из духовенства и пели в детстве в одном церковном хоре. Держалось это в страшном секрете. (...) Остатки большого и дружного когда–то семейства сумели вырваться из–за колючей проволоки спецпоселений только во времена хрущевской оттепели, но отогреть их она уже не могла. (...) Конечно, папа не удержался и поделился страшной семейной тайной с молодой женой. "У тебя жестокая, бессердечная бабушка, – часто повторяла мне потом мама. – Она очень меня обижала. Мы даже питались отдельно, а ели за одним столом. Они – заливного поросенка, салат из помидоров и огурцов с рыночной сметаной, а мы с твоим папой – селедку с вареной картошкой без масла. А чем я провинилась? Я была всего лишь молодой, неопытной дурочкой. Ну, назвала ее пару раз "поповским отродьем", но ведь я была дочерью старого большевика!"
Так бесплодная классовая ненависть порождает ненависть человеческую, живую и плодовитую" (Шевякова, 2000).
Впрочем, для того, чтобы прочувствовать внутренний конфликт и искушение нетерпимостью, необязательно даже иметь в своем роду буквально тюремщика и заключенного, достаточно и обычной семейной саги, где всегда есть месть презрению к "не таким". Опыт сострадания и понимания труден, доступ к нему порой открывается не сразу. Может быть, именно поэтому на тренинги такой направленности чаще приходят люди, переживающие кризис идентичности и готовые к изменениям. Случается, что уже в запросе прямо звучит тема объединения "тех и этих"; "ближним рубежом" чаще всего оказывается тема несогласия отцовской и материнской ветвей рода, враждебность третьего поколения семьи по отношению к кому–то из родителей протагониста.
Вот фрагмент одной из таких работ. Анна – молодая женщина 24 лет, у нее годовалый сын, достаточно преуспевающий муж. Интересно, что именно муж обратил ее внимание на то, что ее отношения с отцом постепенно улучшаются: "Правильно ты деда стала в гости приглашать". Вот что сказала группе Аня в начале своей психодраматической работы: "Моя мать русская, отец – татарин. Отец ушел из семьи, когда мне было 13 лет. Я очень долго была на него обижена, почти ненавидела. Сейчас это прошло, мы даже встречались несколько раз, но я хочу больше почувствовать отцовскую линию. Там все тоже очень непросто: он сам в своей семье был как чужой. И все–таки я его дочь, и уже взрослая достаточно, понимаю, что своего места не найду до тех пор, пока буду себя чувствовать склеенной из двух половинок".
Нет возможности остановиться подробно на всех перипетиях и поворотах этой большой работы, но несколько фрагментов геносоциограммы Анны заслуживают рассмотрения. Живя в Средней России, папа называл себя Романом: для Анны было важно "вернуть" ему его настоящее имя – Равиль. (Имена, как и даты, важны – немало поступков, как прекрасных, так и чудовищных, совершались и продолжают совершаться "во имя"). Что касается самого способа работы, то в этом случае важно было выстроить полную "живую геносоциограмму" – воплотить с помощью вспомогательных лиц (других участников группы) максимум родственников по обеим линиям. А это означает, что любому из них можно выразить свое отношение, чувство, а потом поменяться ролями и услышать это "теми" ушами – в точности так, как было сказано. Любому из них можно задать вопрос, поменяться ролями и ответить за него. Любой из них с помощью все того же обмена ролями может рассказать историю своей жизни – и смерти, если человека уже нет в живых – от первого лица. Мы работаем не с фактами, а с развернутым текстом семейного предания как оно "записано" в памяти и чувствах протагониста; все вспомогательные лица потому так и называются, что "работают на протагониста", порой преодолевая собственные барьеры перед исполнением ролей, отмеченных для них чуждостью, неприязненным отношением или, наоборот, крайней значимостью и идеализацией. Для Анны разговор с Отцом – а ее психодраматический Отец явно был моложе реального – это диалог с внутренней репрезентацией отцовской фигуры, с "отцом в себе". И именно на этом уровне мы пытаемся продвигаться к "согласию и примирению", пониманию и терпимости. В каком–то смысле протагонист говорит сам с собой, вспомогательные лица лишь вносят нюансы, акценты, "подавая реплику". Тем не менее их наличие и эмоциональная вовлеченность очень важны, как и точность воспроизведения текста и поведения протагониста. Чувства, мысли и воспоминания, заблокированные и просто невозможные в собственной роли, при обмене ролями возникают неведомо откуда; возникает попытка и опыт диалога с "другим". (В протокольной записи сняты удвоения текста, обычно происходящие при обмене ролями: читать это совершенно незачем, а вот слышать собственные слова со стороны бывает очень и очень важно).
