----------------------------------------------------------------------------
Перевод А. Поливановой
Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная
литература", 1975, т. 2
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
ГЛАВА I,
которая служит всего лишь введением и в которой рассказывается о мисс
Крамп, о ее поклонниках и о ее семействе
В одном тихом и захолустном уголке некой малолюдной деревни, называемой
Лондоном, быть может, по соседству с Баркли-сквер или, во всяком случае,
неподалеку от Берлингтон-Гарденс, находилось некогда питейное заведение под
названием "Сапожная Щетка". Владелец заведения мистер Крамп в начале своего
жизненного поприща исполнял обязанности чистильщика сапог в одной гостинице,
пользовавшейся еще большей известностью, чем его собственное заведение, и,
нимало не стыдясь своего прошлого, - что нередко свойственно людям,
достигшим благосостояния, - запечатлел воспоминание об этом прошлом на
гостеприимных вратах своего трактира.
Крамп женился на мисс Бадж, столь хорошо знакомой любителям балета по
ту сторону Темзы под именем мисс Деланси; у них была единственная дочь
Морджиана, названная так в честь знаменитой героини из "Сорока разбойников",
роль которой мисс Бадж исполняла и в "Cappee" и в "Сэдлерс-Уэлзе", неизменно
срывая бурные аплодисменты. Миссис Крамп восседала в небольшой распивочной,
стены которой были в изобилии украшены портретами танцовщиц всех времен,
начиная с Хилисберг, Роуз, знаменитой Паризо, усердно работавшей своими
легкими волшебными ножками в 1805 году, и кончая сильфидами наших дней.
Среди этого собрания был и ее собственный портрет работы де Вильде, где она
была изображена в костюме Морджианы, наливающей под звуки необыкновенно
медленной музыки кипящее масло в один из сорока кувшинов. Итак, она
восседала в этом святилище - черноволосая, черноглазая, с красным лицом, в
тюрбане, и когда бы вам ни случилось зайти в распивочную - утром, днем или
вечером, - вы неизменно заставали миссис Крамп, потягивавшей из чашки чай
(подбавляя в него только самую малость кое-чего более крепкого) и листающей
модный журнал или читающей "Британский театр" "Кэмбер-ленда. Из газет она
признавала "Санди тайме", ибо, как и большинство представительниц ее
профессии, она осуждала "Диспатч", находя его вульгарным и либеральным, и
обожала всякие театральные сплетни, которыми изобилует первая из упомянутых
газет.
Следует заметить, что Королевская "Сапожная Щетка" была хоть и
скромным, но чрезвычайно благородным заведением; и ничего не стоило
заставить мистера Крампа, когда он поглядывал на освещенную солнцем дверь
своего Трактира, рассказать, как однажды ему довелось собственноручно
чистить сапоги вот этой самой щеткой его королевскому высочеству принцу
Уэльскому, первому джентльмену Европы. И в то время как все другие таверны в
округе спешили во всеуслышание выразить свои симпатии политике либералов,
"Сапожная Щетка" придерживалась старой консервативной линии и посещалась
только лицами, разделявшими этот образ мыслей. В трактире было два зала для
посетителей: один для ливрейных лакеев, хозяева которых жили неподалеку от
трактира, и другой - для "гасиод", как говаривала миссис Крамп (да
благословит ее небо!}, устроивших в трактире свой клуб.
Я забыл сказать, что, в то время как миссис Крамп потягивала свой
бесконечный чай и без конца перемывала голубые чашки, можно было нередко
слышать, как мисс Морджиана барабанила на небольшом фортепиано под красное
дерево и напевала "Дрожит осиновый листочек", "Бенни бродит по холмам и
долинам" или "Олень и лютня" и прочие модные песенки. И надо признаться, что
пела эта очаровательная девица с большим искусством; у нее был приятный
сильный голос, а если порой ей и случалось сфальшивить, то сила и чувство,
вкладываемые ею в исполнение, вполне восполняли этот недостаток. При этом
Морджиана не просто пела, - она вносила в свои рулады и трели виртуозность и
блеск, заимствованные у миссис Хамби, миссис Уэйлет или у мадам Вестрис,
которых ей довелось слышать в театре. У девушки были, как и у матери,
прекрасные черные глаза и, как обычно у всех детей актеров, врожденная
страсть к сцене; говоря по правде, она уже не раз выступала в театре на
Кэтрин-стрит, сначала в эпизодических ролях, а позднее играла в "Литл Цикле"
Розину и Дездемону и исполняла роль мисс фут - не припомню точно, в каком
спектакле, но, кажется, это была пьеса Дэвидсона. Не менее четырех раз в
неделю мисс Крамп отправлялась со своей маменькой в одно из увеселительных
заведений; миссис Крамп была таинственным образом связана с самыми
разнообразными представителями театрального мира, и двери "Сэдлерс-Уэлза",
где она некогда подвизалась, "Кобурга" (с разрешения добрейшей миссис
Давидж) и даже "Друри-Лейна" и "Маркета" распахивались в ответ на ее "Сезам,
отворись!", как дверь разбойников - перед ее партнером Али-Бабой
(Хорнбаклом) в прославленной опере, где она выступала с таким триумфом.
Излюбленным напитком мистера Крампа было пиво, чередующееся по вечерам
с джином; что же до остального, то достаточно будет сказать, что сей
джентльмен с честью исполнял свои обязанности и настолько прочно и плотно
занимал свое председательское кресло в клубе, насколько это вообще было
возможно, ибо кресло так точно соответствовало его комплекции, что в пальто
он уже не мог бы в нем поместиться. Его жена и дочь относились к нему, быть
может, несколько свысока, ибо он ничего не смыслил в литературе и ни разу в
жизни не был в театре с тех пор, как в одном из них нашел себе невесту. В ту
пору он служил лакеем у лорда Слэппера, и не кто иной, как его светлость
помог ему обзавестись "Сапожной Щеткой"; поговаривали и еще кой о чем, но
что нам с вами до этих сплетен?! Стоит ли интересоваться прошлым? Миссис
Крамп была не менее добродетельна, чем ее соседки, а до того как стать
миссис Крамп, она была обладательницей пятисот фунтов, которые и принесла в
приданое мужу.
Тем, кто знает нравы британских торговцев, хорошо известно, что им не в
меньшей степени, чем лордам, свойственно чувство стадности; что они любят
пошутить и не прочь пропустить стаканчик, что после трудового дня им приятно
встретиться с людьми своего круга, а так как наше общество еще не настолько
развито, чтобы позволить им наслаждаться удобствами роскошных клубов,
открывающих двери многим, не получающим и десятой доли их дохода, то они
собираются со своими приятелями в уютной маленькой таверне, с посыпанным
песком полом, где просторное виндзорское кресло и стаканчик чего-нибудь
горячительного с водой доставляют им не меньше радости, чем величественные
салоны - любому члену клуба.
Как уже было сказано, в "Сапожной Щетке" собиралось весьма почтенное и
изысканное общество, основавшее там клуб "Отбивная", который получил свое
название благодаря тому, что члены клуба, собираясь по субботам, имели
обыкновение лакомиться отбивными котлетами. Завсегдатаи клуба собирались по
субботам, из чего, разумеется, не следует, что они не появлялись там и во
все остальные дни недели, если у них было соответственное расположение духа,
и, наоборот, в летнее время многие из них по субботам отсутствовали, ибо
проводили тридцать шесть свободных часов, которыми, к счастью, завершается
каждая неделя, в своих прелестных загородных виллах.
Среди этих завсегдатаев были мистер Болз, знаменитый бакалейщик с
Саус-Одли-стрит, человек весьма состоятельный и имеющий, как говорили,
двадцать тысяч фунтов капитала; Джек Снэффл, содержатель ближайшего
извозного Двора, большой охотник до пения; торговец скобяными изделиями
Клинкер, - все это были женатые и вполне преуспевающие джентльмены; затем
гробовщик Трэсл и прочие. Лакеи, разумеется, не имели сюда доступа, если не
считать двух-трех избранных дворецких или мажордомов, допускавшихся в этот
круг; ибо членам, его составлявшим, было слишком хорошо известно, как важно
поддерживать хорошие отношения с этими лицами, - не однажды счет
какого-нибудь милорда был оплачен или распоряжение какой-нибудь миледи
исполнено только благодаря застольным беседам в "Сапожной Щетке" и
дружественным связям между членами клуба.
Украшением этого общества были два холостяка, два самых что ни на есть
избранных представителя своего класса, - мистер Булей, портной из знаменитой
фирмы "Линдси, Булей и Кo" на Кондит-стрит, и мистер Эглантайн,
прославленный парикмахер и парфюмер с Бонд-стрит, чье мыло, бритвы и
патентованные, пропускающие воздух парики были известны всей Европе. Линдси,
старший компаньон этой фирмы, владел прекрасным домом в Риджент-парке,
выезжал в собственном кабриолете, и его участие в делах фирмы ограничивалось
тем, что он дал ей свое имя. Булей же жил при лавке, сам в ней работал, и
говорили, что его покрой не уступал в элегантности покрою любого другого
портного в городе. Булей и Эглантайн были соперниками во многих отношениях;
они соперничали в следовании моде, в остроумии и, самое главное, оба
притязали на руку вышеупомянутой очаровательной молодой леди, черноглазой
певуньи Морджианы Крамп. Оба они были отчаянно влюблены в нее, и каждый в
отсутствие другого старался всячески унизить соперника. Булей утверждал, что
настоящее имя парикмахера совсем не Эглантайн, что он только пускает пыль в
глаза (но Булей не проведешь), что он целиком и полностью находится в руках
евреев и что его лавка со всеми складами всецело принадлежит ростовщикам.
Эглантайн, в свою очередь, заявлял, что утверждение Булей, будто он ведет
свой род от кардинала, чистейшая выдумка, что хотя он и компаньон фирмы, но
доля его составляет всего лишь шестнадцать процентов, что дела фирмы
запутаны и она кругом в долгах. Во всех этих утверждениях, как это всегда
бывает, крылась большая доля истины и не меньшая доля злостной клеветы; так
или иначе, оба джентльмена занимали видное положение в своем кругу, и
родители Морджианы не без одобрения относились к обоим претендентам. Мистер
Крамп был на стороне портного, тогда как миссис Крамп со всем пылом стояла
за галантного парфюмера.
Любопытно отметить, что оба джентльмена нуждались во взаимных услугах:
Булей - по причине преждевременно появившейся лысины, а может быть, в силу
еще более рокового недостатка, нуждался в парике, тогда как Эглантайну,
страдавшему чрезмерной полнотой, чтобы выглядеть мало-мальски пристойно,
требовался хороший портной. Он носил коричневный сюртук, обшитый шнуром, и с
помощью всевозможных ухищрений всячески пытался скрывать свою тучность;
однако слова Булей, что в своем одеянии он всегда будет выглядеть
деревенщиной и что только один человек во всей Англии способен сделать из
него джентльмена, запали парфюмеру в самую душу, и ни о чем на свете он так
не мечтал (если не считать, разумеется, руки мисс Крамп), как о сюртуке от
Линдси, уверенный, что тогда уж Морджиане перед ним не устоять.
Если Эглантайну причинял множество хлопот его костюм, то он, со своей
стороны, не упускал случая жестоко поиздеваться над париком Булей, ибо
последний, хотя и пользовался услугами лучших парикмахеров, никак не мот
раздобыть парика, который выглядел бы на нем естественно, и злосчастное
прозвище мистера Паричка, которым наградил его один цирюльник, сохранилось
за ним даже в клубе, так что ему приходилось то и дело краснеть, когда
кто-нибудь намекал на это обстоятельство. И Эглантайн и Вулси давно бы уже с
радостью покинули "Отбивную", но, имея определенные виды, ни один из них не
решался оставить поле сражения за соперником.
Нужно отдать должное мисс Морджиане: она ни одному из них не отдавала
предпочтения и, принимая в подарок флакон одеколона, или гребень от
парикмахера, или же билет в оперу, приглашение в Гринвич или кусок
настоящего генузского бархата на шляпку (предназначавшегося первоначально
для жилета) - от другого обожателя, была одинаково мила с обоими и каждому
преподнесла по локону своих прекрасных шелковистых волос. Это было все, чем
она располагала, бедняжка! Я как же еще она могла отблагодарить своих
обожателей, как не таким скромным и безыскусным выражением признательности?
В тот день, когда соперники обнаружили, что они оба обладают локонами
Морджианы, между ними разразилась бурная сцена, окончившаяся ссорой.
Таковы были хозяева и посетители нашей маленькой "Сапожной Щетки", с
которыми (поскольку глава эта вводная и не претендует на полноту, а значит,
и на последовательность) мы должны на время разлучить читателя и перенести
его всего только (так что не надо пугаться) на Бонд-стрит, где его внимания
ждут некоторые другие персонажи.
На Бонд-стрит, неподалеку от магазина мистера Эглантайна, расположены,
как это всем хорошо известно, "Виндзорские конторы". Тут же находится
Дидлсекское страховое общество (Западный филиал), "Британская и Иностранная
Мыловаренная Компания", всеми уважаемая контора прославленных адвокатов
Кайта и Левисона; впрочем, поскольку имена других владельцев контор не
только выгравированы на дощечках, но и занесены в придворный календарь
мистера Бойля, то совершенно излишне перечислять их здесь. Здесь-то, на
антресолях (между просторными залами "Мыльной компании" в бельэтаже со
статуей Британии, протягивающей пакет с мылом Европе, Азии, Африке и
Америке, и Западным филиалом Дидлсекского общества в первом этаже), проживал
некий джентльмен: по имени Говард Уокер. На дверях конторы этого
джентльмена, на медной дощечке, чуть пониже его имени было начертано слово
"агентство", а потому мы вправе предположить, что он действительно занимался
этим таинственным делом. Выглядел Уокер чрезвычайно почтенно: у него были
пышные бакенбарды, темные глаза (которые слегка косили); он всегда ходил с
тростью и в бархатном жилете. Он был членом клуба, посещал оперу и во всех
подробностях знал театральную закулисную жизнь; кроме того, он имел
обыкновение употреблять в разговоре кое-какие французские словечки, которых
он нахватался во время пребывания "на континенте"; в самом деле, в его жизни
бывали периоды, когда ему представлялось крайне удобным обретаться в Булони,
где он научился курить, играть в экарте и на бильярде, что чрезвычайно
пригодилось ему впоследствии. Он был завсегдатаем лучших бильярдных залов в
городе, и маркер Ханта мог дать ему вперед не более десяти очков. Кроме
того, мистер Уокер был знаком с некоторыми представителями высшего света,
так что его нередко можно было видеть прогуливающимся под руку с такими
особами, как милорд Воксхолл, маркиз Биллингсгет или капитан Бафф, при этом
он раскланивался с молодым Мозесом, щеголеватым бейлифом, с содержателем
игорного дома Лодером или с Аминадабом, торгующим сигарами в Квадранте.
Порой мистер Уокер отпускал усы и именовал себя капитаном Уокером - он
считал себя вправе претендовать на это звание, ибо некогда числился на
службе у ее величества королевы Португальской. Вряд ли следует говорить, что
он не раз представал перед судом по: делу а банкротстве, Однако тем, кто
недостаточно хорошо знаком: с его биографией, довольно трудно поверить, что
он столько раз оказывался неплатежеспособным ж был тем самым лицом, которое
в долговом списке значилось под именем Хукера Уокера то виноторговцем, то
комиссионером, то продавцом нот и еще бог знает кем. Дело в том, что, хотя
он и предпочитал называться Говардом, настоящее его имя было Хукер, именно
так окрестил его почтенный старый родитель, бывший священником и
предназначавший сына для той же деятельности. Но так как старый джентльмен
умер в Йоркской тюрьме, куда был посажен за неуплату долгов, то ему не
удалось привести в исполнение свое благочестивое намерение; и молодой
человек был брошен на произвол судьбы (как он имел обыкновение говаривать,
неизменно сопровождая свои слова градом проклятий) и начал самостоятельную
жизнь в очень раннем возрасте.
Сколько лет было мистеру Говарду Уокеру в ту пору, к которой относится
наше повествование или незадолго до или после описываемых событий,
определить невозможно. Если ему и впрямь было, как он утверждал, двадцать
восемь лет, то время его не пощадило: волосы его поредели, под глазами
образовались гусиные лапки, и во всей наружности можно было заметить
признаки увядания. Если же, наоборот, ему было сорок, как уверял Сэм Снэффл,
тоже с малых лет хлебнувший горя, то для такого возраста Уокер выглядел еще
чрезвычайно молодо. Он был подвижен и тонок, у него были стройные ноги, а в
его бакенбардах не было ни одного седого волоска.
Следует, правда, заметить, что он употреблял восстановитель мистера
Эглантайна (от которого бакенбарды становились черными, как сапоги) и был
достаточно частым посетителем лавки этого джентльмена, покупая у него в
большом количестве мыло и другие парфюмерные товары по необычайно низким
ценам. Сказать по правде, никто не видел, чтобы он когда-нибудь уплатил хоть
шиллинг за все эти предметы роскоши, так что, приобретая их на столь
выгодных условиях, он, разумеется, имел возможность необыкновенно широко ими
пользоваться. Таким образом, мистер Уокер являл собой не менее замечательный
букет, чем сам мистер Эглантайн: его носовой платок благоухал вербеной,
волосы - жасмином, а от сюртука всегда распространялся приятный запах сигар,
благодаря чему его появление в маленькой комнате тотчас же обращало на себя
внимание. Я потому так подробно остановился на мистере Уокере, что эта
небольшая повесть посвящена главным образом людям, а не каким-либо
выдающимся событиям, а мистер Уокер - один из главных ее dramatis personae
{Действующих лиц (лат.).}.
Итак, познакомившись с мистером Уокером, мы направимся вместе с ним в
заведение мистера Эглантайна, который тоже ждет своей очереди быть
представленным читателю.
На огромную, увенчанную королевским гербом витрину мистера Эглантайна
пошел, наверное, добрый акр стекла, и нетрудно вообразить, какое зрелище
являет она по вечерам, когда зажигают газ и все шары с шампунями начинают
светиться, а вспышки пламени перебегают по бесчисленным флаконам духов, то
внезапно озаряя коробку с бритвами, то на мгновенье освещая хрустальную вазу
с сотнями патентованных зубных щеток. Вам, разумеется, не придет в голову
искать в этой витрине отвратительные восковые фигуры, называемые в
простонародье болванами, с глупыми, застывшими на лицах улыбками. Мистер
Эглантайн выше этих жалких ухищрений, и я полагаю, он скорее дал бы отрубить
собственную голову и выставить ее без туловища в качестве некоего украшения
в витрине своей лавки, чем водрузить там манекен. На одном из стекол
красивыми золотыми буквами выведено: "Эглантиния - эссенция для носовых
платков"; на другом - "Восстановительный эликсир - незаменим для укрепления
волос".
И уж можно не сомневаться, что в своем деле мистер Эглантайн был
истинным виртуозом. Он продавал кусок мыла, за который в другом месте не
дали бы и шиллинга, за семь шиллингов, а его зубные щетки расходились с
молниеносной быстротой по полгинеи за штуку. Если он предлагал дамам румяна
или пудру, он умел придать этим простым вещам столько таинственной
привлекательности, что совершенно невозможно было устоять перед соблазном, и
дамы были убеждены, что нигде в другом месте не найти такой косметики. Он
давал своим товарам какие-то невероятные, неслыханные названия и получал за
них столь же неслыханные цены. Он действительно умел делать прически, как
немногие это умеют в наше время, и говорят, что, когда в моде были локоны,
он умудрялся за один вечер зарабатывать по двадцать фунтов, делая такое же
количество причесок первым красавицам Англии. Появление бандо, по его
словам, сократило его годовой доход на две тысячи фунтов, и ничто не
вызывает в нем такого презрения и такой ненависти, как прическа, называемая
"мадонной". "Я не торговец, - любил повторять он, - а артист, дайте мне
только хорошие волосы, и я сделаю вам любую прическу, и к тому же совершенно
бесплатно!" Он уверял, что только благодаря прическе, которую он делал
мадемуазель Зонтаг, в нее влюбился ее будущий супруг граф; у него хранится
брошка с локоном ее волос, и, по его словам, эта была самая прекрасная
голова, которую ему когда-либо приходилось видеть, разумеется, если не
считать головы Морджианы Крамп.
Но каким же образом, обладая такими талантами и пользуясь всеобщим
признанием, мистер Эглантайн не нажил состояния, как это сделали другие,
куда менее одаренные от природы куаферы? Если уж говорить правду,
объяснялось это тем, что мистер Эглантайн любил пожить в свое удовольствие и
находился в лапах ростовщиков-евреев. Вот уже двадцать лет, как он вел свое
дело: он занял тысячу фунтов, чтобы приобрести лавку и склад, и, по его
подсчетам, заплатил более двадцати тысяч фунтов процентов под занятую первую
тысячу, которая до сих пор оставалась невыплаченной, как и в первый день,
когда он сделался владельцем лавки. Он мог бы показать вам, сколько десятков
тысяч бутылок шампанского получил он от бескорыстных ростовщиков, с которыми
он имел дело. А его "салон" был сплошь увешан картинами, приобретенными им в
таких же сделках. Если он продавал свои товары по неслыханным ценам, то и
ему они обходились почти во столько же. В его лавке не было ни одной вещи,
которую он приобрел бы, минуя посредничество поставщиков-израильтян; и в
самой лавке, в передней комнате, сидел представитель его кредиторов, некий
мистер Мосроз. Он вел кассу и следил за тем, чтобы его хозяевам отчислялась
определенная сумма, согласно договору, заключенному между ними и мистером
Эглантайном.
