КОГДА ЛОМАЕТСЯ ВОЛЯ К АВТОНОМИИ Кристиане БАССИЮНЕ В постоянный, непреходящий конфликт фаза отграничения превращается только вследствие непонимания детскою поведения в том возрасте, который в обиходе характеризуется как "фаза упрямства". Зельма Фрайберг говорит о потребности ребенка в отграничении, в преодолении симбиотического бессилия, при помощи так называемой фазы упрямства: "... при обычных условиях она не превращается в анархию. Она является провозглашением независимости, но не имеет намерения свергнуть правительство...". Естественная потребность маленького ребенка к саморазвитию и прежде, и сегодня ложно истолковывается как "дерзкое своеволие", которое направлено на подрыв авторитета родителей, как оскорбление и принижение родительских стараний, как выражение сомнения в родительских способностях, как отклонение родительской любви, как неблагодарность и "прирожденное злонравие". У прежних поколений эта установка была повсеместным убеждением, из которого развился губительный идеал воспитания - насильственно сломить волю ребенка. Этот идеал имеет долгую предысторию. Как обращались с детьми в прежние века, мы узнаем из многочисленных документальных свидетельств. Ллойд де Моз опубликовал их в книге "Вы слышите, как плачут дети?". Согласно этим документам, долгое время едва ли делалось различие между детьми и животными: "Чем дальше мы уходим в глубь истории, тем более неудовлетворительным предстает воспитание детей, тем меньше забота о них, и тем больше вероятность убийства, избиения, мучения детей, сексуального насилия над ними". "История детоубийств" констатирует, "что умерщвление как законных, так и незаконных детей в древности было распространенной практикой, что убийство законных детей в Средние Века лишь медленно уходило в прошлое, а убийство незаконных детей считалось нормальным еще в девятнадцатом веке". Так стало "возможным для человека" любоваться мучительной смертью другого человека на костре, на колесе или на виселице, так смерть стала зрелищем в духе "народного увеселения", и это было само собой разумеющимся в период "мрачного средневековья". Ибо при жестоком обращении с грудными и малолетними детьми, постоянно ощущавшими близость смерти, возникала настолько разрушительная интроекция врага, что позже ее следовало сцементировать путем самоидентификации с беспощадною силой, если человек вообще хотел хоть как-то существовать в атмосфере смертельной угрозы человеку от человека. Едва ли в этих условиях могла возникнуть идентификация с жертвой! Витус Дрешер пишет в своей книге "Тепло гнезда" о судьбе нежеланных младенцев в прошлом столетии: "Матери тогда имели обыкновение подкидывать нежеланных младенцев или... сдавать их в приюты... В Венеции в 1840 году из двух тысяч подкинутых детей выжили только пять, в Праге в 1858 г. из 2831 ребенка в живых не осталось ни одного, в Лондоне из 13299 найденышей выжил только каждый восемнадцатый. Не многим лучше положение было в Риме, Париже, Берлине... Отсутствие природного лекарства - материнского молока - вместе с чувством незащищенности, отчаяния и страха покинутости делали этих бедных существ восприимчивыми к самой безобидной в ином случае инфекции и приводили их к смерти". В рамках описанной Ллойдом Де Мозом "эволюции отношений родителей с ребенком", в течение последних двух столетий произошли изменения в том плане, что, начиная с XVIII века ребенок рассматривается как "объект воспитания" и через принуждение к покорности ему уделяется больше внимания, в форме "воспитания в послушании", которое следует воспринимать как - пусть сомнительный и чреватый губительными последствиями - но все-таки "прогресс". Социализация с помощью принуждения происходит через раннее воспитание чистоплотности путем "анальной дрессировки горшком" - ситуация, с которой мы все, по-видимому, знакомы. В фазе индивидуации ребенок переносил и переносит муштру в плане чистоплотности, которая имела и имеет решающее влияние на его психическое развитие (в нашей стране она применяется особенно педантично). Чрезмерное стремление к достижениям, к успеху; выраженное честолюбие, строгая дисциплина, принужденная корректность и чистоплотность становятся свойствами характера. Это принуждение осуществляется большей частью именно любимыми, самыми важными значимыми лицами, от которых ребенок полностью зависим. Так может образоваться извращенное понятие о "любви" как о комплексе ощущений, который, наряду с защитой и попечением, включает в себя муку неумолимой строгости. Так родительская любовь может восприниматься и усваиваться как "непостижимая" - как "враждебная любовь сильного": любовь представляется тогда неразделимо связанной с жестокостью и наказанием (см. в Ветхом Завете: "Кто любит своего сына, тот его наказывает"). Отсюда можно вывести извращенное следствие: "Бью, потому