– Зачем тебе нужно было чужое имя, папа?
– В нашем городе Равиль своим не будет. Я хотел как лучше.
– Для тебя так важно было стать своим?
– Тебе, дочка, не понять, ты хоть и не всю жизнь, но росла в семье. А я с детства был чужой.
Ведущая: – Равиль, как это было?
Аня (в роли отца):
– Мой отец – казах, мать – татарка. Мама умерла, когда мне было 8 лет. Отец женился на казашке, у нее уже было двое сыновей от первого мужа. Они меня не обижали, но и за своего не признавали. О мачехе худого не скажу, но и ей я был чужой. И даже отцу. Он работал много, был начальник, а про меня будто забыл. Уехал учиться – наверное и не заметил никто.
– Как звали Вашу маму? – спрашиваю я.
– Галия, – отвечает Аня в роли своего отца Равиля и выбирает в группе вспомогательное лицо на роль мамы Галин, чтобы спросить, почему она так вышла замуж. Вопрос – обмен ролями – ответ:
– Любила очень. Ты прости, что он такой молчун. Он меня жалел, я тяжело умирала. Горевал сильно. Работа ответственная, на важном объекте. Прости его, сынок. (Обмен ролями). (Аня слышит этот текст, находясь в роли своего отца).
– Мама, а у меня дочка. Только жена русская. Я с ней, правда, развелся. (Обмен ролями).
– Сынок, жена у тебя еще будет, может, и не одна. Женись хоть на ком, лишь бы жили хорошо. Мы с отцом хорошо жили. (Обмен ролями).
– Что Вы хотите сказать своей дочери, Равиль?
– Когда с детства ты чужой, трудно научиться быть своим. Сам не смог и тебе все перепутал. (Обмен ролями).
– Папа, мне ужасно жаль того маленького мальчика, которым ты был, и твою бедную маму. И все равно, и ты, и она, и дед – моя часть и моя родня, казахи или татары.
– Что бы ты хотела от них услышать?
– Им, наверное, нечего мне сказать. Они и отца–то почти выжили. Но все–таки они были... пусть скажут, что были. Это будет правдой.
И сводные братья–казахи, и рано умершая мама Галия, и мачеха – не худшая из возможных мачех, и папа–начальник заняли свои места. И единственное, что они сказали, как и просила Анна, было: "Мы были".
Мне показалось важным, чтобы Анна услышала это не только из собственной роли, но и из роли своего отца, одного из сирот в этой истории. И когда это произошло, Аня в роли Равиля повернулась лицом к этой части "живого генеалогического древа" и сказала: "Вы меня не очень–то любили, и я вас тоже, но вы не виноваты, что мама умерла. Вы сделали, что могли. Больше я вас не виню".
Для родителей Аниной мамы Веры ее брак был браком с "чужим" – не то татарин, не то казах – "нерусский", одним словом. Они, как умели, нашли в этой истории "чужого" – впрочем, какой зять не чужой. Отдавали должное золотым рукам, высоко ценили, что не пьет ("у них не положено") Бабушка Клавдия Тихоновна еще иногда говорила, что "у Верки муж хоть красивый" – это когда соседки недоброжелательно отзывались о смешанных браках. Но и в этой ветви рода "своим" себя не чувствовал никто.
Сама бабушка Клавдия была младшей дочерью в семье священника. Очень рано и очень далеко уехала из дома по прямому совету (как бы благословению) своих "классово чуждых" родителей. Замуж вышла за сотни верст от родной деревни за "правильного парня", сына председателя комбеда. По молчаливой договоренности Клавдия Тихоновна и Александр Степанович никогда не обсуждали своего происхождения. Впрочем, им и не было отпущено времени заговорить об этом хотя бы в старости: дед вернулся с войны в 44 году по ранению, стал председателем колхоза. В 45–м родилась Вера, в 46–м его посадили по "хозяйственной статье", домой он уже не вернулся.