Мистер Эглантайн ненавидел его, разумеется, всем сердцем и относился к
нему примерно так же, как Дамокл к нависшему над ним мечу. "Это он-то
мастер? Да это просто переодетый бейлиф, - возмущался мистер Эглантайн. -
Какой он Мосроз, его зовут Амос, и прежде чем попасть сюда, он торговал
апельсинами". Мистер Мосроз питал, со своей стороны, глубочайшее презрение к
мистеру Эглантайну и мечтал о том дне, когда он сам станет владельцем лавки,
а Эглантайна сделает своим подмастерьем, и тогда уж настанет его черед
помыкать им и отпускать по его адресу шуточки.
Итак, мы видели, что в большой лавке парфюмера был свой злой гений,
или, как говорится в пословице, своя червоточина, и хотя со стороны можно
было подумать, что дела Эглантайна процветают, на самом деле положение его
было довольно шатким.
Об отношениях между мистером Эглантайном и мистером Уокером можно
судить из диалога, который произошел между обоими джентльменами однажды
летом в пять часов пополудни, когда мистер Уокер, покинув свою контору,
заглянул в лавку парфюмера.
- Дома ли мистер Эглантайн? - спросил мистер Уокер приказчика Мосроза,
сидевшего в передней комнате.
- А я почем знаю, сами посмотрите (что означало "чтоб тебе
провалиться!")! - Мистер Мосроз ненавидел также и Уокера.
- Не вздумайте грубить мне, а то я сверну вам шею, мистер Амос, -
пригрозил мистер Уокер.
- Это мы еще посмотрим, мистер Хукер Уокер, - отвечал приказчик, нимало
не устрашившись; капитан бросил на него несколько испепеляющих взглядов и
прошел в заднюю комнату, или "салон".
- Добрый день, красавчик Тайни, - ну что, много работы?
- В городе ни души, я за целый день ни разу не притронулся к щипцам, -
уныло ответствовал мистер Эглантайн.
- Ну так приготовьте их скорее и займитесь моими бакенбардами. Я
собираюсь обедать в "Ридженте" с Биллингсгетом и еще кое с кем, так что уж,
пожалуйста, постарайтесь.
- Никак не могу, капитан, я с минуты на минуту ожидаю дам.
- Ах, вот как. Как это, в самом деле, я осмелился беспокоить столь
важную особу. Прощайте. Надеюсь услышать о вас через неделю.
Эта угроза означала, что через семь дней мистеру Эглантайну будет
вручен к оплате вексель.
- Да куда же вы так спешите, капитан! Садитесь, пожалуйста, я вас мигом
завью. А кстати, разве нельзя его переписать?
- Совершенно невозможно. И так уже три раза переписывали.
- Я уж постараюсь для вас, будьте уверены, вы останетесь довольны,
право, я...
- Сколько же вы предлагаете?
- Десять фунтов, а?
- Что?! Предлагать моему патрону десять фунтов? Да вы спятили,
Эглантайн! Подкрутите-ка еще немного левую бакенбарду.
- Но ведь я имел в виду только комиссионные!
- Ну ладно, посмотрим. Особа, с которой я сейчас имею дело, весьма
влиятельная, так что, я думаю, можно будет договориться об отсрочке. А что
касается меня, то сам я не имею к этому ни малейшего отношения, клянусь
честью, я всего только дружеский посредник между ним и вами.
- Я это знаю, дорогой сэр.
Последние две фразы были сплошным лицемерием, парфюмеру было очень
хорошо известно, что Уокер прикарманит эти десять фунтов. Но он был слишком
беспечен, чтобы беспокоиться из-за десяти лишних фунтов, и слишком робок,
чтобы ссориться с таким могущественным другом. Он уже трижды платил за
отсрочку векселя, и все эти комиссионные, как ему было известно, шли в
карман его друга мистера Уокера.
Теперь читателю, надеюсь, понятно, что означало слово "агентство",
начертанное на двери мистера Уокера. Он занимался посредничеством между
заимодавцами и должниками, и в процессе передачи денег небольшие суммы
неизбежно прилипали к его рукам. Он был также агентом по продаже вин;
благодаря своим связям с сильными мира сего, он мог помочь получить
какое-нибудь выгодное местечко; он распоряжался судьбой по меньшей мере
полудюжины актеров и актрис, и в жизни последних, по всеобщему утверждению,
он принимал особенно горячее участие. Мы перечислили далеко не все способы,
которыми сей джентльмен умудрялся добывать средства к существованию, но так
как при всем этом он любил жить на широкую ногу, играть и предаваться
всевозможным наслаждениям, то порой, когда его расходы превышали доходы, он
объявлял себя неплатежеспособным и таким способом отделывался от уплаты по
векселям. Он так же свободно и беззаботно чувствовал себя во Флитской
тюрьме, как и на Пэл-Мэл. "Я живу очень просто, - говаривал этот философ, -
если у меня есть деньги, я их трачу, если у меня их нет, я занимаю, а если
мои кредиторы пристают ко мне с ножом к горлу, я объявляю себя банкротом и
остаюсь неуязвимым". Какая счастливая гибкость характера! Я убежден, что,
невзирая на все невзгоды и шаткость положения, во всей Англии не нашлось бы
человека, чей сон был бы столь же безмятежен и совесть так же спокойна, как
у капитана Говарда Уокера.
Предоставив свои бакенбарды мистеру Эглантайну, Уокер вспомнил о дамах,
упомянутых парикмахером, и, обозвав его тихоней и счастливчиком,
поинтересовался, хороши ли его дамы.
Эглантайн решил, что ему, пожалуй, не мешает похвастать перед
человеком, с которым он связан денежными обязательствами, и намекнуть ему на
свои блестящие виды на будущее и, следовательно, на платежеспособность.
- Не правда ли, капитан, через ваше посредничество я получил сто
восемнадцать фунтов, которые вы были так добры раздобыть для меня. Ведь,
если не ошибаюсь, у меня есть два векселя как раз на эту сумму.
- Ну, конечно, старина, а что?
- А то, что я ставлю пять фунтов против одного, что через три месяца
эти векселя будут погашены.
- Идет, я согласен, пусть будет пять фунтов против одного.
Такой неожиданный оборот дела озадачил парфюмера, но до оплаты по
векселям у пего оставалось еще целых три месяца, и он с готовностью
повторил: "Идет!"
- Ну, а что вы скажете, если ваши счета будут оплачены? - продолжал он.
- Не мои, а Пайка, - поправил его Уокер.
- Ну пусть Пайка! Так вот я расплачусь с Минори, разделаюсь со всеми
долгами, вытолкаю Мосроза, и я, и все мое заведение вздохнем свободно, как
локон, который сняли со щипцов, - что вы на это скажете, а?
- Это просто невероятно, разве что скончалась королева Анна и оставила
вам состояние, или еще неведомо откуда вам привалило счастье.
- Ну, это будет почище наследства королевы Анны или еще кого-нибудь.
Что бы вы сказали, если бы увидели вот на этом самом месте, где сейчас сидит
Мосроз (чтоб ему провалиться!), головку с самыми прекрасными волосами во
всей Европе, а? Это такая женщина, я вам скажу, пальчики оближешь! И я скоро
буду иметь честь величать ее миссис Эглантайн и получу за ней в приданое
пять тысяч фунтов стерлингов.
- Ну, Тайни, вам и в самом деле привалило счастье. Надеюсь, вы выпишете
тогда мне парочку векселей, ведь не забудете же вы старого друга?
- Ну нет, этого я не сделаю. Но за моим столом всегда найдется для вас
местечко; и я надеюсь частенько видеть вас у нашего камелька.
- А что скажет француженка-модистка? Она, чего доброго, повесится с
отчаянья.
- Тсс. Ни слова о ней. Довольно с меня всех этих развлечений; поверьте,
что Эглантайн уже не прежний легкомысленный, молодой весельчак; я хочу
остепениться, хочу обзавестись семьей. Мне нужна подруга жизни, которая
разделяла бы мои заботы. Мне нужен покой. Я чувствую, что старею.
- Ха-ха-ха! Вы, вы...
- Да, да, я мечтаю о семейном очаге, и он у меня будет.
- И вы перестанете ходить в свой клуб?
- В "Отбивную"? Ну, конечно, женатому человеку не пристало посещать
такие места, мне-то уж во всяком случае, а съесть отбивную я могу и дома. Но
прошу вас, капитан, никому об этом ни слова; леди, о которой я говорил...
- Уж не ее ли вы ждете? Ах вы, негодный!
- Ну да, это она и ее мать. А теперь вам пора уходить.
Но мистер Уокер твердо решил, что никуда не уйдет, пока не увидит этих
прекрасных дам.
После того, как операция над бакенбардами мистера Уокера была
завершена, он в самом лучшем расположении? духа подошел к зеркалу и стал
приводить себя в порядок; вытянув шею, он полюбовался огромной булавкой,
воткнутой в галстук, и принялся самодовольно разглядывать свою левую,
особенно любимую им бакенбарду. Эглантайн с непринужденным, но довольно
грустным видом расположился на диване; одной рукой он вертел щипцы, которыми
только что расправлялся с Уокером, а другой теребил кольцо: он думал. Думал
о Морджиане, и о векселе, срок которого истекал шестнадцатого числа, и еще
он думал о светло-голубом бархатном халате, расшитом золотом, в котором он
бывал так неотразим, - мысли его не сходили с маленькой орбиты его
привязанностей, опасений и тщеславных надежд.
"Черт побери, - думал между тем мистер Уокер. - Я красив, такие
бакенбарды, как у меня, не всякий день встретишь. А если кто и заметит, что
я подкрашиваю бороду, так я..."
В эту самую минуту дверь распахнулась, и полная дама с локоном,
ниспадающим на лоб, в желтой шали, в зеленой бархатной шляпе с перьями, в
полусапожках и в коричневом, расписанном тюльпанами и прочими экзотическими
растениями платье, - одним словом, миссис Крамп и ее дочь влетели в комнату.
- Вот и мы, мистер Эглантайн, - игриво воскликнула миссис Крамп, весело
и дружелюбно приветствуя его. - Ах, боже мой, у вас тут, кажется,
посторонний джентльмен!
- Прошу вас не стесняться моим присутствием, - ответствовал
вышеупомянутый джентльмен с присущей ему обворожительностью. - Я друг
Эглантайна, не правда ли, Эгг? Мы ведь одного поля ягоды?
- Не знаю, как насчет поля, но то, что вы фрукт - это верно, -
проговорил, вставая с дивана, парфюмер.
- Вы, значит, куафер? - спросила миссис Крамп. - Знаете, мистер
Эглантайн, в людях, занимающихся вашим делом, есть что-то особенное, я бы
сказала изысканное.
- Вы мне льстите, сударыня, - с невозмутимым видом ответил на
комплимент мистер Уокер. - Вы позволите мне продемонстрировать мое искусство
на вас или на вашей прелестной дочери? Мне, конечно, далеко до Эглантайна,
но, уверяю вас, я совсем не так уж плохо справляюсь с этим делом.
- Бросьте, капитан, - прервал его парфюмер, не слишком-то обрадованный
встречей между Уокером и предметом своих воздыханий. - Никакой он не
парикмахер, миссис Крамп, это капитан Уокер, которого я имею честь называть
своим другом. Это первый щеголь в городе из самого что ни на есть высшего
общества, - добавил он вполголоса, чтобы слышала только миссис Крамп.
Обыгрывая ошибку, только что совершенную миссис Крамп, Уокер немедленно
сунул щипцы в огонь и повернулся к дамам с такой чарующей улыбкой, что обе
они, узнав теперь его истинное положение в обществе, вспыхнули, усмехнулись
и остались, казалось, чрезвычайно довольны его шуткой. Маменька посмотрела
на Джину, Джина - на маменьку, после чего маменька легонько подтолкнула
дочку в то место, которое граничило с ее изящной талией, и обе они залились
смехом, каким умеют смеяться только дамы и каким, смеем надеяться, они будут
способны смеяться до скончания века. Разве нужен для смеха повод? Давайте
смеяться всегда, когда нам этого хочется, так же как мы засыпаем, когда нам
хочется спать. Миссис Крамп и ее дочь смеялись от всей души, не сводя
больших сияющих глаз с мистера Уокера.
- Я ни за что не уйду, - говорил он, подходя к дамам с раскаленными
щипцами в руке и вытирая их оберточной бумагой с ловкостью заправского
мастера своего дела (надо вам сказать, что Уокер каждое утро со всей
тщательностью и с большим искусством сам подвивал свои огромные бакенбарды),
- я ни за что не уйду, дорогой мой Эглантайн. Раз миледи приняла меня за
парикмахера, я имею полное право оставаться здесь.
- Ах нет, как можно! - вскричала миссис Крамп, покраснев неожиданно как
пион.
- Но ведь я надену свой пеньюар, мама, - возразила мисс, взглянув было
на джентльмена, но вдруг потупилась и тоже залилась краской.
- Но, Джина, говорю же тебе, ему нельзя тут оставаться: уж не думаешь
ли ты, что я стану снимать при нем свою...
- Ах, вот оно что, мама имеет в виду свою накладку! - подсказала мисс
Крамп, подпрыгивая и заливаясь неудержимым хохотом, и в ответ на ее смех
почтенная хозяйка "Сапожной Щетки", любившая шутку, даже когда она
отпускалась по ее собственному адресу, тоже рассмеялась и заявила, что никто
еще, кроме мистера Крампа и мистера Эглантайна, не видел ее без упомянутого
украшения.
- Ну так уходите же, насмешник, - обратилась мисс Крамп к Уокеру, - я
хочу поспеть к увертюре, а сейчас уже шесть часов, и мы непременно опоздаем.
Но это "уходите" было сказано таким тоном, что проницательный мистер
Уокер понял его как "останьтесь".
- И не подумаю, Эгги, я не уйду отсюда, пока вы не кончите завивать
этих дам; разве вы сами не говорили, что во всей Европе не найти таких
волос, как у мисс Крамп? Неужели же вы думаете, что я соглашусь уйти, не
увидев это чудо? Да ни за что на свете!
- Ах вы, противный, гадкий, несносный насмешник! - воскликнула мисс
Крамп. Но с этими словами она сняла шляпу и повесила ее на один из
подсвечников, стоявших перед зеркалом мистера Эглантайна (это была черная
бархатная шляпка с отделкой из дешевых кружев и украшенная настурциями,
вьюнками и желтофиолей).
- Подайте мне, пожалуйста, мой пеньюар, мистер Арчибальд, - обратилась
она к Эглантайну, и Эглантайн, готовый на все, когда она называла его по
имени, немедленно извлек требуемое одеяние и окутал им нежные плечи дамы,
которая тем временем сняла со лба диадему из накладного золота, вынула два
медных гребня с поддельными рубинами и третий, тот, что придерживал пучок на
затылке, затем посмотрела своими огромными глазами на незнакомца, тряхнула
головой, и роскошная волна переливающихся, великолепных, вьющихся, черных,
как агат, волос хлынула водопадом вниз, - зрелище, должен сказать, которое
доставило бы наслаждение самому мистеру Роуленду. Волосы рассыпались по ее
плечам, по спине, по спинке кресла, на котором она сидела, и из-под этого
каскада волос лукаво блестели глаза, а розовое личико сияло торжествующей
улыбкой, говорившей: ну видели вы где-нибудь подобное небесное создание?
- Черт побери, я никогда не видел ничего более прекрасного! - вскричал
мистер Уокер с нескрываемым восхищением.
- В самом деле, - проговорила миссис Крамп, принимая комплимент на свой
счет. - Когда я в тысяча восемьсот двадцатом году играла в "Уэлзе" и у меня
родилось это прелестное дитя, мои волосы были точно такие же. Меня прозвали
из-за них "Вороново крыло", и теперь я частенько говорю Морджиане, что она
появилась на свет для того, чтобы похитить волосы у матери. Случалось ли вам
бывать в "Уэлзе" в тысяча восемьсот двадцатом году, сэр? Может, вы запомнили
мисс Деланси. Я же и есть та самая мисс Деланси! Может, помните;
Тара-рим, тара-рим,
Звезды светят несмело.
Над обрывом речным
Вдруг гитара запела.
Сладкий звук за кустом
Над водою глубокой
Мне поведал о том,
Что Селим недалеко.
Помните из "Багдадских колоколов"? Фатиму играла Деланси, а Селима -
Бенломонд (его настоящее имя было Баньон, на этом и кончилась его карьера,
бедняги). Так вот я пела под аккомпанемент тамбурина, а после каждого
куплета танцевала:
Тара-рим, тара-рим,
Нежный голос поет,
Нежный звон колокольный
С минаретов плывет.
- Ой! - вдруг вскрикнула в эту минуту, словно от нестерпимой боли, мисс
Крамп (не знаю, ущипнул ли ее парикмахер, или дернул, или, быть может,
вырвал один из волосков на ее прелестной головке). - Ой, мистер Эглантайн,
вы меня убьете!
Ее маменька, увлекшаяся в это время ролью и державшая конец боа на
манер тамбурина, и мистер Уокер, с восторгом следивший за ее игрой и почти
забывший в это мгновенье чары дочери, - оба тут же повернулись к Морджиане и
принялись выражать ей свое сочувствие.
- Убить вас, Морджиана, мне убить вас?! - с упреком сказал Эглантайн.
- Все прошло, мне уже лучше, - с улыбкой заявила юная леди, - право,
мистер Арчибальд, не беспокойтесь.
И если уж говорить правду, то на всей ярмарке невест ж даже среди самых
что ни на есть великосветских хозяек самых что ни на есть великосветских
лакеев, посещавших "Сапожную Щетку", не нашлось бы большей кокетки, чем мисс
Морджиана. Она считала себя самым обворожительным, созданьем на свете.
Стоило ей встретиться с незнакомым мужчиной, как она тут же начинала
пробовать на нем силу своих чар; ее красота, ее манеры - вся ее внешность
отличались яркостью и притягательностью, которые, естественно, пользуются
самым большим успехом в нашем мире, ибо люди охотнее и больше всего
восхищаются тем, что само бросается в глаза; и потопу нередко оказывается,
что в женском цветнике наибольшее восхищение вызывает такой цветок, как
тюльпан, а какая-нибудь скромная фиалка или маргаритка остаются никем не
замеченными. Таким именно тюльпаном и была Морджиана, и ее неизменно
окружала целая толпа любителей тюльпанов.
Итак, простонав сначала "ой-ой-ой!", а затем успокоив всех, сказав, что
ей лучше, Морджиана привлекла к себе всеобщее внимание. Последние ее слова
чрезвычайно воодушевили мистера Эглантайна, и, взглянув на мистера Уоркера,
он спросил:
- Не говорил ли я вам, капитан, что это чудо природы? Вы только
посмотрите на эти волосы, они черные и блестящие, как атлас. Они весят не
менее пятнадцати фунтов, и я не позволю какому-нибудь растяпе-подмастерью
вроде Мосроза, да и вообще никому не позволю притронуться к этим волосам,
хотя бы и за пятьсот гиней. Ах, мисс Морджиана, помните, что вас всегда
будет причесывать Эглантайн, помните это!
И с этими словами сей достойный джентльмен начал осторожно: смазывать
"Эглантинией" божественные локоны, которые он боготворил со всей страстью,
на какую только способен мужчина и художник.
Что до Морджианы, я надеюсь, никто из читателей не осудит бедную
девочку за то, что она выставляла напоказ свои волосы. Ее локоны были ее
гордостью. В одном любительском театре она даже исполняла такие роли, в
которых можно было покрасоваться с распущенными волосами; однако это отнюдь
не мешало ей оставаться скромной и стыдливой девушкой, в чем невозможно
усомниться, ибо, когда мистер Уокер, пока мистер Эглантайн занимался
разглагольствованиями, подошел к ней и нежно дотронулся до ее локонов, она
вскрикнула и вздрогнула всем телом. А мистер Эглантайн с необыкновенной
важностью произнес:
- Капитан, можно любоваться полосами мисс Крамп, но прикасаться к ним
нельзя.
- Вы правы, Эглантайн. Ни в коем случаев - вмешалась мать. - А теперь
моя очередь, и, я надеюсь, джентльмен будет настолько любезен, что оставит
нас.
- Да неужто?! - вскричал мистер Уокер; было уже половина седьмого, а
так как он собирался обедать в "Риджент-клубе", да к тому же ему совсем не
хотелось вызывать ревность Эглантайна, которого явно раздражало его
присутствие, - то, как только прическа мисс Крамп была завершена, он взял
шляпу и, поклонившись ей и ее матери, удалился.
- Смею вас уверить, - говорил Эглантайн, кивнув в его сторону, - это
настоящий великосветский франт, из самого что ни на есть высшего общества,
можете мне поверить. Он на короткой ноге с маркизом Биллингсгетом, с лордом
Воксхоллом и всем этим кругом.
- Он очень приятный, - произнесла миссис Крамп.
- Подумаешь! А по-моему, ничего особенного, - сказала Морджиана.