что люблю - значит: люблю, потому что бью". ("Кто сурово ко мне относится - тому я доверяю": потому что он имеет власть и силу сохранить мою жизнь - как когда-то родители!) Суровость и подавление, которые испытывает ребенок в фазе индивидуации из-за своего стремления к отграничению, имеют роковое последствие: посредством воспитания в послушании (при помощи принуждения и телесных наказаний) ребенок фиксируется в архаическом конфликте симбиотических ощущений и мышления. Здесь, по моему опыту, следствием являются не только неуверенность в собственном "Я", с робостью, застенчивостью в контактах и боязнью обязательств (или брачных уз) - выражением этой внутрипсихической борьбы между силой и бессилием являются неврозы навязчивых состояний, перверсии, параноидные страхи вплоть до психоза, а также неосознанное покаяние, искупление "вины отграничения" в форме деструктивных проявлений в отношении телесного "Я", как "детского Ты сохранившегося диадического фронта". По моему мнению, многие психосоматические и громадное количество чисто соматических симптомов имеют свое "патогенное ядро" в неразрешенном симбиотическом конфликте. Нет никакого сомнения в добрых намерениях воспитателей, требующих послушности и опрятности. Раннее воспитание чистоплотности, которое приучает ребенка к контролируемой "отдаче" и "задержке, удерживанию", совершается с благой целью вырастить из него "адекватно функционирующего человека". Однако это приводит, вследствие потребности в автономии в этой жизненной фазе, к борьбе между силой (воспитателя) и бессилием (ребенка, борющегося за автономию своего "Я") - к анальной борьбе за власть, которая, будучи вынужденно вытесненной из сознания, ищет новью поля битвы "в навязчивом стремлении души к повторению". (Большей частью это происходит в форме борьбы между усвоенной, запечатленной в сознании властной или же запретительной инстанцией и телом, организмом, например, в форме диареи, в разнообразных психосоматических расстройствах.) Потребность ребенка выделиться из раннего симбиоза с матерью ложно понималось и понимается как врожденное деструктивное своенравие, упрямство, даже как бунт ребенка, которые обязательно надлежит подавлять с помощью хорошего воспитания в целях абсолютной покорности. "...Это соответствует... всем общепринятым у нас тенденциям воспитания, которые... представляют индивидуальность и беззаконие как синонимы. На этой ступени индивидуальное подлежит пренебрежению и вытеснению" (К.-Г. Юнг). Что же изменилось? Раньше - по общественному соглашению - вся власть была сосредоточена в персоне отца (при так называемом патриархате). Он представлял в семейной иерархии авторитарную власть. Она соответствовала авторитету государства в отношении его "подданных", "детей" ("государство-отец"). Подавление автономии осуществлялось путем "воспитания в послушании с одного слова", которое рассматривалось как образцовое. Так, считалось само собой разумеющимся, что с увеличением возраста ребенка его воспитание становилось компетенцией отца. Однако после окончания войны образ отца коренным образом изменился (отсутствующий или "ослабленный" отец). Из результатов наблюдения развития послевоенного поколения в его экзистенциальной потребности в автономии вытекают вопросы, которые я хотела бы сформулировать следующим образом. Ведет ли воспитание путем насильственной ломки воли к тому, что эмоции протеста, неповиновения у ребенка в фазе индивидуации оказываются утраченными, то есть, они больше не существуют? Или же они продолжают сохраняться в бессознательном как "революционный потенциал"? Этот вопрос впервые может быть поставлен с такой определенностью, так как по изменениям в послевоенном обществе мы можем понять, что революционный потенциал находит выражение не только в симптомах "современного" невроза, но становится движущей силою в поисках новых форм совместной жизни. И здесь становится актуальным вопрос: как стало возможным, что "бунтующее послевоенное поколение", несмотря на его способность к борьбе за автономию, одновременно оказывается отягощенным препятствующей развитию личности симптоматикой слабости, страха и некоммуникабельности? Почему, в противоположность этому, прежние поколения, воспитанные в послушании, являли собой картину "психического здоровья" - сильные, уверенные в себе и всегда готовые к военному столкновению? Это тем более удивительно, что тогда о выступлении против авторитетов вообще не могло быть речи, так как воспитание прежних поколений вплоть до конца 2-й мировой войны в значительно большей степени препятствовало индивидуации, так что автономия становилась невозможной? ВОСПИТАНИЕ В СЛЕПОМ ПОСЛУШАНИИ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯРанняя интроекция врага Вышеизложенные рассуждения показывают, что ребенок, для избежания архаического чувства