Кругом "не наши", и никто в этой истории не чувствует себя ни в безопасности, ни в мире. Анна хотела что–то сказать бабушке Клавдии Тихоновне, которую знала живой и помнит:
– Бабушка, мне почему–то кажется, что тебе было очень одиноко без родителей, без братьев и сестер, на фабрике.
– Анечка, кого Господь любит, того испытывает. Я всю жизнь про себя молилась, может и Шурку – то у войны вымолила. Ведь не вернись он с фронта одноногий, и тебя бы на свете не было. Что поделать, такая жизнь была. Шуркин – то отец тоже не своей смертью умер: говорили, кулацкий обрез, а уж как там было, это никто не знает. Бог ему судья.
Мы понимаем, что в этой истории причудливо перемешались факты, вымысел, элементы семейного мифа и многое другое. Для единственной участницы всего этого многоголосого действа самым удивительным и болезненным оказалось то, как много в ее роду "чужих" – обреченных на непонимание и отторжение по самым разным признакам. И тем важнее нам показалось хотя бы просто расположить на этом генеалогическом древе все его "ветви и листья", стараясь никого не пропустить и ни о ком не умолчать. Многие из персонажей, как и казахская родня, не могли сказать о себе почти ничего. Казалось бы, какая печальная, полная внутренних конфликтов и переживания безысходности история.
Но вот на чем мы заканчиваем работу: все вспомогательные лица, а это больше 20 человек, сидят на своих местах, и невольно получается огромная семейная фотография, если смотреть с Аниной стороны, "из настоящего". Такой фотографии в реальности быть не могло ни при каких обстоятельствах: здесь и покойники, и неизвестно где пребывающие живые; печальные матери, расставшиеся с детьми или их отцами; молчаливые мужчины, уходящие на войну, на заработки, на свои "важные объекты".
Спрашиваю у Анны: "Что ты чувствуешь, глядя на них?", и получаю неожиданный ответ: "Восхищение – как много сильных мужчин, сколько любви и терпения в женщинах. Ну и что, что они такие разные, они же все равно – мои".
Аня (к своему семейному древу): "Вы – мои. Я вас помню и дорожу всем своим родством. Мне вы не чужие, мне вы свои. Все до единого".
Психодраматическое действие – это еще не конец работы. После того, как все вспомогательные лица выведены из ролей, группа делится с протагонистом теми чувствами, которые были испытаны в процессе работы. При этом шеринг обычно разделяется на две части: "чувства из роли", диктуемые сюжетом, и возникшие по ходу действия чувства и воспоминания, связанные с личным опытом исполнителей и, разумеется, их семейными историями. При этом на роли предков могут выбираться участники другого возраста и пола, нежели персонажи: протагонист, говоря словами Морено, "ищет свою правду" и следует порой довольно смутным, хотя всегда осмысленным ассоциациям. Работа с "живой" геносоциограммой обычно вызывает множество противоречивых и довольно сложных чувств. На мой взгляд, это является одним из сильных механизмов изменения стандартных "раскладов": в многомерной противоречивой картине многоголосого семейного древа "до двух" считать никак не получается. "Когда ты выбрала меня на роль рано умершей матери своего папы, мне сначала стало не по себе. Потом объясню почему. А потом я испытала несколько сильных и отчетливых чувств: мальчика было очень жалко, хотелось ему помочь, поддержать. Как ни странно, было чувство благодарности к той другой женщине, к мачехе – она старалась. А тебе хотелось сказать, что я тоже твоя бабушка. Так хотелось, что я даже вся извертелась на своем стуле. Когда ты нашей степной части рода дала эти слова "мы были", я испытала колоссальное облегчение. Важно не только то, что я рано умерла, важно и то, что я вообще была. Мне понравилось, что русская родня считает моего сына татарином. И мне почему–то кажется, что я была красивой и печальной женщиной. Теперь о себе, то есть от |себя. В моем роду есть несколько таких загадочных смертей молодых женщин, оставивших сиротами детей. У нас мачех не брали, у нас вообще мужчин было мало, детей растили сестры. Я почувствовала зависть: как все–таки хорошо, когда в семье много мужчин. И еще я впервые подумала о том, как несладко было моей деревенской родне, когда они, как и твои дед с бабкой, стали рабочим классом. Не знаю, как твои, мои стеснялись и ужасно старались быть городскими. У них на фабрике, когда бабы ругались, "деревня" было обидное прозвище – дура сельская. Я вот думаю, а во мне это есть?"