А капитан Уокер шагал тем временем к своему клубу, раздумывая о
прелестях Морджианы: "Что за волосы, что за глаза у этой девушки, прямо как
бильярдные шары, и к тому же еще пять тысяч фунтов. Да, повезло этому
Эглантайну. Но откуда у нее взялись такие деньги, этого не может быть".
Едва лишь манипуляции, производимые над накладкой миссис Крамп, были
окончены (все это время Морджиана с чрезвычайным удовольствием разглядывала
последние французские моды в "Курье де Дам" и думала о том, как она
перекрасит розовую атласную нижнюю юбку и сделает из нее мантилью, в
точности такую же, как в журнале), едва лишь, повторяю, с накладкой миссис
Крамп было покончено, как обе леди распростились с мистером Эглантайном и
поспешили в находившуюся по соседству "Сапожную Щетку", где их уже ожидала
прелестная зеленая карета (нанятая в соседнем извозчичьем дворе), и в то
время как они входили в трактир, джентльмен, восседавший на козлах,
почтительно дотронулся до шляпы и приветствовал их взмахом кнута.
- Мистер Булей ожидает вас, - доложил этот джентльмен-кучер из конюшен
мистера Снэффла, - он уже раз сто выбегал на улицу посмотреть, не идете ли
вы.
И в самом деле, дома их дожидался портной мистер Булей, нанявший
карету, чтобы везти дам в театр.
Право же, со стороны Морджианы нехорошо было отправляться в театр с
одним поклонником после того, как она только что сделала прическу у другого,
но что поделать, таковы уж хорошенькие женщины! Если у какой-нибудь из них
двенадцать обожателей, она должна перепробовать свою власть над всеми
двенадцатью; подобно франтихе, обладательнице многочисленных туалетов,
любящей разнообразие и появляющейся каждый день в новом платье, юная
ветреная красавица меняет своих возлюбленных, то поощряя сегодня черные
бакенбарды, то улыбаясь завтра русым, то воображая, что ей больше всех
нравится веселый улыбающийся краснобай, то вдруг по прихоти своей капризной
фантазии предпочитая грустного сентиментального меланхолика. Не будем
слишком нетерпимы к проявлениям непостоянства и причудам красоты; поверьте,
что те особы женского пола, которые осуждают своих сестер за легкомыслие и
осыпают их упреками за то, что они благоволят то к одному, то к другому
ухажеру, вели бы себя точно так же, будь у них хоть малейший шанс на успех,
а постоянство их можно уподобить постоянству, которое я проявляю в данный
момент к моему пальто только потому, что у меня нет другого.
- Джина, дорогая, ты видела Булей? - обратилась мать к молодой леди.Он
в буфете с твоим отцом. На нем военный мундир с гербовыми пуговицами, можно
и впрямь подумать, что он настоящий офицер.
Это было в стиле мистера Булей - он всячески стремился походить на
военных, которым ему, по роду его ремесла, приходилось шить столько
великолепных красных и синих мундиров (в которых щеголяет наша армия). А что
до гербовых пуговиц, то не он ли изготовил целый набор мундиров для его
величества покойного короля Георга IV? Рассказывая об этом, он неизменно
присовокуплял: "У нас, сэр, хранятся мерки с принца Блюхера и принца
Шварценберга, да и не только с них, я кроил для самого Веллингтона". При его
рвении, я полагаю, Булей не преминул бы отправиться на остров Святой Елены,
чтобы сшить мундир Наполеону. На нем был иссиня-черный парик и бакенбарды
той же масти. Он выражался всегда кратко и решительно, а отправляясь на
костюмированные балы и маскарады, наряжался фельдмаршалом.
- Сегодня он просто бесподобен, - продолжала миссис Крамп.
- Да, - согласилась Джина, - но у него такой безобразный парик, а
волоски его накрашенных бакенбард вечно пристают к белым перчаткам.
- Ни у кого теперь нет своих волос, милочка, - со вздохом заметила
миссис Крамп, - у одного только Эглантайна роскошные волосы.
- Как у всех парикмахеров, - пренебрежительно возразила Морджиана. -
Противно, что у них у всех такие жирные короткие пальцы.
Ей-богу, с прелестной Морджианой творилось что-то неладное. Уж не
предпочла ли она какого-нибудь претендента всем остальным? Быть может, юный
Глобер, игравший в любительских спектаклях Ромео, оказался моложе и
прекраснее других? Или, встретившись с таким истым джентльменом, как мистер
Уокер, она острее почувствовала недостаток утонченности в своих прежних
обожателях? Так или иначе, но в течение целого вечера она была необычайно
холодна, несмотря на все знаки внимания со стороны мистера Булей, то и дело
посматривала на дверь ложи, словно поджидая кого-то, и скушала всего лишь
несколько устриц из бочонка, любезно присланного портным к ужину в "Сапожную
Щетку".
- В чем дело? - спросил мистер Булей своего союзника Крампа, после того
как дамы удалились и они остались вдвоем. - Она рта не раскрыла за целый
вечер. Она ни разу не посмеялась над фарсом и ни разу не заплакала, когда
давали трагедию, а вы знаете, как легко она смеется и плачет. Она выпила
всего только полстакана негуса, а пива - не более четверти стакана.
- Да, - спокойно подтвердил мистер Крамп. - Не иначе как брадобрей
приворожил ее: он ее причесывал перед театром.
- Я его пристрелю, чтоб ему пусто было! Чтобы этот глупый жирный
женоподобный боров женился на мисс Морджиане! Никогда! Я застрелю его. В
следующую же субботу я вызову его на дуэль. Уж я наступлю на его любимую
мозоль, я оттаскаю его за нос.
- Только чтобы никаких ссор в "Отбивной", - твердо возразил мистер
Крамп. - Пока я сижу в этом кресле, я не допущу здесь никаких ссор!
- Надеюсь, во всяком случае, вы останетесь моим другом?
- Разумеется, и вы это прекрасно знаете. Вы куда солиднее, и вы мне
больше по душе, чем Эглантайн. Я больше доверяю вам, сэр, вы мужественнее,
чем Эглантайн, хоть вы и портной, и я от всей души желаю, чтобы Морджиана
досталась вам. Миссис Крами, как мне известно, думает на этот счет иначе. Но
вот что я вам скажу: женщины любят поступать по-своему, и в этом отношении
Морджиана не уступает своей матери, последнее слово, можете быть уверены,
будет за ней.
После этого разговора мистер Вулси отправился домой все с той же
непоколебимой решимостью расправиться с Эглантайном. А мистер Крамп
преспокойно отошел ко сну и запустил носом свою обычную трель. Эглантайн же
несколько минут терзался отчаянной ревностью, ибо он успел побывать в клубе
и узнать, что Морджиана ездила в театр с его соперником. А мисс Морджиана
видела во сне (сказать ли?) кого-то, чрезвычайно походившего на капитана
Говарда Уокера. "Супруга капитана такого-то, - думала она. - До чего же мне
нравятся настоящие джентльмены!"
Сам же мистер Уокер примерно в это самое время брел, пошатываясь, из
"Риджент-клуба".
- Что за волосы! Что за брови! Что за глаза! Как б-бильярдные шары,
черт возьми! - бормотал он, заикаясь.
ГЛАВА II,
в которой мистер Уокер делает три попытки разузнать, где живет
Морджиана
На следующий день после обеда в "Риджент-клубе" мистер Уокер направился
в лавку своего друга парфюмера, где в передней комнате восседал, по своему
обыкновению, молодой человек по имени Мосроз.
По той или иной причине капитан находился в чрезвычайно хорошем
расположении духа и, совершенно забыв о диалоге, происшедшем накануне между
ним и помощником мистера Эглантайна, необыкновенно любезно обратился к
последнему.
- Доброе утро, мистер Мосроз, - проговорил капитан Уокер, - вы свежи,
как роза, ей-богу, Мосроз.
- А вы желты, как гинея, - мрачно отвечал Мосроз, уверенный, что
капитан над ним издевается.
- Вы знаете, сэр, - продолжал, нисколько не обидевшись, капитан, - я,
кажется, хватил вчера лишнего.
- Ну так вы всегда были свиньей, - проговорил мистер Мосроз.
- Благодарю вас, сэр, от такого слышу, - ответил капитан.
- Ах, так я свинья, ну таки сверну я вам за это шею, - продолжал
пререкаться молодой человек, в полной мере владея искусством, столь
распространенным среди его собратьев.
- Да разве я сказал что-нибудь обидное для вас, мой дорогой, - удивился
Уокер, - не вы ли сами...
- Так вы хотите сказать, что я лгу? - рассвирепел Мосроз, всей душой
ненавидевший Уокера и нисколько не старавшийся скрывать свои чувства.
Говоря по правде, он давно уже искал случая затеять ссору с Уокером и
выжить его, если это окажется возможным, из лавки Эглантайна.
- Так, значит, вы хотите сказать, что я лгу, мистер Хукер Уокер?
- Попридержите-ка язык, Амос, черт бы вас побрал, - вскипел капитан,
для которого имя Хукер было все равно что нож в сердце; но в эту минуту в
лавку вошел посетитель, на лице мистера Амоса свирепое выражение сменилось
слащавой улыбкой, а мистер Уокер прошел в залу.
Увидев мистера Эгяавтайна, Уокер и сам тотчас же расплылся в широчайшей
улыбке, уселся на диван, протянул руку парфюмеру и принялся болтать с ним
самым дружелюбным образом.
- Ну и обед, Тайни, скажу я вам! А что за знатные особы присутствовали
на этом обеде! Биллингсгет, Воксхолл, Синкбарз, Бафф из голубых драгун и еще
с полдюжины таких же молодцов. А как вы думаете, во сколько обошелся этот
обед на человека? Держу пари, ни за что не отгадаете.
- По две гинеи с носа, не считая, конечно, вина? - предположил
почтенный парфюмер.
- Не угадали!
- Ну, по десять гиней с носа. Меня ничто не удивит, разве я не понимаю,
что когда соберетесь вы - важные особы, то денег вы не считаете. Я сам
однажды в "Звезде и Подвязке" выложил...
- Восемнадцать пенсов?
- Как бы не так, восемнадцать пенсов, сэр! Я заплатил по тридцать пять
шиллингов за брата. Можете не сомневаться, что я умею быть джентльменом не
хуже других, - с чрезвычайным достоинством возразил парфюмер.
- Ну, а мы заплатили как раз по восемнадцать пенсов, и ни гроша больше,
клянусь честью.
- Ну уж это глупости, вы просто шутите. Чтобы маркиз Биллингсгет обедал
за восемнадцать пенсов?! Да будь я маркизом, черт побери, я бы платил по
пяти фунтов за завтрак.
- Вы плохо разбираетесь в людях, мистер Эглантайн, - снисходительно
улыбаясь, отвечал капитан. - Вы плохо представляете себе высший свет,
дорогой мой. Настоящего джентльмена отличает простота, именно простота, вот
послушайте-ка, что у нас было на обед.
- Не иначе как черепаховый суп и оленина, ни один ноб не обходится без
этого.
- А вот и нет, - и черепаховый суп и оленина надоели нам до черта. Мы
ели гороховый суп и тушеные потроха. Что вы на это скажете? Потом кильки и
селедку, воловье сердце и баранью лопатку с картофелем, жаркое из свинины и
тушеную баранину с луком и картофелем. Я сам заказывал обед, сэр, и моя
изобретательность заслужила такое всеобщее одобрение, какого не
удостаивались Уде и Суайе. Маркиз был вне себя от восторга, граф умял
полбушеля килек, и не быть мне Говардом Уокером, если виконт не заболел,
объевшись воловьим сердцем. Билли, как я его зову, восседал на
председательском месте и пил за мое здоровье; и что бы вы думали предложил
этот негодник?
- Что же предложили его светлость?
- Чтобы каждый из присутствующих внес по два пенса и оплатил мою долю.
Ей-богу, не вру! Мне вручили деньги в оловянной кружке, которую меня тоже
упросили принять в подарок. После этого мы отправились к Тому Спрингсу, от
Тома в "Финиш", а из "Финиша" мы, то есть они попали в каталажку и послали
за мной вызволять их как раз, когда я уже ложился спать.
- Неплохо живется этим молодым господам, - проговорил Эглантайн, - с
утра и до ночи одни развлечения. И ведь никакой важности, никакого
зазнайства, такие простые, открытые, мужественные молодцы.
- Хотите познакомиться с ними, Тайни? - спросил капитан.
- Если бы мне представился такой случай, уж я бы показал себя истинным
джентльменом, - ответил Эглантайн.
- Ну так вы с ними непременно познакомитесь, и леди Биллингсгет будет
заказывать духи вашей фирме. На следующей неделе вся наша компания обедает у
рябого Боба, и вы будете моим гостем! - вскричал капитан, хлопнув
восхищенного парфюмера по спине. - Ну, а теперь, мой милый, расскажите, как
вы провели вечер.
- Я был в своем клубе, - отвечал, слегка покраснев, Эглантайн.
- Как, разве вы не были в театре с очаровательной черноглазой мисс?
Кстати, как ее зовут?
- Не важно, как ее зовут, что вам до ее имени, капитан, - уклончиво
отвечал Эглантайн отчасти из осторожности, отчасти же от смущения. С одной
стороны, он не решался признаться, что это была мисс Крамп, а с другой
стороны, ему не слишком хотелось, чтобы капитан ближе познакомился с его
суженой.
- Боитесь за свои пять тысяч, ах вы, пройдоха! - как ни в чем не бывало
продолжал капитан, тогда как на самом деле он был крайне обескуражен, ибо,
сказать по правде, он только потому и утруждал себя рассказами о
вышеупомянутом обеде и сулил свести Эглантайна с сиятельными лордами, что
надеялся ублажить Эглантайна и выведать у него подробности о молодой леди с
глазами, похожими на бильярдные шары. Из тех же соображений он попытался
помириться с мистером Мосрозом, но, как мы видели, также потерпел полнейшую
неудачу.
Будь читатель лучше знаком с мистером Уокером, ему бы не понадобилось
вышеприведенное объяснение; но так как мы находимся всего лишь в самом
начале нашей истории, кто же будет в состоянии разгадать его планы, если мы
не возьмем на себя труд их объяснить?
Итак, краткий и исполненный достоинства ответ почтенного торговца
бергамотным маслом: "Что вам до ее имени, капитан?" - чрезвычайно озадачил
нашего героя; и хотя он и просидел еще добрых четверть часа и был необычайно
любезен, и сделал несколько весьма искусных попыток навести разговор на
интересующую его тему, парфюмер, несмотря ни на что, остался непреклонным;
вернее, он был попросту напуган: сей бедный, толстый, робкий, простой и
добродушный джентльмен неизменно оказывался жертвой мошенников и вечно
попадал впросак и запутывался в ловушках, расставляемых тем или иным
негодяем. К тому же, как все робкие люди, он умел притворяться и всегда чуял
преследователя, как заяц чует гончую. Он то застывал на месте, то начинал
петлять, то пускался опрометью бежать, и тогда-то ему приходил конец.
Безошибочный инстинкт, порождаемый страхом, подсказывал ему, что капитан,
задавая вопросы, что-то против него замышляет, поэтому он был начеку,
нервничал и не знал, как отвечать. И, боже мой, как же он был благодарен
своей звезде, когда подъехал экипаж леди Грогмор и привез обеих мисс
Грогмор, которые отправлялись к трем часам на званый завтрак и которым к
этому времени надо было сделать прически!
- Я загляну к вам попозже, Тайни, - проговорил капитан, когда услышал,
что Эглантайна зовут к приехавшим.
- Непременно, капитан, очень буду рад, - отвечал парфюмер и с тяжелым
сердцем направился в дамский зал.
- Убирайся с дороги, дьявол! - с проклятьями накинулся капитан на
огромного кучера леди Грогмор, стоявшего в пунцовых панталонах в дверях и
вдыхавшего неисчислимые ароматы, несущиеся из лавки; кучер в ужасе
посторонился, и учтивый агент вышел из парикмахерской, не заметив усмешки
мистера Мосроза.
Уокер был в бешенстве от своей неудачи и в бешенства зашагал по
Бонд-стрит.
- Так или иначе, но я узнаю, где живет эта девица, клянусь небом, я это
узнаю, хотя бы мне пришлось заплатить за это пять фунтов!
- Что верно, то верно, - неожиданно произнес рядом с ним чей-то мрачный
низкий голос. - Что для вас значат деньги?
Уокер обернулся: это был Том Дейл.
Кто в Лондоне не знал маленького Тома Дейла? У него были щеки как
яблочки, он каждое утро завивал волосы, под мышкой у него всегда торчали две
свежие газеты, он не расставался с зонтиком, носил голубой галстук,
коричневый сюртук и огромные башмаки с квадратными носами, в которых он
фланировал по улицам. Он был вездесущ и знал все и вся. Он ежедневно
попадался всем на глаза и был в курсе всего, что кто-либо когда-либо делал,
хотя никому не было известно, что делает он сам. Про него говорили, что ему
сто лет и что за все эти сто лет он ни разу не пообедал за свой счет. Он был
похож на восковую фигуру с прозрачными, стеклянными, лишенными всякого
выражения глазами; он всегда говорил с усмешкой, ему было известно, что вы
ели за обедом за день до того, как с ним повстречались, и кто что ел за
обедом в течение, по крайней мере, последних ста лет. Он был посвящен во все
скандалы на свете от Бонд-стрит до Бред-стрит, он был знаком со всеми
писателями, со всеми актерами, со всеми сколько-нибудь "выдающимися"
личностями в городе и знал подробности личной жизни каждого из них. Не то
чтобы он на самом деле был так уж хорошо осведомлен, но если ему не хватало
фактов или изменяла память, у него всегда были наготове неизменно находящие
спрос выдумки. Он был самым благожелательным существом на свете и, встречая
вас, никогда не упускал случая рассказать вам какую-нибудь потрясающую
гадость про вашего ближнего, а расставшись с вами, спешил оказать такую же
услугу вам.
- Э-э, да разве деньги для вас что-нибудь значат, мой дорогой?! -
проговорил Том Дейл, который только что вышел от Эберса, где он пытался
стрельнуть билет в оперу. - Вы же делаете их в Сити целыми бушелями, целыми
тысячами. Я видел, что вы были у Эглантайна. Прекрасное заведение, лучшее во
всем Лондоне. Пять шиллингов за кусок мыла, мой дорогой. Я таким мыться не
могу. Ведь он, поди, наживает по несколько тысяч в год, а?
- Ей-богу, не знаю, Том, - отвечал капитан.
- Это вы-то не знаете? И не говорите. Вам, комиссионерам, известно все.
Вам известно, что он выколачивает пять тысяч фунтов в год, а мог бы
выколачивать и все десять, и вы прекрасно знаете - почему.
- Откуда же мне знать!
- Чепуха, не дурачьте старого бедного Тома: евреи, Амос, - вот куда
уходят пятьдесят процентов всех барышей. Почему он не может занимать деньги
у порядочного христианина?
- Да, я что-то слышал об этом, - рассмеялся капитан. - Но, черт возьми,
Том, откуда вы-то все знаете?
- Это вы все знаете, любезнейший. Вы знаете, какую гнусную штуку
сыграла с беднягой певица, чего стоили ему все эти кашемировые шали, Сторр и
Мортимер, "Звезда и Подвязка". Куда приятнее обедать гороховым супом и
кильками. Такими блюдами не брезгают люди и познатнее его, как вам прекрасно
известно.
- Гороховый суп и кильки! Вы уже и об этом знаете?!
- Кто вызволил лорда Биллингсгета из долговой тюрьмы? Ах вы, негодник!
- с многозначительной демонической усмешкой сказал Том Дейл. - Кто отказался
идти в "Финиш"? Кому поднесли кружку с соверенами? И вы это вполне
заслужили, дорогой мой, вполне заслужили. Говорили, что там было всего
только полпенса, но мне-то лучше знать! - И Том Дейл закашлялся.
- Постойте, Том! - вскричал Уокер: его неожиданно осенила блестящая
мысль. - Вы знаете все на свете и знакомы с театральным миром, не знали ли
вы когда-нибудь актрису по имени Деланси?
- Конечно, знал, - в "Сэдлерс-Уэлзе" в шестнадцатом году. Ее настоящая
фамилия была Бадж. Ею очень увлекался лорд Слэппер, дорогой мой. Она вышла
замуж за младшего лакея его светлости по имени Крамп и принесла с собой в
приданое пять тысяч фунтов; они держат в Банкерс-Билдингс трактир "Сапожная
Щетка", и у них четырнадцать человек детей. А что, одна из дочек
хорошенькая? И уж не за то ли, чтоб раздобыть все эти сведения, вы грозились
не пожалеть пяти фунтов, а? Ба, кого я вижу? Мой дорогой Джонс, добрый день,
дражайший друг!
И, вцепившись в Джонса, Том Дейл оставил в покое мистера Уокера и
принялся выкладывать всю его подноготную Джонсу: какой-де он прекрасный
человек, и Джонс это, конечно, знает; и как он ловко сколачивает себе
капитал, как он не раз сиживал во Флитской тюрьме, и как сейчас он
разыскивает молодую леди, пленившую одного знатного маркиза (которого Джонс
тоже, разумеется, очень хорошо знает).