вины и изначального страха перед разрушением, в решающей фазе обретения автономии нуждается в разрешении на отделение от своего симбиотического объекта любви. При своей амбивалентности в попытках отграничения он нуждается в поощрении, ободрении, чтобы выйти из этого тяжелого (внутреннего) конфликта без ущерба, чтобы развивать свое здоровое, автономное "Я". Противоположное развитие имело место при соблюдении принципа воспитания прошлых поколений, который гласил: воля ребенка должна быть насильственно сломлена! Это так естественно связывалось с хорошим воспитанием, что при подавленной индивидуации и вытесненном потенциале ненависти в подсознании ребенка, испытавшего такое обращение, остается закрепленным неумолимый конфликт между силой и бессилием, между "быть" и "не быть" - рок анальной борьбы за власть. Для уяснения саморазрушительного в конечном счете конфликта власти, представим себе, что мы находимся в ситуации полного бессилия, подобно очень маленькому ребенку, который не в состоянии сам обеспечить себе пропитание, тепло и защиту, или даже просто убежать. В этой ситуации мы чувствуем себя зависимыми от помощи грубой силы, на произвол которой мы отданы во всех отношениях. Мы чувствуем себя в постоянной опасности перед ее посягательствами: это враг, которого мы должны любить - и которого мы также хотим любить, потому что наша жизнь у него в руках, но также потому что мы "без любви к силе, сохраняющей жизнь, не могли бы выжить. В отношении этой опасной силы наша основная потребность - не испытывать перед нею смертельный страх, не нуждаться в ней, стать независимыми от нее. Однако мы вынуждены вытеснять эту потребность из нашего сознания, потому что иначе мы не смогли бы вынести жизнь в присутствии угрожающей и превосходящей силы. Здесь мы имеем перед собой ситуацию ребенка, который должен воспитываться в "абсолютном послушании", в соответствии с идеалом воспитания прежних поколений. Во имя этого идеала дети вплоть до конца 2-й мировой войны приучались к "беспрекословному послушанию с первого слова". Определяющая (архаическая) идея в душе ребенка, воспитывавшегося в раннем возрасте насильственными методами, может быть выражена так: "Только один из двоих (в ранней диаде) может быть сильным! И только он выживет!" "Один из нас должен отступить" - вот испытанное обоснование, когда убивают автономию. В этой ранней фиксации не может быть двух равно сильных, в равной степени могущественных субъектов, которые могли бы сосуществовать. Принцип гласит: "Или ты, или я" - "Или сильный, или подчиненный" - "Или жизнь, или смерть". Понятно, что испытанное в младенческом и раннем детском возрасте враждебное отношение ведет к "архаической интроекции", то есть, к "интериоризированному врагу". Малолетний ребенок должен вытеснять страх смерти при жестоком обращении, чтобы смочь выжить в условиях зависимости от своего "агрессора". Это он может осуществить только в "симбиозе с силой", то есть, запечатлев в душе, интериоризировав безжалостное отношение воспитателя, с расщеплением на "добро и зло", причем "зло" проецируется на других лиц. Однако в его подсознании продолжается борьба между силой и бессилием. По моему опыту, каждый, у кого фаза индивидуации сопровождалась физическими наказаниями за детский дух противоречия, страдает от этой чреватой последствиями внутренней борьбы. Он страдает от неосознанной идеи безжалостной борьбы за выживание - рокового последствия подавленной индивидуации, неосуществленной автономии. Эккехард фон Браунмюль говорит о "цене выживания", которую должен платить каждый ребенок, чтобы преодолеть чувство лишенности силы, власти, которая естественным образом принадлежит родителям при обычной форме общения между родителями и ребенком: "Мы ведь знаем, как много детей, которых их родители истязают самым страшным образом, несмотря на это, испытывают к ним привязанность и часто даже горячо защищают их поведение. Психологи называют это явление "идентификацией с агрессором". Дети, которых считают плохими и, соответственно с этим, плохо с ними обращаются, неосознанно применяют психологический "трюк" - они расщепляют свою личность на две части. Одна часть придерживается мнения превосходящих по силе взрослых и объявляет другую часть плохой. Хотя тем самым ребенок решающим образом ограничивает развитие своей личности в целом, но, по крайней мере, он может жить дальше. Если бы он не применял этот трюк, а полностью отдался бы чувству, что в глазах своих родителей, все же любящих его, он плохой (достоин наказания), то он должен был бы потерять всю жизнерадостность, бодрость и, тем самым, жизненную энергию... цена, в которую обходится защитный механизм идентификации с агрессором, высока. Ребенок выживает, но при этом он считает некую часть своей личности дурной". Итак, он вырастает во взрослого с