Не все вспомогательные лица говорят много, не все в равной степени способны к словесному выражению испытанных чувств, переживаемых, как мы видим, "слоями". Сложный узор отношений внутри рода переплетается с не менее сложными узорами "семейных деревьев" других участников группы; не однажды они совершенно спонтанно порождали метафоры хора, леса с переплетенными корнями и кронами и даже "модели мироздания", где есть ВСЕ.
С кем мы только не встречались в "портретной галерее" предков участников групп! Тринадцатая дочь датского морского волка, отплывающая в непонятную Россию работать гувернанткой – не от нее ли странствия и беспокойство в судьбах женщин этого рода? Ссыльный поляк, некогда модный варшавский закройщик, схоронивший по дороге в Сибирь жену и пристроивший пятерых своих детей по чужим семьям и под фамилией Поляковых – прятал ли, спасал или просто избавил от труднопроизносимой фамилии? Незаконнорожденная дочь вологодского промышленника, которой ее покинутая "злодеем" мать строго наказала мужчин опасаться, использовать и презирать – хватило аж на четыре поколения. Дед–чеченец, которому до зарезу нужно было ответить школьный урок по–русски: выучил страницу учебника ботаники наизусть, не понимая ни слова, и ответил, и остался в школе. Прабабушка, схоронившая любимого старшего сына в ту страшную неделю, когда муж сидел в "чрезвычайке", ожидая расстрела; спас его комиссар – не оттого, что поверил или проникся, а оттого, что учились вместе в Московском университете и были в этом – "свои".
_____________________________________________________________________________
Из всего многообразия инструментов практической психологии и психотерапии ничто не ведет к опыту переживания "другого" такой простой и прямой дорогой, как старый добрый обмен роля ми. Обмен ролями (role reversal) дает удивительную возможность увидеть "теми" глазами и почувствовать "той" шкурой, как это – быть "другим".
_____________________________________________________________________________
Все эти герои и сюжеты возникли в нашей работе потому, что они были важны для протагонистов. Поскольку протагонисты выбираются социометрически, за каждой работой стоит интерес и сопереживание группы, и это тоже немаловажная часть общей системы ценностей, ориентированной на принятие чужого. В этом смысле характерен финал одного из двухдневных тренингов. В конце первого дня протагонист работал со сложной и болезненной темой "странных" родственников: их чудачества, необычное поведение в свое время были тщательно скрываемой и почти постыдной тайной; их стеснялись, обсуждали в кругу семьи, им завидовали... В своей работе протагонист обратился к образу родоначальника, пра–пра–прадеда – тоже человека необычного – и, поменявшись с ним ролями, устами этого старейшины рода "навел порядок": "Дурью вы, ребята, маетесь: чужого не бывает. Одно дело, ежели я со двора у кого коня увел, чужого трогать не моги, не дело это – грех. А люди, глядишь, сегодня – чужие, а завтра так свои". Разыгравшись, протагонист в роли этого предка–философа издал "грамоту": чужого не бывает. Лист бумаги с крупной этой надписью лежал и ждал своего часа еще целый день: делались другие работы, звучали другие темы. По традиции наших тренингов, все имена предков или хотя бы какие–то их обозначения (если имя потеряно), пишутся на одном большом листе. Иногда мы обращаемся к нему для сравнения и анализа, иногда его функция просто быть здесь и напоминать о том, как многообразны, сложны и многочисленны связи внутри рода и связи разных работ между собой. В самом конце нашей работы я обычно прошу группу посмотреть на этот испещренный именами лист и, если захочется, что–то сказать всем тем, с судьбами которых мы познакомились за два дня. Как правило, это бывают слова благодарности, сострадания, восхищения; иногда – сказанное: "Вы были, поэтому мы есть" или "Я лучше стал вас понимать". В тот раз группа ответила действием: два человека одновременно вспомнили о нашей "грамоте" и, не сговариваясь, положили ее у основания большого листа с именами – это и был один из наших эмоциональных итогов.
Впрочем, не всегда работа с семейной историей делается в духе саги, эпоса; порой случается обнаружить ее важные черты даже в рамках значительно более "легкого" жанра.