Но можно с уверенностью сказать, что все эти подробности, которых
капитан уже не мог слышать, он пропустил мимо ушей. Глаза его торжествующе
сверкнули, и он весело зашагал прочь; повернув к своей конторе,
расположенной против лавки Эглантайна, он с победоносной улыбкой обратился к
этому заведению со следующей речью: "Вы не пожелали открыть мне ее имя, не
так ли? Но счастье оказалось на моей стороне, не будем же терять ни минуты!"
Два дня спустя мистер Эглантайн в белых перчатках и с флаконом
одеколона в кармане, предназначенным для подношения, подходил к "Сапожной
Щетке" в Литл Банкерс-Билдингс на Баркли-сквер (ибо, надо признаться,
трактир мистера Крампа находился именно здесь); у порога маленького трактира
он приостановился и с бьющимся сердцем прислушался к доносившимся изнутри
сладостным звукам мелодии, которую напевал хорошо знакомый ему голос.
Серебряные блики луны играли в сточной канаве глухой улочки. Даже
конюх, чистивший лошадь леди Смиг-смэг, перестал свистеть и прислушался к
пению. Подмастерье мистера Трэсла, сколачивавший, как всегда, гроб,
приостановил свою работу. Зеленщик (на таких улочках всегда бывают
зеленщики, которые ходят в белых вязаных перчатках, как нанятые на один
вечер лакеи) слушал, как зачарованный; сапожник (сапожники тоже непременно
живут на таких улочках), пьяный, как обычно, но с необычным для себя
сознанием чужого превосходства, осмеливался подпевать, только когда дело
доходило до припева, тут он| со свойственным пьяным людям усердием,
принимался икать и подтягивать, а Эглантайн, прислонившись к намалеванным на
дверях, чуть пониже имени Крампа, шашкам, глядел на светящееся сквозь
красную штору окно распивочной, за которой смутно вырисовывался огромный и
столь хорошо знакомый силуэт тюрбана миссис Крамп. То и дело силуэт руки сей
достойной матроны схватывал силуэт бутылки, после чего силуэт бокала под
непрекращающуюся песню возносился к тюрбану. Эглантайн вытащил желтый платок
и вытер крупные капли пота, катившиеся с его лба, затем приложил к сердцу
содержимое своей перчатки и вздохнул от избытка чувств. Песня начиналась
словами: {Слова этой песни охраняются законом об авторском праве. Это право
может быть продано, но не менее чем за два с половиной пенса.}
Туда, где лес шумит листвой,
Где тайны рощи скрыты тьмой,
Пойдем с тобой, о милый мой,
Пойдем гулять, о милый мой!
О милый мой,
О милый мой, рука с рукой!
- О милый мой! - подхватывал пьяный сапожник.
- Скотина! - выругался Эглантайн.
Там лунный свет обнимет нас,
Роса там пала в этот час,
Трава сияет, как атлас!
Пойдем гулять, о милый мой,
О-ля, ля-ля, о милый мой,
Нас скроет роща, милый мо-ой!
Ля-ля, ля-ля, о милый мой,
Пойдем с тобой.
- Пойдем гулять! - снова вступал сапожник.
- Кто здесь? - спросил, подойдя к дверям и громко стуча каблуками о
мостовую, какой-то господин в сюртуке военного покроя, пуговицы которого
ярко блестели при лунном свете. - А, так это вы, вы, как всегда, здесь,
Эглантайн!
- Тсс, Вулси, - прошептал Эглантайн своему сопернику, портному (ибо
подошедший господин был не кто иной, как Вулси); и Вулси, в свою очередь,
занял пост по другую сторону двери с шашечками, после чего (из-за непомерной
толщины бедняги Эглантайна) между ними мог бы протиснуться разве что лист
бумаги. И все то время, что длилось пение, эти две влюбленные кариатиды
стояли на страже.
Пусть лес опасности таит,
Я не боюсь, Альберт - мой щит,
Неслышно время пролетит
С тобой, с тобой, о милый мой,
О милый мой, о милый мой.
Как хорошо здесь в этот час,
Когда скрывает роща нас.
О милый, мы пойдем с тобой,
Рука с рукой, о милый мой,
О милый мо-о-ой!
Когда Морджиана страстно пропела эту бесподобную песню, прекрасные
глаза Эглантайна наполнились слезами. А маленькие глазки Вулси загорелись
огнем, и, сжав кулаки, он накинулся на сапожника,
- Эй, сапожник, заткнись, не то я сверну тебе шею. Разве еще
какое-нибудь пение может сравниться с этим?
Но сапожник, не обращая внимания на угрозу, с неизменным усердием
продолжал выводить "ми-лый мо-о-ой"; когда же они, вместе с Морджиаиои,
закончили эту фиоритуру, в баре раздался победный звон бокалов, аплодисменты
и, наконец, чей-то голос закричал "браво!",
- Браво!
При звуке этого голоса Эглантайн смертельно побледнел подскочил, затем
рванулся вперед и, оттесняв, точнее, просто вдавив в стену портного, круто
развернулся, бросился к двери и ворвался в комнату.
- А это вы, Тайни! - воскликнул тот же голос, который кричал "браво".
Это был капитан Уокер.
На следующий день в десять часов утра некий джентльмен в военном
мундире с гербовыми пуговицами решительной походкой вошел в лавку мистера
Эглантайна и обратился к мистеру Мосрозу:
- Скажите своему хозяину, что я хочу его видеть.
- Он в зале, - отвечал Мосроз.
- Ну так ступайте и позовите его сюда.
Полагая, что перед ним сам лорд гофмейстер или по меньшей мере доктор
Преториус, Мосроз направился в залу, где в старом залоснившемся шелковом
халате сидел парфюмер; его роскошные волосы сбились на лоб, двойной
подбородок опустился на мягкий воротник вылинявшей коричневой рубашки,
горохового цвета ночные туфли покоились на каминной решетке, а на огне
грелся шоколад, приготовленный к завтраку. Трудно было найти более ленивое
созданье, чем бедняга Этлантайн; Вулси же, напротив, в семь часов утра был
уже на ногах, приглаженный, причесанный, одетый с иголочки; он успевал
проглядеть все свои расходные книги, раздать работу подмастерьям и плотно
позавтракать ветчиной, пока Эгяантайн только еще собирался умастить голову
полагающимся фунтом бршгьннтива (отчего его пальцы всегда были жирными и
блестящими, словно он постоянно держал их в банке с кремом) и привести себя
в порядок.
- Там вас спрашивает какой-то джентльмен, - доложил Мосроз, широко
распахивая дверь из лавки в залу.
- Скажи, что я еще в постели. Я сегодня не в духе и никого не принимаю.
- Это кто-то из Виндзора, на нем королевские пуговицы, - пояснил
Мосроз.
- Это я, Вулси! - крикнул из лавки портвой.
Услышав его голос, Эглантайн подскочил, бросился к двери, ведущей в его
комнату, и исчез во мгновение ока, Не следует думать, однако, что он
обратился в бегство, уклоняясь от встречи с мистером Вулси. Он скрылся лишь
затем, чтобы надеть ремень, так как стеснялся появиться перед своим
соперником без пояса,
После того как означенная деталь туалета была надета и после того как
мистер Эглантайн кое-как привел себя в порядок, мистер Булей был допущен в
личные апартаменты парфюмера. И мистер Мосроз, уж конечно, не пропустил бы
ни одного слова из разговора двух джентльменов, если бы Вулси, открыв дверь,
не наткнулся неожиданно; на него и, схватив его за шиворот, не приказал бы
убираться подальше, что Мосроз и выполнил, поклявшись когда-нибудь отомстить
за такое обращение.
Мистер Вулси явился обсудить чрезвычайно важный предмет.
- Мистер Эглантайн, - начал он, - нам нет нужды скрывать друг от друга,
что оба мы влюблены в мисс Морджиану и что до сих пор наши шансы на успех
были более или менее равны. Но этот капитан, которого вы с ней познакомили,
хотя нужно быть ослом, чтобы...
- Ослом, мистер Вулси? Да будет вам известно, что я такой же осел, как
и вы, сэр; я и не думал знакомить с ней капитана.
- Не важно, так или иначе, он вторгся в наши владения. Он явно
неравнодушен к молодой леди, и он такой франт, что нам с вами до него
далеко. Мы должны выжить его из этого дома, мы должны перехитрить его, и
тогда, мистер Эглантайн, пора будет наконец решить, кто же из нас достойнее
руки мисс Крамп.
"Это он-то достойнее! - подумал Эглантайн. - Маленький лысый неказистый
портняжка! Да он так же способен на чувства, как его утюг!"
Нетрудно догадаться, что парфюмер не произнес своей мысли вслух, а
выразил полнейшую готовность войти в любые дружеские соглашения, дабы
устранить нового искателя, претендующего на благосклонность мисс Крамп.
Итак, было решено, что оба джентльмена составят коалицию против общего
врага, что они постараются, прибегнув к помощи многочисленных и вполне
правдоподобных фактов, восстановить родителей мисс Крамп, а если возможно,
то и ее самое, против этого волка в овечьей шкуре; а когда они благополучно
избавятся от него, каждый будет волен, как и до сей поры, самостоятельно
добиваться благоволения мисс Крамп.
- Я уже думал, - краснея, признался несчастный портной, то и дело при
этом покашливая и покрякивая. - Я, говорю, уже подумывал об одном средстве,
к которому можно было бы прибегнуть при сложившихся критических
обстоятельствах, - тогда оба мы могли бы сослужить друг другу службу.
Согласны ли вы заключить в некотором роде сделку, мистер Эглантайн?
- Вы имеете в виду денежную ссуду? - спросил Эглантайн, чьи мысли чаще
всего были заняты именно такого рода сделками.
- Какой вздор! Льщу себя надеждой, что имя нашей фирмы котируется на
рынке повыше, чем некоторые другие.
- Уж не думаете ли вы оскорблять имя Арчибальда Эглантайна, сэр? Да
будет вам известно, что через три месяца...
- Чепуха, - прервал его Вулси, пытаясь овладеть собой. - Не будем
ссориться, мистер Эглантайн. Не скрою - мы не питаем друг к другу особой
нежности. Вам бы очень хотелось, чтобы я провалился ко всем чертям.
- Да нет же, сэр, вовсе нет!
- Не спорьте, мне лучше знать! Больше того, я бы и сам хотел спровадить
вас в преисподнюю. Но как два матроса, даже если они ненавидят друг друга,
во время кораблекрушения стараются помочь один другому, так и мы с вами,
сэр. Давайте же выручать друг друга, как два матроса на тонущем корабле.
- Выручать, сэр? - вскричал Эглантайн, по обыкновению, уклоняясь от
основного предмета разговора. - Я никого не намерен выручать и ни за кого не
собираюсь ручаться! Если у вас денежные затруднения, мистер Вулси, вам,
по-моему, лучше обратиться к вашему старшему компаньону. - Трусливая душонка
Эглантайна преисполнилась восторгом при мысли, что его враг попал в беду и
вынужден обращаться к нему за помощью.
- Вы самого Иова выведете из терпения, старый жирный дурень,
бездельник! - в ярости вскричал мистер Вулси.
Эглантайн вскочил и бросился к шнурку от звонка. Учтивый маленький
портной рассмеялся.
- Нет нужды звать Бетси, я вас не съем, вы мне не по зубам. Вам ничего
не стоит меня придушить. Сидите смирно на диване и постарайтесь же наконец
понять, про что вам толкуют.
- Ну что ж, сэр, продолжайте, - тяжело дыша, проговорил Эглантайн.
- Слушайте же! Мне известно ваше самое сокровенное желание. Вы сами
признались в нем мистеру Трэслу и другим джентльменам в клубе. Ваше
сокровенное желание, сэр, - получить шикарный сюртук из ателье "Линей, Вулси
и Кo". Вы утверждали, что отдали бы за наш сюртук двадцать гиней, не так ли?
Лорд Толстертон, пожалуй, толще вас будет, а посмотрите-ка на него в нашем
сюртуке. Держу пари, что никакая другая фирма в Англии не смогла бы придать
ему более пристойного вида, сэр! В нашем сюртуке сам Дэниел Лэмберт выглядел
бы стройным.
- Если я мечтаю о сюртуке, сэр, чего я и не отрицаю, то кое-кто мечтает
о шевелюре!
- К этому-то я и веду, - подхватил портной, снова, как и в начале
разговора, заливаясь краской. - Давайте выработаем условия соглашения. Вы,
мистер Эглантайн, сделаете мне парик, а хоть я еще ни разу в жизни не
раскроил ни одною куска материи ни для кого, кроме как для благородных
джентльменов, но вам, клянусь честью, я сошью сюртук.
- Честное слово?
- Честное слово! - подтвердил портной. - Вот смотрите! - И в ту же
секунду он вытащил из кармана кусок пергамента, всегда имеющийся под рукой у
представителей его ремесла, и, поставив Эглантайна в надлежащую позу,
принялся снимать мерку с груди парфюмера; прикасаясь к сей благородной части
тела парикмахера, Вулси почувствовал, как радостно бьется его сердце.
Затем, спустив на окне штору и удостоверившись, что дверь заперта, Бужи
уселся в кресло, которое указал ему мистер Эглантайн, и, покраснев пуще
прежнего, совлек свой черный парик и подставил голову для обозрения
парикмахеру. Мистер Эглантайн оглядел ее, измерил, ощупал, затем сел,
упершись локтем в колено и подперев голову рукой, и, уставившись на череп
портного, минуты три созерцал его с чрезвычайным вниманием, после чего два
или три раза обошел его то всех сторон и, наконец, произнес:
- Довольно, мистер Вулси. Считайте, что дело сделано. А теперь, -
заключил он с облегчением, - не выпить ли нам но стаканчику кюрасо, чтобы
отпраздновать нашу удачную встречу.
Сухо заметив, что он не имеет привычки выпивать по утрам, портной
вышел, даже не протянув руки мистеру Эглангайну, ибо он бесконечно презирая
этого человека, так же как и самого себя за то, что дошел с ним на какой бы
то ни было компромисс и уронил свое достоинство, согласившись шить сюртук
брадобрею.
Из своей конторы на противоположной стороне улицы вездесущий мистер
Уокер видел, как портной выходил из лавки парфюмера, и без труда догадался,
что произошло нечто из ряда вон выходящее, если, два таких заклятых врага
сочли нужным встретиться.
ГЛАВА III
Какие последствия проистекли из того обстоятельства, что мистер Уокер
открыл местонахождение "Сапожной Щетки"
Нетрудно догадаться, каким образом капитан добился столь почетного
места в "Сапожной Щетке", которого, как мы видели, он был удостоен в тот
вечер, когда его роковое "браво" так потрясло мистера Эглаитайна.
Проникнуть в это заведение было, разумеется, делом нехитрым. Достаточно
было произнести: "Пинту нива", - чтобы быть допущенным в "Сапожную Щетку";
именно к такому паролю и прибегнул Говард Уокер. Он высказал желание зайти и
передохнуть, после чего его препроводили в самое святилище, - в комнату, где
собирался клуб "Отбивной". Здесь он не преминул, заявить, что ему еще
никогда не приходилось пить такого вкусного пива, разве что в Баварии, да
еще кое-где в Испании; затем, сделав вид, что "умирает от голода", он
поинтересовался, нет ли в трактире к обеду холодного мяса.
- Обычно я не обедаю в этот час, - сообщил он, бросая на стол
полсоверена в уплату за пиво, - но у вас тут так уютно, а ваши виндзорские
кресла так удобны, что и в первоклассном лондонском клубе я бы не мог
пообедать с большим аппетитом.
- Один из лучших клубов в Лондоне собирается как раз в этой самой
комнате, - отвечал чрезвычайно польщенный мистер Крамп. - Сюда заходят
весьма уважаемые джентльмены. Мы называем этот клуб "Отбивная".
- Черт побери, так это тот самый клуб, о котором мне столько
рассказывал мой друг Эглантайн! И который посещают самые именитые
коммерсанты столицы!
- Сюда заходят джентльмены и почище мистера Эглантайна, - заметил
мистер Крамп, - он неплохой человек, и я совсем не хочу сказать о нем,
ничего дурного, но у нас есть посетители и получше, сэр. Мистер Клинкер,
мистер Вулси, компаньон фирмы "Линей, Вулси и К"...
- Ага, знаменитый военный портной! Лучшая фирма в городе! - вскричал
Уокер. Он со все возрастающей любезностью продолжал беседовать в том же духе
с мистером Крампом, пока почтенный хозяин, весьма довольный своим
посетителем, не удалился и не сообщил миссис Крамп, сидевшей за стойкой, что
у них появился великосветский щеголь, выразивший желание пообедать.
Счастье в этот день не изменяло капитану. Это был как раз тот час,
когда сам мистер Крамп имел обыкновение обедать; вообразите себе удивление
миссис Крамп, когда, войдя в залу, чтобы предложить гостю кусочек жаркого,
приготовленного для хозяйского обеда, она узнала в нем того самого шутника -
друга мистера Эглантайна, встреченного ею накануне. Капитан тут же попросил
разрешения отобедать за их семейным столом, и так как у хозяйки не было
никаких серьезных оснований для отказа, то его и провели в буфет; а мисс
Крамп, всегда опаздывавшая к обеду, была поражена еще больше маменьки,
увидев джентльмена, занимавшего четвертое место за их столом. Ожидала ли она
так скоро вновь увидеть обворожительного капитана? Полагаю, что да. Это
можно было прочитать в ее больших глазах, когда, взглянув украдкой на
мистера Уокера, она поймала его взгляд и тут же потупилась, сделав вид, что
ее чрезвычайно занимают разложенные на тарелке тушеная говядина и морковь.
Сама она зарделась при этом куда ярче, чем эта морковь, но блестящие локоны
скрыли ее прелестное смущенное личико.
Милая Морджиана! Глаза-шары произвели неотразимое впечатление на
капитана. Они угодили прямо в лузу его сердца; и он галантно предложил
угостить все семейство шампанским, каковое предложение было с удовольствием
принято.
Выйдя из-за стола под предлогом, что ему необходимо наведаться в погреб
(где, по его словам, было несколько ящиков лучшего шампанского в Европе),
мистер Крамп подозвал мальчишку Дика и наказал ему немедленно сбе-гать к
виноторговцу и принести две бутылки шампанского.
- Захватите две бутылки, мистер Крамп, - любезно попросил капитан
Уокер, когда мистер Крамп поднялся, направляясь якобы в погреб; легко себе
представить, как после двух выпитых бутылок (из которых не менее девяти
стаканов осушила миссис Крамп) все вдруг почувствовали себя счастливыми и
довольными и как у всех развязались языки. Крамп поведал историю "Сапожной
Щетки" и не преминул сообщить, чьи сапоги положили основание трактиру и о
чем свидетельствовала вывеска над дверью; миссис Крамп (бывшая мисс Деланси)
пустилась в воспоминания о своем театральном прошлом, запечатленном на
портретах, висевших по стенам. Мисс Крамп была не менее общительна, так что
еще до захода солнца капитан оказался в курсе всех семейных тайн. Он узнал,
что Морджиана не питала склонности ни к одному из своих поклонников, из-за
которых у ее родителей происходили небольшие стычки. Миссис Крамп упомянула
о приданом дочери, и капитан воспылал к ней еще большей страстью. Потом пили
чай со сладким пирогом, потом тихо и мирно сыграли в крибедж, и, наконец,
Морджиана спела ту самую песню, которую слышал несчастный Эглантайн и
которая повергла его в отчаяние и привела в бешенство Вулси.
К концу вечера бешенство портного и отчаяние парфюмера достигли
небывалых пределов. Эглантайн осмелился поднести Морджиане флакон одеколона.
- Фи, от вашего подарка что-то уж слишком попахивает парфюмерной
лавкой! - загоготал капитан.
Он посмеялся и над париком портного, на что честный малый мог ответить
только проклятием. Уокер рассказывал нескончаемые истории о своем клубе и
своих великосветских друзьях. Могли ли они тягаться с таким воплощенным
совершенством, как Говард Уокер?
Старый Крамп, всегда безошибочно умевший отличать хорошее от дурного,
возненавидел капитана; миссис Крамп чувствовала себя неловко в его
присутствии, но зато, по мнению Морджианы, он был самым обворожительным
человеком на свете.
По утрам Эглантайн неизменно повязывал синий атласный галстук, вышитый
бабочками и заколотый брошкой, и облачался в шалевый жилет и ревеневого
цвета сюртук, называемый, если не ошибаюсь, тальонис; фасон сюртука
отличался отсутствием пуговиц и талии; толстяки потому и предпочитают именно
этот фасон, что с его помощью они создают себе видимость талии. Тучному
человеку ничего не стоит сделать себе талию, - нужно только потуже стянуть
себя по середине туловища, и тогда складки жира выше и ниже пояса резко
выпячиваются и между ними само собой образуется подобие талии; поэтому наш
достойный парфюмер более всего походил на диванный валик, как бы
перерезанный надвое веревкой.
Уокер тотчас же заметил разодетого парфюмера, стоящего у дверей лавки,
который посмеивался и покручивал на голове кудри короткими лоснящимися
пальцами, поблескивавшими жиром и кольцами, с таким необыкновенно счастливым
и довольным видом, что у Уокера уже не оставалось сомнений: портной и
парфюмер явно заключили между собой какое-то чрезвычайно удачное тайное
соглашение. Но как мистер Уокер мог проникнуть в их планы? Увы! Тщеславие и
восторг бедного парфюмера достигли таких пределов, что он уже не мог хранить
в тайне причину своей радости и готов был ею поделиться даже с Мосрозом, так
нестерпимо было ему молчание.