опасным и при определенных условиях патогенным конфликтом в своей душе: конфликтом между интериоризированной, укоренившейся в подсознании "преследующей/запрещающей/осуждающей" инстанцией родительской власти и собою самим, "заслуживающим наказания", со всеми своими автономными жизненными проявлениями - с "частью своей души, которую он считает плохой". Тем самым в его душе уже закладывается структура образа врага в ближнем, с позднейшей "жизненной" концепцией: "Быть молотом или наковальней" - "Глаз за глаз, зуб за зуб" - "Пожирать или быть сожранным" - "Нападение - это лучшая оборона" (механизм проективной защиты) - "Каждый - ближний самому себе". Трагические последствия для других людей представляет усвоенная позиция черствости, беспощадности и бесчувственности, человеконенавистническая позиция в отношении малых, слабых, беспомощных, а также в отношении потребности в защите, как у других, так и у себя самого. Эта позиция со временем начинает рассматриваться как вполне естественная и проявляется во всей полноте. ФОРМЫ ПОДАВЛЕНИЯ АВТОНОМИИТелесное наказание как "стандартный метод" воспитания В основе заведомо благих намерений родителем прошлых поколений лежало не подлежавшее сомнению убеждение, что только послушный исполнитель "с одного слова" может быть "полезным членом общества". Обучение послушанию считалось "долгом образования". Цель практического воспитания состояла в том, чтобы вынудить к покорности, подчинить детское "Я" посредством телесных наказаний. Считалось необходимым "выбить своенравие из ребенка". "Представление о частоте применения телесных наказаний можно получить из следующего примера: один немецкий школьный учитель подсчитал, что он нанес 911.527 ударов палкой, 124.000 ударов хлыстом, 136.715 ударов рукой и 1.115.800 пощечин. Описываемые в источнике удары были обычно тяжелыми, приводили к синякам и кровотечениям, начинали применяться в раннем возрасте и представляли из себя рутинный компонент жизни детей" (Л. Де Моз). Даниэль Г.М. Шребер, авторитетный немецкий врач и педагог 19-го века - автор ряда наиболее популярных книг о воспитании (!) - говорит о "рекомендуемом обращении с детьми, которые еще не достигли годовалого возраста". "Все наше воздействие на формирование воли ребенка полностью направлено на приучение к непременному послушанию... У ребенка вообще не должна зарождаться мысль, что его воля может доминировать. Наоборот, в нем должна необратимо закрепиться привычка подчинять свою волю воле родителей или воспитателей... С чувством закона соединяется тогда чувство невозможности противодействовать закону: детская послушность, основное условие всего дальнейшего воспитания, прочно обеспечивается на будущее". Если у ребенка даже не возникает мысль, что его собственная воля тоже могла бы доминировать, то он будет воспринимать волю воспитателя как нечто "естественное" и прочно зафиксирует это в своем подсознании - такова основная мысль этап губительной "черной педагогики". "Однако укоренить эту послушность в ребенке не очень легко. Вполне естественно, что душа хочет обладать собственной волей, и если в первые два года воспитатели не добились своего, то затем они вряд ли смогут достичь своей цели. Эти первые годы имеют, между прочим, то преимущество, что в этот период можно применять силу и принуждение. С годами дети забывают все, что с ними происходило в ранний период жизни. Если при этом удается лишить детей воли, то они никогда не вспоминают потом, что они некогда ее имели; и строгость, которую применяли воспитатели, именно поэтому не имеет вредных последствий. Таким образом, нужно с самого начала, как только дети начинают что-то понимать, показать им словами и делом, что они должны подчиняться воле родителей. Послушность состоит в том, что дети: 1) охотно делают то, что им приказано; 2) охотно не делают того, что им запрещают, и 3) бывают довольны распоряжениями, которые делаются по отношению к ним" (Л. Де Моз). Согласно Ллойду Де Мозу, еще в прошлом веке было широко принято бить грудных детей хлыстом, чтобы отучить их от надоедливого плача, который истолковывался как выражение упрямства и непослушности: так младенцы "частично еще до достижения первого года жизни, приучались бояться розги и плакать только потихоньку". С последствиями этой бесчеловечности мы сталкиваемся в периоды войн. Выросшие в таких условиях не знают милости, когда у них в зависимости оказываются беспомощные люди. Как может еще удивлять нас сегодня, что впечатления беспощадной жестокости в самый беспомощный первый период жизни в конце концов приносят свои результаты? Как может такое переживание остаться без последствий? Подумаем о жестокостях, о пытках в концентрационных лагерях, о массовых убийствах во время последней Мировой войны, об указаниях Гитлера "стирать с лица земли деревни и города".