Мастерская на конференции под названием, допустим, "Семейная культура и ее трансформации" не предполагала прямого обращения к теме: три часа в разноязычной аудитории, интересы и пристрастия которой и выяснить–то не успеешь, не то что полную геносоциограмму выстроить. И, однако, именно тогда встретился мне один из самых ярких примеров потребности в работе как раз той направленности, какую мы ведем "по–настоящему".
Казалось, что женщина, вызвавшаяся поработать со своей семейной историей, движима простым житейским интересом, даже любопытством: что же там такое можно раскопать? Но уже через несколько минут после начала работы стало ясно, что именно притягивало и пугало протагонистку в истории рода, и с чем мы будем работать.
"Один дед красный, другой – белый. Когда я родилась, их обоих уже на свете не было. И все равно я хочу, чтобы они – не знаю, не то чтобы помирились, но хотя бы признали, что у того, другого, "своя" правда. Почему–то это важно".
Чтобы можно было точнее представить происходившее, добавлю: это было уже после путчей, но до начала чеченской войны, на излете мировой моды на все российское – от матрешек до политиков. Еще читались журналы с огромным количеством исторических материалов, словно все архивы открыли и вытряхнули разом. Одни публицисты призывали к покаянию, другие огрызались; все репутации словно бы стали сомнительными...
Мы договорились о времени и возможном результате работы, а дальше все было как обычно: Ирина выбрала из аудитории вспомогательных лиц – любопытно, что деда–белогвардейца играл американец, возможно, более "чужой" для протагонистки. Меняясь ролями с каждым из своих героев, она задала им тексты и действия. Неточности в этих текстах ничего не меняют, поскольку мы имеем дело не с иллюстрацией к учебнику, тоже пристрастному и мифологизированному, кстати, а с поиском субъективной, внутренней правды.
– Я, сын трудового народа, верный присяге красноармейца, тем не менее скажу так: ваше благородие, хоть вы мне и классовый враг, но вот ведь штука–то какая: внучка у нас с вами общая. Так что это... мир, что ли? (неловко протягивает руку).
– Я, офицер армии генерала Деникина, так же верен присяге, данной государю императору. Ни под каким видом не отказываюсь от своих убеждений и до самого конца храню офицерскую честь. Однако допускаю, что и Вы любите Россию по–своему. Что же до нашего с вами родства – что же, кровь не водица. Вашу руку, господин... уж не знаю, как вас величать. (Осторожное, напряженное рукопожатие).
– Петр Васильев.
– Алексей Кириллович. (Усмехается). А дрались ваши храбро, черти.
– Что оба скажете вашей общей внучке? – спрашиваю.
– Я воевал за свое будущее и верил в него. Я рад, что ты родилась и выросла. У вас все не так, как я думал, но все равно рад.
– И я, душа моя, воевал за свою веру. Нам с твоим другим дедом довелось жить в страшные, кровавые времена, но Господь не дал угаснуть нашему роду и не дал погибнуть России. Тебе всего не понять, ты просто помни нас.
При всей "игрушечности" ситуации – подмосковный пансионат, участники конференции в футболках и сарафанчиках по летнему времени, переводчик путается под ногами протагонистки, времени в обрез, а тема неподъемная – в этот момент, что называется, повеяло. "Ничто ни на ком не кончается здесь. Поколенье – мельчайший срок. Со всякой позы сдувает спесь времени ветерок". В конце – уже после того, как присутствующие что–то сказали о чувствах и параллелях, а кто–то рвался задавать технические вопросы, а кому–то было неясно, причем здесь вообще все это – Ирина сказала следующее:
– Я понимаю, что Гражданская война была, и этого изменить нельзя, к сожалению. Но мне было важно, чтобы она закончилась вот здесь (проводит пальцем от горла вниз). И (обратное движение ладонью) здесь она для меня закончилась.
И когда речь заходит о "согласии и примирении", о терпимости и "общечеловеческих ценностях", мне кажется важным помнить, что возможность "закончить войну" для каждого из нас – всегда есть.
ЛИТЕРАТУРА
1. Шутценбергер А.А. Синдром предков. Трансгенерационные связи, семейные тайны, синдром годовщины, передача травм и практическое использование геносоциограммы. М.. 2001.
2. Шевякова Л. Очень интересный роман. М., 2000.