"Когда мой сюртук будет готов, - думал сей бондстритский Альнашар, - я
возьму у Снзффла его смирную пегую лошадь, которую он приобрел у Астли, и
покатаюсь по Парку, а то, пожалуй, проеду даже мимо Банкерс-Биддингс. Я
надену свои серые брюки с бархатными нашивками, до блеска начищу шпоры,
смажу французским лаком ботинки - и не быть мне Эглантайном, если я не
перещеголяю капитана, а заодно и портного. И вот что я еще сделаю: я найму
четырехместную карету и приглашу Крампов пообедать в "Езде и Подмазке" (так
он в шутку любил называть "Звезду и Подвязку"), а сам буду сопровождать их
верхом до самого Ричмонда. Это, конечно, далековато, но я уверен, что в
мягком седле, которым меня снабдит Снэффл, такое расстояние мне будет
нипочем".
Итак, этот добрый малый громоздил один воздушный замок над другим,
последним же и самым чарующим его видением была мисс Крамп "в белом атласном
платье с флердоранжем в волосах, протягивающая ему свою прелестную ручку
перед алтарем церкви св. Георгия на Ганновер-сквер". Для Булей же Эглантайн
вознамерился создать самый прекрасный парик из всех, когда-либо сделанных
им, ибо этого соперника он нисколько не опасался.
После того как он обдумал свой план во всех подробностях, бедному
малому оставалось лишь послать за пачкой розовой почтовой бумаги и вложить в
изящный конверт следующее приглашение дамам из "Сапожной Щетки".
"Цветочная Беседка",
Бонд-стрит. Четверг
Мистер Арчибальд Эглантайн спешит засвидетельствовать свое почтение
миссис и мисс Крамп и просит оказать ему честь и соблаговолить отобедать с
ним в "Звезде и Подвязке" в следующее воскресенье.
Если Вы соизволите принять это приглашение, экипаж мистера Эглантайна
будет подан к Вашему подъезду, а я, если Вы ничего не имеете против, буду
сопровождать Вас верхом".
Это послание было запечатано желтым сургучом и отправлено по
назначению; мистер Эглантайн в тот же вечер, разумеется, самолично
отправился за ответом и, конечно же, предупредил дам, чтобы они обратили
внимание на новый сюртук, в котором он намеревался покрасоваться в
воскресенье, а на следующий день, как и следовало ожидать, у них оказался
мистер Уокер, приехавший предложить билеты, и дамы немедленно посвятили его
в тайну, рассказав, что они собираются ехать в воскресенье в Ричмонд в
карете мистера Снэффла, и о том, что Эглантайн собирается сопровождать их
верхом.
Мистер Уокер не имел собственных лошадей; его блестящие друзья из
"Риджент-клуба" держали их в достаточном количестве либо в собственных
конюшнях, либо в заведении мистера Снэффла, приятеля капитана но колледжу. И
для капитана не составляло особенного труда возобновить знакомство с этим
джентльменом. И вот на следующий день, опираясь на руку лорда Воксхолла,
капитан появился в конюшне Снэффла и принялся разглядывать многочисленных
лошадей, предназначенных для продажи или для скачек; расспрашивая мистера
Снэффла об "Отбивной" в самом шутливом тоне, ему очень скоро удалось
завоевать расположение этого джентльмена и разузнать у него, на какой именно
лошади поедет в воскресенье мистер Эглантайн.
Этот изверг твердо решил про себя подстроить так, чтобы во время
воскресной прогулки Эглантайн свалился с лошади.
- Это единственный в своем роде конь, - проговорил мистер Снэффл, - это
тот самый прославленный "Император", бывший несколько лет тому назад
гордостью цирка Астли, и мистер Дюкроу только потому расстался с ним, что не
мог его видеть после смерти миссис Дюкроу, которая неизменно ездила на нем.
Я решил, что дамам и лондонским щеголям под стать кататься на таком коне, и
купил его (поступь у него удивительная, едешь - точно в кресле сидишь), но
таким смирным он бывает только по воскресеньям.
- Почему же? - спросил капитан. - Почему в воскресенье он бывает
смирнее, чем в другие дни недели?
- А потому, что по воскресеньям на улицах нет музыки. Первому
джентльмену, отправившемуся на нем кататься, пришлось протанцевать кадриль
на верхней Брук-стрит под шарманку, наигрывавшую "Зреют вишни", - вот каков
нрав этой лошадки. Если вы видели "Битву под Аустерлицем", где миссис Д.
выступала в роли женщины-гусара, вы, может, помните, как она вместе с конем
умирала в третьем действии, когда оркестр играл "Боже, храни императора"
(поэтому коня и прозвали "Императором"). А теперь, стоит ему только услышать
этот гимн, как он сразу же встает на дыбы, трясет гривой и перебирает в такт
передними ногами, а потом осторожно припадает к земле, словно сраженный
пушечным ядром. Как-то раз он проделал такой номер с одной дамой перед
Эпсли-хаусом; с тех пор я даю его своим друзьям только по воскресеньям,
когда можно не опасаться таких сюрпризов. Эглантайн - мой друг, не дам же я
ему лошадь, на которую нельзя положиться.
Поболтав еще несколько минут, милорд со своим другом покинули мистера
Снэффла и направились в "Риджент".
- Ну здогово! Чегт побеги! - ликовал его светлость, надрываясь от
хохота. - Поезжайте в моей карете. Возьмите Лангли. Черт побери! За это
стоит заплатить тысячу фунтов!
В субботу ровно в десять часов утра мистер Вулси вошел к мистеру
Эглантайну, держа под мышкой сверток, завязанный в желтый платок. В этом
свертке заключался самый прекрасный и самый элегантный сюртук, какой
когда-либо доводилось носить джентльмену. Он сидел на Эглантайне как
облитой, нигде не морщил, и был такого совершенного покроя, что Эглантайн, с
удовольствием любуясь собой в зеркале, решил, что в таком сюртуке он похож
на мужественного, благородного, чистокровного джентльмена, по меньшей мере
на подполковника.
- Вы полный мужчина, Эглантайн, - проговорил портной, не менее
парфюмера восхищенный собственной работой - с этим ничего не поделаешь, но
теперь, сэр, вы, во всяком случае, больше походите на Геркулеса, чем на
Фальстафа, и если платье может сделать джентльмена, то вы - джентльмен. Я бы
советовал вам завязать ваш голубой галстук чуть пониже и убрать с брюк
нашивки. Оденьтесь построже. Ничего кричащего. Простой жилет, темные брюки,
черный шейный платок, черная шляпа, - и даю голову на отсечение, что завтра
во всей Европе не найдется человека, одетого лучше вас.
- Благодарю вас, Вулси, благодарю вас, дорогой сэр, - говорил
очарованный парфюмер, - а теперь я попрошу вас примерить вот это.
Парик был изготовлен с не меньшим мастерством. Он не был в том пышном
стиле, который так любил сам мистер Эглантайн, - как выражался парфюмер, это
была "простая и скромная шевелюра".
- Можно подумать, мистер Вулси, что они всю жизнь росли у вас на
голове, никому и в голову не придет, что это не ваш естественный цвет
(мистер Вулси покраснел). Теперь вы выглядите на десять лет моложе, и не
вздумайте больше напяливать ваше воронье гнездо.
Вулси посмотрел в зеркало и тоже остался доволен. Соперники пожали друг
другу руки и тотчас же стали друзьями, а парфюмер от полноты чувств
рассказал портному о своих планах на завтрашний день и пригласил его
отобедать вместе со всеми в "Звезде и Подвязке", предложив Вулси место в
коляске.
- А может, хотите поехать верхом? - с необыкновенно важным видом
спросил Эглантайн. - Снэффл посадит вас на лошадь, и если вы захотите, мы
можем поехать по обе стороны коляски.
Но Вулси скромно признался, что он плохой наездник, и с радостью принял
предложенное ему место в коляске с условием, что половину всех расходов на
эту увеселительную поездку он возьмет на себя. Его предложение было принято,
и джентльмены расстались с тем, чтобы вечером встретиться в клубе, где все
были поражены установившимся между ними дружеским тоном.
Вечером в клубе мистер Снэффл повторил мистеру Вулси предложение
парфюмера, заметив, что раз Эглантайн собирается ехать на "Императоре", то и
Вулси непременно должен ехать верхом. Но портной снова отказался, смиренно
признавшись, что ему еще никогда не приходилось садиться на лошадь и что он
во всех отношениях предпочитает верховой езде коляску.
С этого вечера в клубе за Эглантайном твердо укрепилась репутация
"щеголя".
В воскресенье ровно в два часа дня оба кавалера предстали у дверей
"Сапожной Щетки", чтобы встретить двух улыбающихся дам.
- Ах, боже мой! Мистер Эглантайн! - вскричала мисс Крамп, совершенно
ошеломленная его видом. - Я еще никогда в жизни не видела вас таким
красивым!
Услышав такой комплимент, мистер Эглантайн чуть было не бросился к ней
на шею.
- Ах, мама, что же это случилось с мистером Вулси! Он сегодня точно
помолодел на десять лет!
Миссис Крамп согласилась с мнением дочери; Вулси галантно поклонился, и
оба джентльмена обменялись взглядами, выражавшими самое искреннее
расположение.
День был превосходный. Эглантайн в сдвинутой набекрень шляпе, упершись
левой рукой в бок и откинув голову, величественно трусил на своем
покачивающемся седле-кресле; всякий раз как "Император" обгонял коляску, он
оборачивался и с высоты поглядывал на Морджиану. Проезжая мимо Эбенезерской
капеллы, из которой доносилось пение прихожан, "Император" чуть повел ушами,
но в остальном все шло как по маслу; к тому времени, как общество добралось
до Ричмонда, мистер Эглантайн не успел почувствовать ни малейшей усталости,
ноги и руки его ничуть не затекли, и он приехал как раз вовремя, чтобы
передать своего скакуна заботам кучера и предложить дамам руку, когда они
выходили из коляски.
Нет нужды перечислять здесь все те блюда, которыми наслаждалось
общество за обедом в "Звезде и Подвязке". Было бы большим заблуждением с
моей стороны утверждать, что они не пили шампанского. Они веселились, как
только могут веселиться четверо молодых людей в этом христианнейшем мире;
застенчивое внимание парфюмера и мужественное ухаживание портного заставили
Морджиану почти забыть о галантном капитане или, во всяком случае,
совершенно не замечать его отсутствия.
В восемь часов они собрались ехать домой.
- Может быть, вы сядете с нами в коляску, - предложила Морджиана
Эглантайну, подарив его самым нежным взглядом. - А на лошади поедет Дик.
Но Арчибальд был слишком большим любителем верховой езды.
- Боюсь, что не всякий справится с этой лошадью, - проговорил он,
значительно глядя на Морджиану, и горделиво поскакал рядом с коляской. Луна
сияла и при содействии газовых фонарей так бесподобно освещала землю, что и
передать невозможно.
Вдруг вдалеке послышались нежные и жалобные звуки рожка, - кто-то очень
искусно исполнял религиозный гимн.
- Ах, еще и музыка! Это божественно! - вскричала Морджиана, устремляя
глаза к звездам. Музыка слышалась все ближе и ближе, отчего восторг всего
общества все более возрастал. Коляска катилась со скоростью примерно четырех
миль в час, и "Император" принялся на столь же быстром скаку перебирать в
такт музыке передними ногами.
- Не иначе как мистер Вулси доставил нам это удовольствие, -
предположила романтичная Морджиана. - Мистер Эглантайн угощал нас обедом, а
вы решили угостить нас музыкой.
Надо заметить, что во время этого веселого вечера Вулси был слегка, -
всего лишь самую малость, - разочарован, воображая, что Эглантайн, более
наделенный красноречием, чем он, незаслуженно снискал большую
благосклонность дам, а так как Вулси оплатил половину всех расходов, ему
было чрезвычайно досадно, что вся заслуга этой затеи приписывалась одному
Эглантайну. Поэтому, когда мисс Крамп спросила его, не он ли позаботился о
музыке, Вулси имел глупость ответить на ее вопрос уклончиво, ничего не имея
против того, чтобы оставить ее в приятном заблуждении, будто этим скромным
проявлением внимания она обязана ему.
- Если вам это доставляет удовольствие, - ответствовал искусный
закройщик, - о чем еще мечтать мужчине? Да я бы нанял весь оркестр театра
"Друри-Лейн", лишь бы вас порадовать.
Звуки рожка между тем слышались уже совеем близко, и если бы Морджиана
обернулась, она бы поняла, откуда доносилась музыка. Позади них медленно
двигалась карета, запряженная четверкой; два грума со скрещенными на груди
руками ехали на запятках, а на козлах сидел и правил лошадьми маленький
джентльмен в белом сюртуке и шейном платке яркого синего цвета. Рядом с ним
сидел горнист и исполнял те самые мелодии, которые привели в такой восторг
мисс Крамп. Он играл очень мягко и тонко, и звуки "Боже, храни короля" так
нежно лились из медного раструба его рожка, что Крампы, портной и сам
Эглантайн были совершенно покорены и очарованы.
- Спасибо вам, дорогой мистер Вулси, - обратилась к портному Морджиана
в порыве благодарности, на что Эглантайн удивленно вытаращил глаза.
- Честное слово, я тут совершенно ни при чем, - только и успел
выговорить Вулси, как вдруг человек, сидевший в следовавшей за ними карете,
дал знак горнисту: "Пора!" - и рожок затрубил:
Небо храни императора Франции!
Рам-там-там, тара-рам-там...
При этих звуках "Император" взвился на дыбы (а мистер Эглантайн взвыл от
ужаса) и, стоя на задних ногах, передними стал бить воздух. Пока он
отбивал таким образом передними ногами такт, мистер Эглантайн судорожно
вцепился в его гриву; миссис Крамп завизжала; мистер Вулси, Дик, кучер, лорд
Воксхолл (ибо это был он) и два грума его светлости разразились громким
хохотом.
- Помогите! Помогите! - кричала Морджиана.
- Стой! Ай! Ой! - вопил, не помня себя от ужаса, Эглантайн, пока
наконец "Император" не повалился замертво на самую середину мостовой, словно
сраженный пушечным ядром.
Вообразите же себе, о жестокосердые люди, всегда готовые посмеяться над
чужими несчастьями, вообразите себе положение несчастного Эглантайна,
придавленного "Императором"! Он упал очень легко, животное лежало
совершенно. неподвижно, и парфюмер, так же как и лошадь, не подавал никаких
признаков жизни. Эглантайн не потерял сознания, но просто не мог
пошевелиться от страха; он лежал в луже, воображая, что истекает кровью, и
пролежал бы так до утра, если бы грумы его светлости не слезли и не вытащили
его за воротник сюртука из-под лошади, продолжавшей все так же недвижно
лежать на земле.
- Не можете ли вы сыграть "Прекрасную Джуди Калагэн"? - попросил
горниста кучер Снэффла.
Горнист заиграл бравурную арию, лошадь поднялась, и грумы, прислонившие
мистера Эглантайна к фонарному столбу, предложили ему снова вскарабкаться в
седло.
Но парфюмер чувствовал себя слишком несчастным. Дамы с радостью
потеснились и дали ему место подле себя. Дик влез на "Императора" и поскакал
домой. Карета, запряженная четверкой, тоже тронулась под звуки "О дорогой
мой, что же это значит", а мистер Эглантайн мрачно уселся в коляске, с дикой
ненавистью поглядывая на соперника. Панталоны его были запачканы грязью, а
сюртук на спине разорван.
- Вы сильно ушиблись, дорогой мистер Арчибальд? - с неподдельным
участием спрашивала Морджиана.
- Н-не очень, - отвечал бедняга, готовый расплакаться.
- Ах, мистер Вулси, - продолжала добродушная девушка, - как могли вы
так подшутить?
- Да честное же слово... - начал было оправдываться Вулси, но,
представив себе всю смехотворность случившегося, не выдержал и расхохотался.
- Вы, вы - подлый трус, - завопил в бешенстве Эглантайн, - вы смеетесь
надо мной, негодяй! Так вот же вам, получите, сэр! - И он, всей тяжестью
навалившись на портного и чуть не задушив его, принялся с неимоверной
быстротой тузить его кулаками по глазам, по носу, по ушам и, наконец,
сдернул с него парик и вышвырнул его на мостовую.
И тут Морджиана увидела, что Вулси - рыжий {О соперничестве брадобрея с
портным говорится в одной французской басне.}.
ГЛАВА IV,
в которой число поклонников героини увеличивается, а она сама
становится заметной фигурой в обществе
Прошло два года после празднества в Ричмонде, начавшегося столь мирно и
закончившегося всеобщим смятением. Морджиана так и не смогла простить Вулси
его рыжие волосы или перестать смеяться над несчастьем, постигшим
Эглантайна, а оба джентльмена не в состоянии были примириться друг с другом.
Вулси тут же послал вызов Эглантайну, предлагая ему драться на пистолетах,
но парфюмер отклонил вызов, справедливо утверждая, что торговцы не имеют
дела с такого рода оружием; тогда портной предложил ему встретиться и решить
спор, засучив рукава, как подобает мужчинам, в присутствии друзей из клуба.
Парфюмер заявил на это, что он никогда не примет участия в столь грубом
поединке, после чего Булей, окончательно выведенный из себя, поклялся, что
он непременно вцепится ему в нос, если Эглантайн когда-нибудь переступит
порог клуба; и так один из членов клуба был вынужден покинуть свое кресло.
Сам Булей не пропускал ни одного вечера, но его присутствие не вносило
ни веселья, ни оживления, то есть всего того, что делает приятным мужское
общество в клубе. Входя, Булей первым делом наказывал мальчику-слуге
"доложить ему, как только появится этот негодяй Эглантайн", и, повесив шляпу
на вешалку, принимался с мрачным видом ходить по комнате, хватая себя за
рукава, стискивая кулаки и потрясая ими, словно приводя их в боевую
готовность, чтобы выполнить свое намерение и вцепиться в нос сопернику.
Приготовившись таким образом, он усаживался в кресло и в полном молчании
закуривал трубку, оглядывая всех присутствующих и вскакивая и поддергивая
рукава сюртука, стоило только кому-нибудь войти в комнату.
Клуб решительно не одобрял поведения Вулси. Первым перестал приходить
Клинкер, потом Бастард, торговец домашней птицей. Исчез и Снэффл, ибо Вулси
вызвал на поединок и его в качестве ответчика за недостойное поведение
Эглантайна, но принять вызов Снэффл отказался. Итак, Снэффл тоже выбыл из
членов клуба. В конце концов клуб покинули все, кроме портного и Трэсла,
жившего на той же улице; эти двое продолжали посещать клуб и, сидя по обе
стороны владельца трактира Крампа, как индейские вожди в вигваме, в полном
безмолвии попыхивали трубками. А платье и кресло старого Крамиа становились
ему с каждым днем все просторнее и просторнее; "Отбивная" прекратила свое
существование, и жизнь его утратила всяческий смысл. Однажды в субботу он не
спустился вниз, чтобы занять председательское место в клубе (как он все еще
гордо именовал свою распивочную), а в следующую субботу Трэсл сколотил ему
гроб; и Вулси, шагая рядом с гробовщиком, проводил до могилы родоначальника
"Отбивной".
Миссис Крамп осталась одна на белом свете. То есть как же это одна? -
удивится какой-нибудь наивный добропорядочный читатель. Мой дорогой сэр,
неужели вы так плохо знаете человеческую природу, если не догадались, что не
далее как через неделю после приключения в Ричмонде Морджиана вышла замуж за
капитана Уокера? Это было, разумеется, сделано втайне, а после обряда
бракосочетания они, как это обычно делают молодые люди в мелодрамах, с
повинной головой явились к родителям.
- Простите меня, милые мама и папа, я вышла замуж за капитана, -
объявила Морджиана.
Мама с папой простили ее, да и как могло быть иначе. Папа выдал ей в
приданое часть своего капитала, и Морджиана с радостью вручила деньги мужу.
Свадьба состоялась за несколько месяцев до кончины старого Крампа; миссис
Говард находилась со своим Уокером на континенте, когда произошло это
печальное событие; поэтому-то миссис Крамп и оказалась в полном одиночестве
и без всякой поддержки. В последнее время Морджиана не особенно часто
видалась со своими стариками; разве могла она, вращаясь в высших сферах,
принимать в своей новой изысканной резиденции на Эджуер-роуд старого
трактирщика и его жену? Оставшись одна-одинешенька, миссис Крамп не смогла
жить в доме, где когда-то была так счастлива и пользовалась всеобщим
уважением; она продала патент на владение "Сапожной Щеткой" и, добавив к
полученной сумме собственные сбережения (что в общей сложности составило
около шестидесяти фунтов в год), удалилась на покой, поселившись неподалеку
от милого ее сердцу "Сэдлерс-Уэлза", в пансионе вместе с одной из сорока
учениц миссис Сэрл. Она утверждала, что сердце ее разбито, но тем не менее
по прошествии девяти месяцев со смерти мистера Крампа, желтофиоли,
настурции, белые буковицы и вьюнки вновь расцвели на ее шляпе, а через год
она была так же разодета, как прежде, и снова ежедневно посещала "Уэлз" или
другие увеселительные заведения, не пропуская ни одного вечера и сделавшись
в театре столь же неотъемлемым лицом, как капельдинер. Что и говорить, она
все еще была очаровательной вдовушкой, и один ее старый обожатель (некто
Фикс, прославленный исполнитель Панталоне во времена Гримальди, игравший
ныне в "Уэлзе" "благородных отцов") предложил ей руку и сердце.
Однако почтенная вдова решительно отвергла его предложение. По правде
говоря, она необыкновенно гордилась тем, что ее дочь супруга капитана
Уокера. Они виделись вначале довольно редко, хотя время, от времени миссис,
Крамп наносила визиты молодой леди на Коннот-сквер; а если жене капитана
случалось заглянуть на Сити-роуд, в "Сэдлерс-Уэлзе" не было человека - от
первого трагика до мальчишки, следившего за выходами актеров на сцену,
который не оповещался бы об этом событии.
Мы уже говорили, что Морджиана принесла домой приданое прямо в сумочке
и передала все свое состояние в руки мужа; поэтому читатель, которому
известен сверхъестественный эгоизм капитана Уокера, может вообразить, как
рассвирепел бы капитан и какими грубыми проклятьями и оскорбительными
эпитетами осыпал бы жену, обнаружив, что у нее всего-навсего пятьсот фунтов
вместо ожидаемых им пяти тысяч. Но, по правде говоря, Уокер в ту пору был
почти влюблен в свою прелестную, розовую, кроткую жену. Они совершили
двухнедельное путешествие, во время которого оба были необычайно счастливы;
и она так простосердечно, так трогательно, нежно прижавшись к мужу, вручила
ему все свое состояние, и ей так искренне хотелось бы иметь в тысячу
миллионов и миллионов раз больше, лишь бы ее драгоценный Говард был доволен,
что только у последнего негодяя хватило бы духу сердиться на нее; поэтому
Уокер поцеловал ее, погладив блестящие локоны, и снова не без грусти
пересчитал ассигнации, после чего запер их в свой портфель. В сущности,
она-то ведь никогда не обманывала его, обманул его Эглантайн, но зато и
Уокер, в свою очередь, с лихвой отплатил ему. К тому же Уокер в ту пору
питал столь нежные чувства к Морджиане, что - клянусь честью - вряд ли
сожалел о совершенном поступке. Кроме того, капитан совсем не привык держать
каждый день в руках пятьсот фунтов хрустящих банкнотов; эта решительная,
сангвиническая натура воображала, что им конца не будет, и уже обдумывала
десятки способов, как бы пустить эти деньги в оборот и довести их до ста
тысяч фунтов стерлингов. Что и говорить, разве мало на свете простодушных
натур, которые с таким же чувством взирали на новенькие банкноты и
прикидывали возможности пустить их в рост.
Не будем, однако, задерживаться на этой грустной теме. Послушаем лучше,
как распорядился Уокер своими деньгами. Он обставил вышеупомянутый дом на
Эджуер-роуд, Заказал прелестный фарфор, завел пару лошадей и фаэтон, нанял
несколько приличных горничных и лакея-грума, одним словом, устроил именно
такой аккуратненький, скромный и вполне аристократический домик, какой
полагается иметь молодой респектабельной супружеской паре на заре их
совместной жизни. "С прошлым покончено, - не раз говорил он своим знакомым,
- еще несколько лет тому назад я, пожалуй, пошел бы на риск, но теперь мой
девиз - благоразумие, и я не воспользуюсь ни фартингом из
пятнадцатитысячного капитала жены". И вот вам, читатель, лучшее
доказательство того доверия, которое оказывало Уокеру общество: ни за
фарфор, ни за экипаж, ни за мебель, которыми, как было сказано, он
обзавелся, Уокер не заплатил ни одного шиллинга; он был настолько
благоразумен, что если бы не подорожные сборы, да не расходы на почтовые
марки и королевский налог, ему вряд ли когда-нибудь понадобилось разменять
даже пятифунтовый банкнот своей жены.
Говоря по правде, мистер Уокер твердо вознамерился сколотить капитал. А
что может быть проще, если вы живете в Лондоне? Разве акционерные общества
не открыты для всех желающих? Разве испанские и колумбийские акции не
поднимаются и не падают? Для чего же еще созданы все эти общества, как не
для того, чтобы набивать тысячами фунтов карманы пайщиков и директоров? Во
все эти коммерческие махинации и погрузился с необычайным рвением наш
галантный капитан и с первых же шагов добился таких блестящих успехов, так
удачно покупал и продавал, что в Сити его уже начали считать капиталистом, и
его имя можно было встретить в официальном списке директоров многочисленных
богатых благотворительных обществ, в которых никогда не бывает недостатка в
Лондоне. В его агентстве производились операции на суммы в тысячи фунтов,
при его участии скупались и перепродавались солидные акции. С какой
ненавистью и завистью глядел на него бедный мистер Эглантайн из дверей
своего заведения (принадлежавшего теперь Эглантайну и Мосрозу), когда Уокер
ежедневно проезжал в своем фаэтоне, запряженном парой, или когда до него
доходили слухи о блестящем положении, которое Уокер занял в обществе.
Миссис Уокер могла пожаловаться только на то, что она не слишком часто
наслаждается обществом мужа. Дела заставляли его на целый день отлучаться из
дому; и те же дела вынуждали его оставлять ее то и дело одну по вечерам;
тогда как он (поглощенный все теми же делами) обедал со своими знатными
друзьями в клубе и пил кларет и шампанское, преследуя все те же деловые
цели.
Она была бесконечно добра и простодушна и ни разу ни единым словом не
упрекнула его; она неизменно приходила в восторг, если он мог провести вечер
с ней дома, а когда он находил время, чтобы покатать ее в Парке, она бывала
счастлива после такого события еще целую неделю. В этих случаях она от
избытка чувств отправлялась к матери и рассказывала ей: "Ах, мама, вчера
Говард катал меня в Парке, Говард обещал сводить меня в оперу..." - или еще
что-нибудь в том же роде. И в тот же вечер директор театра, первый трагик
мистер Голер, миссис Сэрл и ее сорок учениц, все капельдинерши, гардеробщицы
и даже разносчицы лимонада в "Уэлзе" знали, что капитан и миссис Уокер были
в Кенсингтон-гардене или были приглашены в оперу в ложу маркиза
Биллингсгета. А однажды вечером миссис Уокер появилась (то-то яесказанное
счастье!) в своих черных локонах и в кашемировой шали, о флаконом для
нюхательной соли, в черном бархатном платье и с райской птичкой на шляпе в
ложе в "Уэлзе". Боже милостивый} Как они играли для нее в этот вечер, и
Голер и все остальные, и как счастлива была миссис Крамп! В антрактах она
осыпала дочь поцелуями, она кивала всем друзьям на сцене и за кулисами, она
представила дочь - миссис Уокер - капельдинерше; и Мелвилу Деламару -
первому комику, и Кантерфилду {тирану), и все выбежали к подъезду, и
выкликали карету миссис Уокер, и махали шляпами, и кланялись, когда
маленький фаэтон, запряженный парой, тронулся с места, Уокер, отпустивший
усы, зашел в театр неред концом спектакля и ничуть не "растрогался знаками
внимания, расточаемыми ему и его даме.
Перечисляя предметы роскоши, которыми капитан обставил свой дом, нужно
упомянуть о рояле, занимавшем добрых четыре пятых маленькой задней гостиной
миссис Уокер, за которым она постоянно музицировала. Все дни и вечера, когда
Уокера не бывало дома (а это случалось каждый день и каждый вечер), вы
могли, да и не только вы, - вся улица могла слышать, как в доме номер
двадцать три звенит и переливается на все лады женский голос; ведь без этого
не обходится ни одна музицирующая дама. Улица неодобрительно относилась к
этому постоянному шуму, но соседям трудно угодить, а что оставалось делать
Морджиане, как не петь? Можно ли запереть в клетке дрозда и запретить ему
петь? И вот в уютной маленькой клетке на Эджуер-роуд дрозд капитана Уокера
распевал песни и не чувствовал себя несчастным.
После того, как прошел примерно год со дня свадьбы молодой пары,
омнибус, останавливавшийся и поблизости от миссис Крамп, и неподалеку от
Эджуер-роуд, где жила миссис Уокер, стал почти ежедневно привозить маменьку
к дочери. Она приезжала, когда канитан уходил по делам; она обедала с
Морджиаиой в два часа и каталась с ней по Парку, но она никогда не
задерживалась у дочери после шести часов вечера. Ведь ей же надо было идти в
семь на спектакль! И, кроме того, капитан мог вернуться домой с одним из
своих важных друзей, а он всегда долго ворчал и ругался, когда заставал у
себя тещу. Что касается Морджианы, то она была из тех жен, которые поощряют
в своих мужьях деспотизм. Каждое слово мужа - истина, потому что изрек ее
он; каждое его требование должно беспрекословно исполняться. Миееке Уокер
полностью отказалась от собственной воли и целиком подчинившись своему
повелителю. Но как же это могло произойти? Ведь до замужества она была
весьма независимой особой и ума у нее было куда больше, чем у ее Говарда. Я
полагаю, что все дело было в его усах, внушавших ей такой страх и державших
ее в полном подчинении.
Эгоисты мужья, постоянно проявляющие в обращении со своими покладистыми
женами суровость и непреклонность, оказываются в очень выгодном положении:
если случайно они вдруг снизойдут до какой-нибудь маленькой услуги, жены
преисполняются такой благодарности, какой они никогда не чувствовали бы по
отношении к супругу и повелителю, привыкшему исполнять все их желания; а
потому, когда капитан Уокер милостиво внял мольбам своей жены и согласился
взять ей учителя пения, его щедрость показалась ей поистине божественной, и
на следующий день Морджиана бросилась на шею приехавшей к ней матери и стала
рассказывать ей, какой изумительный, какой великодушный ангел ее Говард и
чем только не обязана она этому человеку, возвысившему ее из скромного и
незаметного положения, которое она занимала в жизни, и сделавшего ее тем,
чем она была теперь. А чем, в сущности, она была, бедняжка? Женой какого-то
мошенника, пройдохи. Она принимала у себя жен некоторых знакомых мужа, жен
двух его поверенных, жену его биржевого маклера да еще двух-трех дам, о
которых, с вашего позволения, мы воздержимся что-либо рассказывать; и она
считала для себя честью занимать столь высокое положение! Словно Уокер был
лордом Эксетером, женившимся на простой горничной, или благородным принцем,
сделавшим предложение скромной Золушке, или самим великим Юпитером, сошедшим
с Олимпа и воспылавшим страстью к Семеле. Оглянитесь вокруг, уважаемый
читатель, на своих почтенных знакомых! Много ли найдется женщин, думающих и
поступающих иначе? Они верят в своих мужей, что бы эти мужья ни делали. Джон
может быть глупым, безобразным, грубым, он может быть негодяем, - его Мэри
Энн никогда этого не заметит; он может обманывать ее на каждом шагу, а она
неизменно будет дарить его своей милой улыбкой; если он скуп, - она будет
утверждать, что он бережлив; если он рассорится со своими лучшими друзьями,
- она будет говорить, что он, как всегда, прав; он может быть мотом, - она
будет повторять, что он щедр и что для его здоровья необходимы развлеченья;
если он бездельник, значит, ему нужен отдых, и она сэкономит на своих личных
расходах и на хозяйстве, чтобы дать ему гинею на клуб. Каждое утро,
просыпаясь и глядя на храпящего рядом мужа, глядя, повторяю, на его лицо,
распластанное рядом с ней на подушке, она благословляет это тупое, грубое
лицо, эту тупую, грубую душу и считает то и другое божественным пределом
совершенства. Хотелось бы мне знать, почему женщины не догадываются, что
мужья их обманывают? Видно, так уж устроила природа, и за это ее следует
только благодарить. В прошлом году ставили "Сон в летнюю ночь", и когда
Титания обнимала и прижимала к груди длинные-предлинные уши Основы, весь
театр надрывался от неудержимого хохота, а мне подумалось, что в зрительном
зале и сидит не меньше сотни ослов, которых так же слепо боготворят их
супруги. Все эти Титании баюкают их на коленях и сзывают сонм нежных
ласковых духов домашнего очага, чтобы они услаждали их грубые инстинкты и
угождали их низменным желаньям; и (так как вышеприведенные замечания
относятся только к порядочным женщинам, любящим своих законных супругов)
слава богу, что им не попадается какой-нибудь гадкий Пук, который открыл бы
им глаза и рассеял их иллюзии. Cui bono? {Для чего? (лат.).} Пусть они
пребывают в неведении: я знаю двух очаровательных дам, которые, прочитав эти
строки, найдут их вполне справедливыми, но им и в голову не придет, что это
написано про них.
А вот еще довольно любопытное наблюдение. Замечали ли вы, как много и
упорно женщины занимаются всяческими рукодельями и искусствами? Вышитые
шерстью подушки для диванов, сшитые из лоскутков покрывала или вязанье
(правда, оно нынче уже вышло из моды и им еще занимаются только в деревне),
целые горы подушечек для булавок, сотни старательно изрисованных альбомов,
невероятное количество пьес, разученных на фортепьяно, и несчетное множество
прочего вздора, на который тратят время эти милые созданья, - да что я
говорю, разве мы не видели, как они по вечерам целыми стайками собираются и
рассаживаются вместе: Луиза вышивает шерстью, Элиза делает вышеупомянутые
подушечки для булавок, Амелия трудится над футляром для карт или плетет
тончайшие шнурки; и среди них Теодозия, придвинув к себе шандал, читает
вслух книгу? Ах, мой дорогой сэр, мало же радостей выпадает на долю этих
созданий, если им приходится собираться вместе, чтобы читать вслух романы!
Поверьте, они делают это не по доброй воле: что хорошего в такой жизни, в
таком унылом времяпрепровождении! В своей книге об Америке мистер Диккенс,
говоря о заключенных, сидящих в одиночных камерах, рассказывает, как эти
узники разукрашивают свои камеры, причем многие проделывают это с
непостижимым мастерством и тщательностью. Женские рукоделья нередко
оказываются сродни этим занятиям, это та же работа узников, которой
предаются только потому, что бедные пальчики и головки не находят другого
применения; вот как создаются эти замысловатые подушечки для булавок,
вышиваются покрывала, разучиваются фортепьянные сонаты. И, ей-богу, когда я
вижу, как две милых, невинных, розовощеких молодых женщины усаживаются за
фортепьяно, подложив на стулья большее или меньшее (как кому удобнее)
количество нотных альбомов, и, устроившись таким способом за инструментом,
принимаются барабанить в четыре руки всевозможные вариации на тему Герца или
Калькбреннера, - я не получаю ни малейшего удовольствия от их игры, и мое
слишком впечатлительное сердце обливается кровью, когда я смотрю на
исполнительниц. Сколько часов, недель, - да что там недель, - многих лет
упорных занятий стоила им какая-нибудь жига! Сколько денег истратил их папа,
сколько пилила своих дочек мама ("Леди Бальбок сама не играет, - говорит сэр
Томас, - но у нее поразительный слух!"); разве все это не свидетельствует об
их каторжной жизни! Как живет молодая дама? Она завтракает в восемь часов
утра, затем, до десяти, занимается по разговорнику Мэнгнала со своей
компаньонкой, потом до часу упражняется на фортепьяно, затем гуляет за
решеткой по саду, потом снова музицирует, потом шьет или что-нибудь
вышивает, или читает французскую книгу или "Историю" Юма, потом спускается
вниз, чтобы поиграть папеньке, который любит под музыку подремать после
обеда, и вот, наконец, пора и спать, а завтра снова настанет день со всеми,
как их называют, "обязанностями". Один мой друг, зайдя на днях в весьма
аристократический дом, увидел, как юная леди вошла в комнату с подносом на
голове, - Mon Dieu! По-видимому, она старалась таким способом выработать
грациозную походку. Кто знает, может быть, в эту минуту леди Гантель
упражняется, поднимая и опуская пару тех самых неодушевленных предметов,
которые носят ее имя, а леди Софи лежит, распростертая на доске, для
выпрямления позвоночника? О, я мог бы писать целые диссертации на эту тему.
Но полно, нас все это время ждет миссис Уокер!
Если все вышеприведенные наблюдения имеют какое-нибудь отношение к
нашей повести, а это, безусловно, так и есть, я хотел бы дать понять
читателю, что миссис Уокер в отсутствие мужа в своем одиноком заточении
тратила изрядное количество свл и времени, развивая свое музыкальное
дарование, и, как уже говорилось ранее, обладая прекрасным сильным голосом,
очень скоро добилась значительных успехов. Сначала ее учителем был Подмор,
толстый хормейстер "Уэлза", разучивший некогда с ее матерью песенку
"Тара-рам...", пользовавшуюся с первого же раза неизменным успехом. Он очень
неплохо подготовил Морджиаиу и запретил ей петь всяческие романсы из
"Таверны Орла", столь излюбленные ею; после того как она с его помощью
достигла некоторого мастерства, честный хормейстер заявил, что ей нужен
более искусный наставник; он написал капитану Уокеру письмо (вложив в него
небольшой счет), в самых лестных выражениях превознося успехи его жены и
настоятельно советуя ей брать уроки у знаменитого Бароски. После этого
капитан Уокер отпустил Подмора и пригласил за очень значительную сумму, как
он не преминул сообщить своей жене, синьора Бароски. Он и в самом деле
остался должен Бароски не меньше двухсот двадцати гиней, когда его... Но мы
забегаем вперед!
Бароски написал оперу "Гелиогабал", ораторию "Чистилище", наделавшую
столько шуму, несметное количество песен и музыку для многих балетов. Он
родился в Германии и выказывал такое необыкновенное пристрастие к свинине и
сосискам, так аккуратно посещал церковь, - что все разговоры о его
принадлежности к избранному народу, на мой взгляд, лишены всяких оснований.
Это был маленький толстый человечек с крючковатым носом, черными, как смоль,
бакенбардами и такими же черными блестящими глазками; пальцы его были
унизаны кольцами, а сам он - увешан всевозможными драгоценностями. Манжеты
его рубашки были - в гигиенических целях - всегда аккуратно отвернуты поверх
рукавов сюртука, а его большие руки, способные охватить половину клавиатуры
и позволявшие ему добиваться на фортепьяно поразительных эффектов,
доставивших ему стодь великую славу, были затянуты в лайковые перчатки
лимонного цвета - новые или только что вычищенные; кстати, позволим себе
мимоходом задать вопрос: почему многие мужчины с грубыми красными запястьями
я большими руками так привержены к белым лайковым перчаткам и манжетам? На
одни только перчатки Бароски, по-видимому, тратил изрядный капитал; на все
вопросы по этому поводу он, хитро улыбаясь, отвечал: "Ах, остафте, расфе фи
не снаете, что плаготаря снакомстфу с отной першатошницей они достаются мне
ошень тешефо". Он катался верхом в Парке, у него была прекрасная квартира на
Дувр-стрит, и он состоял членом "Риджент-клуба", служа постоянным источником
веселья для его членов, которым он рассказывал о своем невероятном успехе у
женщин и для которых у него всегда были припасены билеты в театр или в
оперу. У него загорались глазки и колотилось сердце, когда с ним заговаривая
какой-нибудь лорд, и он тратил, по слухам, огромные суммы на устройство
обедов для великосветских отпрысков в Ричмонде и в прочих местах. "Ф
политике я консерфатор то моска гостей". Одним словом, это был изрядный фат,
не лишенный, однако, дарования.
Вот этому-то джентльмену и предстояло завершить музыкальное образование
миссис Уокер. Он сразу же пришел "ф фосторк от ее танных", нашел, что
диапазон ее голоса "шресфишайно" широк, и заверил ее, что из нее выйдет
первоклассная певица. Ученица была способной, учитель необыкновенно
талантлив, и в результате миссис Уокер сделала поразительные успехи, хотя
достойная миссис Крамп, обыкновенно присутствовавшая на уроках дочери, с
большим неодобрением относилась к новой системе обучения и всем тем
бесконечным упражнениям, которые должна была проделывать Морджиана. В ее
время все было по-другому, говорила она. Инкледон ничего не понимал в
музыке, а разве кто-нибудь теперь поет, как он? Хорошая английская баллада
во сто раз лучше всех ваших "Фигаро" и "Семирамид".
Несмотря на все эти возражения, миссис Уокер охотно и с поразительной
настойчивостью придерживалась метода своего нового учителя. Как только ее
муж отправлялся по утрам в Сити, она садилась за фортепьяно, и если он не
возвращался к обеду, то и в обеденное время не прерывала своих упражнений;
впрочем, мне нет нужды слишком подробно описывать процесс ее занятий, да это
и невозможно, ибо, говоря между нами, никто из Фиц-Будлов по мужской линии
никогда не мог пропеть ни одной ноты, и мне совершенно неизвестен жаргон
бесконечных гамм и сольфеджио. Но так как всякий, глядя на людей,
занимающихся музыкой, не может не заметить, сколько энергии они вкладывают в
свои упражнения, как не может не заметить родитель дочерей (при всем своем
невежестве),что в его доме с утра до вечера бренчат на фортепьяно и поют
вокализы, то пусть читатель без дальнейших разъяснений представит себе, как
проводила время героиня нашей повести в эту пору своей жизни.
Уокер был весьма доволен успехами жены и со своей стороны делал все от
него зависящее, но воздерживался от расплаты с Бароски. Почему он ему не
платил, нам известно, - оплачивать счета было не в его натуре, если только
его не вынуждали к этому крайние меры; но почему Бароски не прибегал к этим
крайним мерам? Да потому, что, получи он таким способом деньги, он потерял
бы ученицу, а этой ученицей он дорожил больше, чем деньгами. Он предпочел бы
сам платить ей по гинее за урок, лишь бы не расставаться с нею. Ему
случалось отказывать какому-нибудь важному лицу, но он ни разу не пропустил
ни одного занятия с Морджианой; нужно сказать правду: он был влюблен в нее,
как некогда Булей и Эглантайн. "Ей-богу, - говорил он, - эта пефунья сфетет
меня сфоими скромными глазами с ума. Но фот уфитите: за шесть нетель я могу
саставить люпую шеншину проситься к моим ногам. И фи уфитите, что я стелаю с
Моршианой".
Он регулярно занимался с нею в течение шести недель, однако Морджиана к
его ногам так и не бросилась; он исчерпал весь запас своих комплиментов, но
она неизменно отвечала на них смехом. И, разумеется, его страсть только
разгоралась от того, что это прелестное создание было так вызывающе
простодушно и так жестоко весело.
Бенджамин Бароски был главным украшением лондонского музыкального мира;
он брал по гинее за три четверти часа урока на дому у своих учениц; и, что
еще важнее, у него была школа дома, куда стекались многочисленные и
удивительно разношерстные ученики, как это неизменно наблюдается в подобных
частных школах. Тут можно было встретить совсем еще юных и невинных леди со
своими маменьками, которые при появлении некоторых профессионалов с
сомнительной репутацией в страхе упрятывали дочек в самый дальний угол
комнаты. Тут была мисс Григ, которая пела в "Найденыше", и мистер Джонсон,
выступавший в "Таверне Орла", и мадам Фиоравенти (чрезвычайно сомнительная
личность), которая нигде не пела, но которая всегда появлялась в Итальянской
опере. Тут был и Ламли Лимпитор (сын лорда Твидлдейла), один из самых
превосходных теноров в городе, выступавший, как говорили, с
профессиональными певцами в сотнях концертов; и капитан гвардии Газзард, чей
потрясающий бас, по всеобщему мнению, не уступал голосу Порто, который делил
в школе Бароски славу с дантистом, пренебрегшим золотыми и фарфоровыми
челюстями ради сохранения голоса, как поступил бы на его месте всякий
маньяк, одержимый страстью к музыке. Кроме того, среди учениц было не менее
десятка поблекших девиц, выдававших себя за гувернанток, и профессиональных
певиц в перелицованных платьях, с незавитыми, туго зачесанными на уши
волосами под потертыми шляпками, - бедные неудачницы, отдающие последние
жалкие полгинеи ради того только, чтоб называться ученицами синьора Бароски,
которые, в свою очередь, набирали учениц и учеников среди английской
молодежи или служили хористками в каком-нибудь театре.
Примадонной этого маленького кружка была Амелия Ларкинс, чья будущая
слава должна была увеличить славу ее знаменитого учителя, чьи доходы ему
предстояло разделить и которую ради этой цели он взял к себе в учение,
заключив контракт с ее отцом, весьма уважаемым помощником шерифа, ставшим
теперь благодаря стараниям дочери богатым человеком. Амелия была
голубоглазой блондинкой с ослепительной, как снег, кожей и локонами цвета
соломы; ее фигура - впрочем, зачем нам описывать ее фигуру? Кто не видал ее
на сцене королевских оперных театров у нас и в Америке под псевдонимом мисс
Лигонье?!
До появления миссис Уокер мисс Ларкинс была всеми признанной примой в
кружке Бароски: Семирамидой, Розиной, Таминой, донной Анной. Бароски всюду
представлял ее как восходящую звезду, предлагал самой Каталани померяться с
нею силами и не допускал возможности, чтобы мисс Стефевс могла сравниться с
его ученицей в исполнении романсов. Но вот появилась миссис Уокер, и
маленький кружок мгновенно разделился на уокеристов и ларкинсистов; и между
этими двумя дамами так же, как между Газзардом и Балджером, упомянутыми
выше; между мисс Бранк и мисс Хорсман, двумя контральто, или между двумя
певичками из хора, возникло серьезное соперничество. Ларкжнс, конечно, пела
лучше, но разве могли ее соломенные кудряшки и ее низкорослая с высоко
поднятыми плечами фигура выдержать сравнение с черными, как смоль, локонами
и величественной осанкой Морджианы?! К тому же миссис Уокер приезжала на
уроки музыки в собственном экипаже, в черном бархатном платье и кашемировой
шали, тогда как бедняжка Ларкинс скромно приходила пешком из Белл-Ярда в
Темпл-Баре, в старом ситцевом платьице и в башмаках на высокой деревянной
подошве, которые она оставляла в прихожей. "Подумаешь, Ларкинс поет, -
язвительно замечала миссис Крамп, - что ж тут удивительного, с таким
громадным ртом можно одной пропеть дуэт". У бедняжки Ларкинс не было никого,
кто сочинил бы в ее честь мадригал; ее мать сидела дома, пестуя младших
детей, а отец вечно находился в разъездах но делам службы; у нее был, как
она думала, один-единственный покровитель - мистер Бароски. Миссис Крамп не
преминула рассказать Ламли Лимпитеру о собственных былых триумфах, спела ему
"Тара-рим", которую мы уже слышали, и сообщила, что когда-то ее называли
"Вороновым крылом". Это навело Ламли на мысль сочинить стихотворенне, в
котором он сравнивал волосы Морджианы с вороновым крылом, а Ларкинс - с
канарейкой; вскоре в школе обеих дам не называли иначе как "Вороново крыло"
и "Канарейка".
С тех пор "Вороново крыло" стала подниматься и парить все выше и выше,
тогда как "Канарейка" летала все ниже и ниже. Когда пела Морджиана, все
присутствующие кричали "браво!", а Амелии неизменно аплодировала одна только
Морджиана, но мисс Ларкинс, однако, была убеждена, что аплодисменты
соперницы были вызваны желанием подчеркнуть собственное превосходство, а не
искренней симпатией; мисс Ларкинс была завистливым существом, и великодушие
Морджианы было ей недоступно.
И вот однажды "Вороново крыло" одержала решительную победу. В арии
"Алые губы и алое вино" из оперы "Гелиогабал" собственного сочинения
Бароски, мисс Ларкинс, которой явно нездоровилось, исполняла партию
английской пленницы; она уже не раз пела ее на концертах в присутствии их
светлостей герцогов и пользовалась немалым успехом, но на этот раз почему-то
исполняла ее так скверно, что Бароски, в бешенстве ударив но клавишам,
воскликнул:
- Миссис Говард Уокер, мисс Ларкинс сегодня не в голосе, не окажете ли
вы мне одолжение и не исполните ли партию Боадицетты?
Миссис Уокер с улыбкой поднялась, повинуясь учителю, - триумф был
слишком велик, чтобы от него отказаться; и вот, когда Морджиана подошла к
фортепьяно, Ларкинс, стоявшая некоторое время молча, дико поглядела на нее и
вдруг издала душераздирающий вопль: "Бенд-жамин!" - и без чувств упала на
пол. Бенджамин, надо признаться, покраснел до корней волос, услышав такое
обращение, Лимпитер переглянулся с Газзардом, мисс Бранк ущипнула мисс
Хорсман, и урок в этот день преждевременно оборвался, ибо мисс Ларкинс
пришлось перенести в соседнюю комнату, положить на диван и приводить в
чувство холодной водой.
Добрая от природы Морджиана настояла на том, чтоб ее мать в ее карете
довезла мисс Ларкиис до Белл-Ярда, а сама отправилась домой пешком; я совсем
не уверен, что такое проявление доброты помешало мисс Ларкинс ее
возненавидеть. Я бы очень усомнился, если бы мне сказали, что это не так.
Слыша так много похвал дарованию своей жены, хитрый капитан Уокер решил
извлечь из этого выгоду и расширить свои "связи". Ламли Лимпитер и раньше
бывала у него, затащить его в дом ничего не стоило, ибо добрый Лам готов был
идти куда угодно, лишь бы хорошо пообедать и продемонстрировать свой голос;
и вот Лама попросили привести с собой еще кое-кого из сокровищницы его
знакомых, пригласили капитана Газзарда, предоставив ему право позвать еще
кого-нибудь из офицеров; то и дело посылались пригласительные билеты
Балджеру; одним словом, в очень скором времени музыкальные вечера миссис
Говард Уокер сделались, как говорится, suivis {Усердно посещаемы (франц.).}.
Ее муж с удовлетворением видел, как его гостиная наполняется важными
особами, а раз или два (точнее - всякий раз, как в этом возникала
необходимость или в тех случаях, когда кому-либо было не по средствам
нанимать первоклассную певицу) самое миссис Уокер приглашали на вечер в
знатный дом и обходились с нею с той убийственной любезностью, какую наша
английская аристократия умеет расточать перед артистами. Умнейшая и
мудрейшая аристократия! Как приятно наблюдать ее повадки и изучать ее
отношения с людьми низшего ранга. Я уже собирался было разразиться тирадой
по адресу аристократии и с яростью обрушиться на холодное высокомерие и
надменность, с какими лорды относятся к людям искусства; снисходя до
вежливости и принимая у себя в доме артистов, аристократы стараются
изолировать их от остального общества, дабы никто не мог ошибиться
относительно их звания; они покровительствуют искусству, даруя его
представителей пустой побрякушкой - дворянским званием, и одновременно
принимают все меры к тому, чтобы закрыть им доступ в высшие сферы общества,
- я уже собирался, повторяю, разразиться тирадой в осуждение аристократии,
не допускающей в свой круг артистов, и позлословить на ее счет хотя бы,
скажем, за то, что она не приняла в свой круг мою приятельницу Морджиану,
как вдруг мне пришла в голову мысль: да подходит ли миссис Уокер для того,
чтобы вращаться в высшем свете, - и я был вынужден скромно ответить: нет. У
нее не было достаточного образования, чтоб держаться на равной ноге с
обитателями Бейкер-стрит; она была доброй, умной и честной женщиной, но ей,
признаться, не хватало утонченности. Где бы она ни появлялась, на ней всегда
было если не самое красивое, то, во всяком случае, самое яркое платье, сразу
же бросавшееся всем в глаза, драгоценные украшения ее были непомерной
величины, а ее шляпы, токи, береты, шали-марабу и прочие головные сооружения
были самых кричащих расцветок. Она то и дело коверкала слова. Я видел, как
она ела горошек с ножа, в то время как Уокер сердито хмурился на
противоположном конце стола, тщетно пытаясь поймать ее взгляд; и я никогда
не забуду ужаса леди Смиг-Смэг, когда за обедом в Ричмонде Морджиана
попросила портеру и принялась его пить из оловянной кружки. Вот это было
зрелище! Она подняла пивную кружку своей прелестной ручкой, унизанной
огромными браслетами, к губам и так запрокинула ее, что райская птичка,
украшавшая ее шляпку, наподобие нимба осенила донышко кружки. Эти странные
манеры у нее были всегда и сохранились до сей поры. Она чувствовала себя
куда лучше за пределами великосветских гостиных. Она говорила: "Нынче такая
жара, прямо ужасти". Она хохотала и толкала в бок своего соседа за столом
(когда он говорил ей что-нибудь смешное), - все это получалось у нее
совершенно естественно и непринужденно, но это не принято в кругу
благовоспитанных людей; ее вульгарные манеры и тщеславие лишь вызывали их
насмешки, притом что они не могли оценить ни ее доброту, ни искренность, ни
честность. После всего сказанного совершенно очевидно, что тирада, которую я
намеревался произнести против аристократии, была бы в данный момент довольно
неуместна, а потому мы прибережем ее для другого раза.
"Вороново крыло" была самой природой создана для счастья. У нее был
такой кроткий нрав, что малейшее проявление внимания радовало ее; она не
скучала, оставаясь одна; она веселилась, оказываясь в многолюдном обществе;
она приходила в восторг от остроты, какой бы она ни была старой, и всегда
была готова смеяться, петь, танцевать, веселиться; у нее было такое нежное
сердце, что она могла расплакаться от самой невинной баллады, и потому-то
многие считали ее излишне жеманной и почти все - завзятой кокеткой. У
Бароски появилось несколько соперников, претендовавших на ее
благосклонность. Молодые денди гарцевали вокруг ее фаэтона в Парке, а по
утрам толпами осаждали ее дом. Один модный художник написал ее портрет, с
которого была сделана гравюра, продававшаяся в магазинах; оттиск этой
гравюры был издан вместе с песней "Черноокая дева Аравии" на слова Десмонда
Муллигана, эсквайра, музыка же была написана и посвящена миссис Говард Уокер
ее самым верным и преданным слугой Бенджамином Бароски. По вечерам ее ложа в
опере была набита битком. Ее ложа в опере? Да, да, наследница "Сапожной
Щетки" имела собственную ложу в опере, и эту ложу посещали иные
представители мужской половины великосветского лондонского общества.
Это была поистине пора ее наивысшего расцвета; и ее муж, собирая вокруг
себя представителей высшего света, чрезвычайно широко развернул деятельность
своей "конторы" и уже возблагодарил было небо за то, что женился на женщине,
принесшей ему в приданое нечто, стоящее целого состояния.
Расширив, однако, деятельность своей конторы, мистер Уокер в такой же
мере увеличил свои расходы и соответственно умножил долги. Потребовалось
больше мебели и больше фарфора, больше вина и больше званых обедов;
маленький фаэтон, запряженный парой, теперь заменяла по вечерам двухместная
карета; и мы можем представить себе отвращение и бешенство нашего старого
друга Эглантайна, когда он наблюдал из последних рядов партера, как миссис
Уокер была окружена молодыми светскими лондонскими, хлыщами, как он их
называл, - как она раскланивалась с милордом, смеялась с его светлостью, как
ее провожал до кареты сэр Джон.
Положение миссис Уокер в это время было в некотором роде
исключительным: она была порядочной женщиной, а посещали ее именно те
представители аристократического круга, которые имеют дело главным образом с
женщинами непорядочными. Она весело шутила решительно со всеми, но никого не
поощряла. При ней неотлучно находилась старая миссис Крамп; эта самая зоркая
из всех мамаш никогда не дремала в опере, хотя нередко казалось, что она
спит; и ни одному развратнику большого света не удавалось обмануть ее
бдительность; именно поэтому Уокер, не выносивший ее (как всякий мужчина
всегда, неизменно и при любых обстоятельствах не выносит и никогда не будет
выносить тещу), терпел ее присутствие в доме ради роли компаньонки, которую
она исполняла при Морджиане.
Ни один из молодых денди ни разу не сумел проникнуть утром в маленький
дом на Эджуер-роуд; шторы на окнах всегда были спущены, и хотя голос
Морджианы, когда она занималась, был слышен даже в парке, однако молодому
лакею с пуговицами величиной с сахарную голову было наказано никого не
принимать, и он с самым невозмутимым видом неизменно заявлял, что его
госпожи нет дома.
После двух лет такой блистательной жизни у Морджианы появилась еще одна
разновидность утренних визитеров; они приходили поодиночке и, осторожно
постучав в парадное, спрашивали капитана Уокера; но и они не допускались в
дом, наравне с вышеупомянутыми денди; вместо этого их обычно направляли в
контору капитана, куда они отправлялись или не отправлялись - по
собственному усмотрению. Единственный мужчина, допускавшийся в дом, был
Бароски; его кеб трижды в неделю доставлял музыканта в дом по соседству с
Коннот-сквером, где его немедленно принимали, - ведь он был учителем!
Но даже на его уроках, к великому разочарованию коварного преподавателя
пения, рядом с фортепьяно неизменно сидел недремлющий Цербер в лице миссис
Крамп, либо занятой бесконечным вязаньем, либо погруженной в чтение своего
излюбленного "Санди таймс", так что Бароски приходилось объясняться со своей
прекрасной ученицей, как он выражался, "ясыком всклятов", а ученица за его
спиной развлекала мужа и мать, изображая "влюбленного Бароски", и
передразнивала его манеру закатывать глаза. У мужа были свои причины
смотреть сквозь пальцы на ухаживанья учителя музыки; а что касается матери,
то разве сама она когда-то не была на сцене и разве множество поклонников,
шутя или всерьез, не домогались ее любви? Может ли ожидать чего-либо иного
хорошенькая женщина, часто выступающая перед публикой? А потому достойная
мамаша советовала дочери терпимо относиться ко всем ухаживаньям и не
устраивать из этого предлога для ссор и неприятных сцен.
Итак, Бароски было дозволено любить, никто не пытался пресечь его
страсть, и, хотя он и не пользовался взаимностью, он все же доставлял себе
удовольствие, намекая на свой якобы успех у миссис Уокер, и принимал
смущенный вид всякий раз, как упоминалось ее имя, и клятвенно уверял своих
клубных друзей, "што фо фсех этих слухах нет и толи прафты".
И вот однажды случилось так, что миссис Крамп не явилась вовремя на
урок дочери (может быть, шел дождь или омнибус был переполнен, - иной раз
куда менее серьезные причины могут изменить всю жизнь), - так или иначе,
миссис Крамп не приехала, а Бароски приехал, и Морджиана, не видя в том
большой опасности, села, как обычно, за фортепьяно, как вдруг, прервав урок,
учитель музыки бросился на колени и стал в самых красноречивых выражениях,
какие только были ему доступны, изъясняться ей в любви.
- Не валяйте дурака, Бароски! - прервала его леди (я не виноват, что
она не нашла более утонченного выражения и, поднявшись с места, с холодной
величавостью не проговорила: "Оставьте меня, сэр"). - Не валяйте дурака! -
сказала миссис Уокер. - Встаньте, и давайте закончим наш урок.
- Шестокосертное прелестное состание, неушели вы не фыслушаете меня?
- Нет, Бенджамин, я не стану вас слушать. Встаньте с колен, сядьте на
стул и не будьте смешным.
Но Бароски, давно уже вынашивавший в душе свою речь, возымел намерение
произнести ее именно в такой позе и, заклиная Морджиану не отводить своих
божественных глаз, внять его отчаянным мольбам и тому подобное, схватил руку
Морджианы и собирался прижать ее к губам.
- Отпустите мою руку, сэр, не то я надаю вам пощечин! - проговорила она
если и не очень любезно, то, во всяком случае, достаточно внушительно.
Но Бароски, не отпуская руки, собирался запечатлеть на ней поцелуй, и
миссис Крамп, попавшая в омнибус вместо двенадцати - в четверть первого,
открыла дверь и уже входила в гостиную, когда Морджиана, покраснев как маков
цвет и не в силах освободить левую руку, которой завладел музыкант,
размахнулась и правой рукой изо всей силы залепила своему поклоннику такую
пощечину, что тот вынужден был выпустить руку Морджианы в неминуемо свалился
бы навзничь на ковер, если бы миссис Крамн, ринувшись вперед, не вернула ему
равновесия, обрушив на него справа и слева целый град таких затрещин, каких
он не получал со школьных лет.
- Ах, наглец! - воскликнула эта почтенная леди. - Приставать к моей
дочери, а? (Раз! раз!) Оскорблять бедную женщину, а? (Раз! раз!) Наглец
несчастный! (Раз! раз!) Вот получайте, и в другой раз не забывайтесь, старый
развратник!
Разъяренный Бароски бросился вон из комнаты.
- Я это так не остафлю, фы мне саплатите са это! - выкрикнул он.
- Сколько вам будет угодно, Бенджамин! - отвечала вдова. - Огастес, -
обратилась она к слуге, - не капитан ли там стучит? - При этих словах
Бароски схватил свою шляпу. - Огастес, проводите этого наглеца до двери и,
если он попробует заявиться снова, позовите полисмена, слышите?
Учитель музыки скрылся с величайшей поспешностью, а мать с дочерью
вместо того, чтобы падать в обморок или закатывать истерику, как сделали бы
на их месте более знатные дамы, принялись от всей души смеяться над
поражением мерзкой уродины, как они называли учителя.
- И такой человек осмелился соперничать с моим Говардом! - проговорила
Морджиана со свойственной ей гордостью; однако между матерью и дочерью было
решено, что, во избежание скандала и дабы как-нибудь не рассердить Говарда,
лучше не говорить ему об утреннем происшествии. Поэтому когда он вернулся
домой, ему не было сказано ни слова о случившемся; и если бы жена не
встретила его ласковей, чем обычно, вы бы никогда не догадались, что
произошло нечто из ряда вон выходящее. Не моя вина, что наша героиня не была
более чувствительна и не испытывала решительно никакой необходимости в
нюхательной соли и отнюдь не собиралась падать в обморок; но тем не менее
это было именно так, и мистер Говард Уокер ничего не узнал о ссоре между
женой и ее наставником, пока...
Пока на следующий день он не был арестован по иску на двести двадцать
гиней, предъявленному Бенджамином Бароски, и не был препровожден, по причине
неплатежеспособности, мистером Тобайасом Ларкинсом за решетку в дом его
начальника - бейлифа на Чэнсери-лейн.
ГЛАВА V,
в которой мистер Уокер попадает в затруднительное положение, а миссис
Уокер совершает много нелепых попыток его спасти
Я надеюсь, мой дорогой читатель не столь наивен и не вообразит, что
мистер Уокер, попав за долги на Чэнсери-лейн, оказался настолько глуп, что
принялся взывать о помощи к своим друзьям (тем важным господам, то и дело
появлявшимся на страницах нашей небольшой повести, сообщая ей тем самым
великосветский тон). О нет! Он слишком хорошо знал свет и понимал, что, хотя
Биллингсгет и выставит для него столько дюжин кларета, сколько в состоянии
поглотить его чрево (прошу прощения, сударыня, но мне не удалось выразиться
деликатнее), и хотя Воксхолл охотно одолжит ему свой экипаж, похлопает его
по плечу и зайдет к нему пообедать, - однако их светлости скорее допустят,
чтобы капитана Уокера вздернули на виселицу перед Олд-Бейли, чем предложат
ему сто фунтов.
Да и в самом деле, можно ли ожидать в нашем мире чего-нибудь иного от
людей?! Я заметил, что те, кто жалуется на эгоизм окружающих, сами ничуть не
меньшие эгоисты и такие же скопидомы, как и их ближние; я убежден, что
капитан Говард Уокер поступил бы с пострадавшим другом так же, как поступили
с ним, когда в нужде оказался он сам. Единственно кто был огорчен его
заточением, так это его собственная жена, что же касается клуба, то там все
шло своим чередом, как и за день до исчезновения Уокера.
Кстати, о клубах. Не страшись мы наскучить любезному читателю, можно
было бы привести целое исследование, посвященное той своеобразной дружбе,
которая устанавливается между членами клубов, и тому похвальному себялюбию,
которое эти клубы с таким успехом насаждают среди мужской половины рода
человеческого. Я оставляю в стороне надоевшие жалобы о том, что для клуба
человек бросает дом, что он привыкает к чревоугодию и роскоши и т. д.;
рассмотрим взаимоотношения членов клуба. Вы только посмотрите, как они
набрасываются на вечернюю газету; посмотрите, как Шивертон требует развести
огонь в июльскую жару, а Суэтхэм распахивает настежь окна в феврале;
посмотрите, как Крэмли преспокойно забирает с блюда всю индюшиную грудку, и
сколько раз Дженкинс отсылает обратно какие-нибудь полпинты шерри! Клубы -
это рассадник эгоизма. Клубные связи - весьма своеобразные отношения, ничуть
не напоминающие дружбу. Вы встречаетесь со Смитом в течение двадцати лет,
обмениваетесь с ним последними новостями, смеетесь с ним новому анекдоту, и
между вами устанавливаются настолько близкие отношения, насколько это вообще
возможно между мужчинами, и вот в один прекрасный день вы читаете маленький
анонс в конце списка членов клуба (напечатанный отдельной рубрикой) о
кончине члена клуба Джона Смита, эсквайра, с перечислением всех его титулов;
а то может случиться и так, что повезет ему, и он прочтет в соответствующем
типографском оформлении ваше имя. Вам никуда не уйти от этого страшного
маленького списка выбывших членов клуба, помещаемого в конце каждого
клубного каталога. Я сам состою членом восьми клубов и знаю, что
когда-нибудь Фиц-Будл Джон Сэвидж, эсквайр (если только судьбе не будет
угодно отправить на тот свет сначала моего брата и его шестерых сыновей, в
каковом случае будет напечатано: Фиц-Будл, - сэр Джордж Сэвидж, баронет),
попадет в этот мрачный разряд. Этого списка мне ни за что не избежать;
настанет день, и я уже не буду сидеть в уютном месте, кто-нибудь другой
займет освободившееся кресло; роббер начнется, как обычно, но Фица уже не
будет среди партнеров. "А где же Фиц?" - спросит Трампингтон, только что
вернувшийся с Рейна. "Как, разве вы не знаете?" - ответит Пантер и покажет
при этом большим пальцем на ковер. "Вы, кажется, пошли с треф?" - спросит
Раф, обращаясь к партнеру (другому партнеру!), и лакей снимет нагар со
свечи.
* * *
Во время этой короткой паузы, которую я себе позволил выше, меня не
оставляла надежда, что каждый член клуба, читающий эти строки, извлечет из
них пользу. Он может, повторяю, состоять членом восьми клубов, и после его
смерти ни один из пяти тысяч сочленов не пожалеет о его отсутствии. Мир
праху его! Лакеи забудут его, имя его бесследно изгладится из памяти, и на
вешалке, где некогда висело его палью, повесят другое.
Нет нужды говорить, что это-то и составляет главное достоинство клубов.
Если бы это было иначе, если бы мы и в самом деле оплакивали смерть наших
друзей или раскошеливались, когда наши друзья оказываются в нужде, нас
хватило бы ненадолго, и жизнь стала бы невыносимой. Заприте же покрепче свои
кошельки и сердца и никогда не унывайте, тогда вы сможете благополучно
пройти жизненный путь, как это делают все окружающие; если Бедность уцепится
за вашу ногу, или Дружба схватит вас за руку, отшвырните их. Каждый живет
для себя, и каждому хватает собственных забот.
Мой друг капитан Уокер сам достаточно долго и твердо придерживался
вышеизложенных принципов и, оказавшись в беде, прекрасно понимал, что ни
одна душа во всей вселенной не придет ему на помощь, а потому принял
соответствующие меры.
Когда его доставили в тюрьму мистера Бендиго, он с надменным видом
подозвал к себе этого джентльмена, вытащил из бумажника банковский чек и,
написав в нем точную, предъявленную ему по иску сумму, приказал мистеру
Бендиго немедленно отпереть дверь и выпустить его на свободу.
Мистер Бендиго с лукавой улыбкой поднес палец, унизанный сверху донизу
бриллиантовыми перстнями, к носу, до удивительности напоминающему орлиный
клюв, и спросил капитана, не написано ли у него - Бендиго - на носу, что он
такой уж беспросветный дурак. Этим веселым и добродушным вопросом он выразил
сомнение в действительности документа, врученного ему мистером Уокером.
- Черт побери! - вскричал мистер Уокер. - Ступайте и получите по этому
чеку деньги, да поживее. Пусть ваш слуга возьмет кеб, вот вам еще полкроны.
Уверенный тон произвел некоторое впечатление на бейлифа: он предложил
мистеру Уокеру чего-нибудь перекусить, пока слуга съездит в банк, и во все
время его отсутствия обращался с заключенным в высшей степени вежливо.
Но так как в банке на счете капитана числилось всего два фунта пять
шиллингов и два пенса (каковая сумма была разделена между его кредиторами
после того, как из нее были покрыты судебные издержки), то банкиры,
естественно, отказались оплатить чек на двести фунтов с лишним,
ограничившись пометкой на чеке "оплате не подлежит". Такой ответ нимало не
смутил капитана, он весело рассмеялся, извлек из кармана полноценный банкнот
в пять фунтов и потребовал у своего хозяина бутылку шампанского, которую оба
достойные джентльмена и распили как самые лучшие друзья и в наилучшем
расположении духа. Только они покончили с шампанским и только молодой
израильтянин, исполнявший роль лакея на Кэрситор-стрит, успел убрать бутылку
и стаканы, как вбежала несчастная Морджиана и, заливаясь слезами, бросилась
в объятия мужа.
- Мой дорогой, мой бесценный Говард, - шептала она, чуть не падая в
обморок у его ног. Но Уокер осыпал жену градом проклятий. "И как только она
посмела показываться ему на глаза после того, как из-за ее дурацких причуд
он попал в этакий переплет". Такой прием страшно напугал бедняжку и
немедленно привел в чувство. Ничто так благотворно не действует на женские
истерики, как проявление твердости и даже грубости со стороны супруга, - это
могут засвидетельствовать мужчины, прибегающие к подобным средствам.
- Мои причуды, Говард? - еле слышно переспросила она, потеряв всякое
желание падать в обморок после такой взбучки. - Право же, любовь моя, я ни в
чем не провинилась...
- Не провинились, мэм? - заревел неподражаемый Уокер. - А по чьей же
вине я должен выложить двести гиней учителю музыки? Или, может быть, вы
принесли мне в приданое такое состояние, чтобы платить по гинее за урок
музыки?! И разве я не вывел вас из ничтожества, и не познакомил вас с цветом
нашего общества, и не наряжал вас, как герцогиню?! Разве я не был для вас
мужем, какого редко можно найти, сударыня?
- Ну, конечно, Говард, ты всегда был очень добр! - воскликнула
Морджиана.
- Разве я не работал ради вас как каторжный и не трудился в поте лица с
утра до ночи? Разве я не позволял вашей старой неотесанной матери приходить
к вам, я хочу сказать, - ко мне в дом? Разве все это не так?
Она не могла этого отрицать, и Уокер, охваченный яростью (а если
мужчина приходит в ярость, то для чего же и созданы женщины, как не для
того, чтобы вымещать на них ярость?), продолжал еще некоторое время бушевать
в том же духе и наговорил столько оскорбительного, так напугал и измучил
Морджиану, что бедняжка ушла от пего в полной уверенности, что она
бесконечно виновата перед ним, что Говард разорился из-за нее, что она -
причина всех его несчастий.
После ухода жены мистер Уокер снова обрел спокойствие (ибо он был не из
тех, кто приходит в отчаяние от перспективы провести несколько месяцев в
долговой тюрьме) и выпил несколько стаканов пунша со своим хозяином, обсудив
с ним с полнейшим хладнокровием свои дела. Капитан уверил его, что
непременно заплатит долг и на следующий же день покинет тюрьму (не было еще
такого человека, который, попав в долговую тюрьму, не заверял бы клятвенно,
что он на следующий же день выйдет на свободу). Мистер Бендиго отвечал, что
он с несказанной радостью распахнет перед ним двери, а тем временем со
свойственной ему расторопностью послал разузнать среди друзей, не был ли
капитан еще кому должен, и посоветовал кредиторам предъявить ему иски.
Нетрудно представить себе, что Морджиана вернулась домой глубоко
удрученная и едва удержалась от слез, когда слуга с пуговицами величиной с
сахарную голову поинтересовался, рано ли вернется хозяин и взял ли он с
собой ключ; всю ночь Морджиана проворочалась, не сомкнув глаз от горя, а
рано утром поднялась, оделась и вышла из дому.
Не было еще и девяти часов, когда она уже снова оказалась на
Кэрситор-стрит и радостно кинулась в объятия мужа, который, зевая и
чертыхаясь, проснулся со страшной головной болью после веселого пиршества
накануне вечером: ибо, как это ни покажется странным, во всей Европе не
найдется другого места, где бы можно было так покутить, как в долговых
тюрьмах; я сам могу засвидетельствовать (да не поймут меня превратно, я
всего лишь навещал там моего друга), что мне приходилось обедать у мистера
Аминадаба не менее роскошно, чем у Лонга.
Нужно, однако, объяснить причину радостного настроения Морджианы, не
вяжущегося ни с тем затруднительным положением, в котором находился ее муж,
ни с ее собственными ночными терзаниями. Дело все в том, что, когда миссис
Уокер утром вышла из дома, в ее руках была огромная корзина.
- Позвольте мне помочь вам, - предложил мальчик-слуга, с необыкновенной
поспешностью ухватившись за корзину.
- Нет, нет, благодарю вас, - вскричала с не меньшей горячностью его
госпожа, - здесь всего-навсего...
- Ну да, мэм, я так и подумал, - ответил, усмехнувшись, мальчик.
- Это хрусталь, - продолжала миссис Уокер, страшно покраснев. -
Пожалуйста, позовите кеб и не болтайте ничего лишнего.
Молодой джентльмен побежал исполнять поручение, и кеб подъехал к дому.
Миссис Уокер проворно шмыгнула в него со своей корзиной, а слуга спустился к
своим друзьям на кухню и сообщил, что "хозяина посадили в тюрьму, а хозяйка
отправилась закладывать посуду".
Когда кухарка Уокеров вышла в этот день из дому, она каким-то образом
нечаянно положила в свою корзину дюжину столовых ножей и серебряных
подставок для яиц. Горничная же миссис Уокер, отправившись на прогулку после
обеда, унесла с собой ненароком восемь батистовых носовых платков (с метками
ее госпожи), полдюжины туфель, перчатки - короткие и длинные, - несколько
пар шелковых чулок и флакон духов с золотой пробкой.
- Обе кашемировых шали уже проданы, - заявила она, - а в шкатулке
миссис Уокер ничего не осталось, кроме шпилек и старого кораллового
браслета.
А мальчик-слуга бросился в туалетную комнату своего хозяина, исследовал
все карманы его костюмов, увязал некоторые в узел и открыл все ящики,
которые Уокер не запер перед уходом. Он обнаружил всего лишь три полпенса,
вексельную бумагу и с полсотни счетов от лавочников, аккуратно сложенных и
перевязанных красной тесьмой. Эти три достойные особы: грум, большой
поклонник Триммер - горничной госпожи, сама горничная и полисмен - друг
кухарки - в обычное время преспокойно уселись обедать; они единодушно
решили, что хозяин окончательно разорился. Кухарка поднесла полисмену
фарфоровую кружку для пунша, которую ей дала миссис Уокер, а горничная
подарила своему другу "Книгу красоты" за последний год и третий том
стихотворений Байрона, лежавший на столе в гостиной.
- Провалиться мне на этом месте, если она не унесла и маленькие
французские часы, - сказал мальчик-слуга. Миссис Уокер и в самом деле
прихватила их с собой, - они лежали в корзине, завернутые в одну из ее шалей
и отчаянно и сверхъестественно долго били, пока Морджиана вытаскивала свою
сокровищницу из наемной кареты. Кучер с грустью покачал головой, глядя, как
она заторопилась со своей тяжелой ношей и скрылась за поворотом улицы, где
находилось знаменитое ювелирное заведение мистера Болза. Это была огромная
лавка с выставленными в окне величественными серебряными кубками и
подносами, редкостными тростями с золотыми набалдашниками, флейтами, часами,
бриллиантовыми брошками и несколькими прекрасными полотнами старых мастеров;
на ее двери под словами "Ювелир Болз" крошечными буквами было выведено:
"Принимается в заклад".
Нет надобности приводить здесь разговор Морджианы с мистером Болзом,
закончившийся, судя по всему, вполне благоприятно, ибо не прошло и получаса,
как Морджиана вышла от него с сияющими глазами, вскочила в карету и
приказала кучеру галопом мчаться на Кэрситор-стрит; кучер, улыбнувшись,
выслушал ее приказ и тотчас же тронулся в указанном направлении со скоростью
четырех миль в час.
- Я всегда знал, - проговорил этот философски настроенный возница, -
если мужчина угодит в каталажку, женщина не пожалеет своих серебряных
ложечек.
Он так одобрял поведение Морджианы, что даже забыл поторговаться, когда
она стала с ним расплачиваться, хотя она и дала ему только вдвое больше
положенного.
- Отведите меня к нему, - сказала Морджиана молодому еврею, открывшему
ей дверь.
- К кому это "к нему"? - саркастически передразнил юноша. - Тут
двадцать их. Раненько изволили пожаловать.
- К капитану Уокеру, - надменно бросила Морджиана, после чего молодой
человек открыл вторую дверь и, увидев мистера Бендиго, спускавшегося по
лестнице в цветастом халате, закричал:
- Папа, тут леди спрашивает капитана.
- Я пришла освободить его, - проговорила Морджиана, трепеща всем телом
и протягивая пачку банкнотов. - Вот сумма, которую вы потребовали, сэр.
Двести двадцать гиней, как вы сказали мне вчера вечером.
Еврей взял деньги, многозначительно посмотрел на Морджиану, затем еще
более многозначительно посмотрел на своего сына и, наконец, попросил миссис
Уокер пройти в кабинет и получить расписку. Когда дверь кабинета закрылась
за леди и его отцом, мистер Бендиго-младший бросился назад, корчась и
надрываясь от смеха, не поддающегося описанию, и тут же выбежал во двор, где
уже прогуливались несколько незадачливых обитателей этого дома; он что-то
сообщил им, после чего эти господа принялись так же оглушительно хохотать,
как за минуту до этого хохотал он сам.
А Морджиана с восторгом схватила расписку мистера Бендиго (надо было
видеть, как пылали ее щеки и колотилось сердце, когда она прикладывала ее к
бювару), но снова побледнела, услышав, что капитан очень дурно провел эту
ночь.
- Еще бы, бедняга, это так понятно! - проговорила она. (Тут мистер
Бендиго, за неимением в комнате иного лица, которому можно было бы
подмигнуть, подмигнул мраморному бюсту мистера Пита, украшавшему его буфет.)
Итак, повторяю, после того как со всеми формальностями было покончено,
Морджиану препроводили в комнату мужа, и она снова обвила руками шею своего
ненаглядного супруга и с самой радушной улыбкой сказала ему, чтобы он
поскорее вставал и шел домой, где его ожидает завтрак, и что карета стоит у
ворот.
- Что ты хочешь этим сказать, любовь моя? - спросил, поднимаясь,
капитан с величайшим изумлением.
- Я хочу сказать, что мой драгоценный свободен, что этому гадкому
негодяю уплачено, во всяком случае, уплачено бейлифу.
- Ты была у Бароски? - спросил, густо покраснев, капитан.
- Говард! - с негодованием воскликнула миссис Уокер.
- Так, значит, - значит, тебе дала деньги твоя мать? - недоумевал
капитан.
- Нет, я их раздобыла сама, - возразила миссис Уокер, многозначительно
глядя на мужа. Удивление Уокера возросло еще больше.
- А у тебя есть что-нибудь с собой? - спросил он. Миссис Уокер показала
ему кошелек с двумя гинеями.
- Вот все, что осталось, - сказала она, - и, пожалуйста, дай мне ;чек,
чтобы рассчитаться по мелким счетам, которые нам прислали за последние дни.
- Ну хорошо, хорошо, ты получишь чек, - успокоил ее мистер Уокер,
тотчас же принимаясь одеваться; покончив с туалетом, он вызвал мистера
Бендиго, потребовал у него вексель и выразил намерение немедленно
отправиться домой.
Почтенный бейлиф принес вексель, но освободить капитана наотрез
отказался.
- Как же так? - воскликнула миссис Уокер, сильно покраснев, а затем так
же сильно побледнев. - Разве я только что не рассчиталась с вами?
- Вы заплатили по одному иску и получили расписку, но капитану
предъявили второй иск на сто пятьдесят фунтов, - Эглантайн и Мосроз с
Бонд-стрит. Мистер Уокер изволил пять лет покупать у них всякие парфюмерные
товары.
- Неужели же ты была такой дурой, - заревел Уокер на жену, - что
заплатила по одному иску, не поинтересовавшись, не предъявили ли мне за это
время еще новые?
- Именно так она и сделала, - захихикал мистер Бен-диго. - Но ничего, в
следующий раз она будет умнее; и, кроме того, капитан, что значат для вас
сто пятьдесят фунтов?
Хотя капитану в эту минуту больше всего на свете хотелось избить свою
жену, благоразумие все же одержало верх над жаждой справедливости, если
только можно назвать благоразумием сильнейшее желание внушить бейлифу, что
он, Уокер - человек в высшей степени респектабельный и состоятельный. Многим
весьма достойным людям свойственно желание казаться не тем, что они есть.
Так, например, держа в банке небольшой счет и с нарочитой пунктуальностью
оплачивая мелкие счета поставщиков или проделывая еще какие нибудь подобные
же операции, эти люди страшно хотят верить, что банкиры считают их богачами;
но дельцы, - в этом можно не сомневаться, - оказываются куда умнее и либо
каким-то волшебным чутьем угадывают, либо с поразительной ловкостью
разузнают истинное положение вещей. Лондонские поставщики - самые тонкие
знатоки представителей человеческого рода по части их наличности, и, если
это можно сказать о поставщиках, то о бейлифах - тем более. В ответ на
ироническое замечание Бендиго Уокер, овладев собой, сдержано проговорил:
- Это самый бессовестный обман, я им такой же должник, как и вы; я,
конечно, дам распоряжение своим поверенным сегодня же утром оплатить
вексель, но, разумеется, заявлю протест.
- О да, разумеется, - подтвердил мистер Бендиго и с поклоном удалился,
предоставив миссис Уокер наслаждаться tete-a-tete с мужем.
Оставшись наедине со своей дражайшей половиной, мистер Уокер обратился
к ней с речью, которую мы не можем здесь привести, - люди слишком
чувствительны и не выносят, когда им рассказывают правду о мерзавцах; кроме
того, через каждые два слова капитан отпускал такие ругательства, что,
напечатай мы их, они глубоко оскорбили бы нашего читателя.
Вообразите же себе раздосадованного и разъяренного негодяя, грубо
вымещающего свою злость на прелестной женщине, которая, дрожа и бледнея,
сидит перед ним, потрясенная таким внезапным проявлением бешенства.
Вообразите себе, "как он с побагровевшим лицом сжимает кулаки и потрясает
ими над ее головой, топает ногами и изрыгает проклятия, свирепея все больше
и больше, как он хватает ее за руку, когда она пытается отвернуться от него,
и останавливается только тогда, когда она без чувств падает со стула с таким
душераздирающим воплем, что мальчик-еврей, подслушивавший у замочной
скважины, побледнел и в страхе убежал. Пожалуй, и в самом деле лучше, что мы
не можем во всех подробностях передать эту беседу; когда же наконец мистер
Уокер увидел жену, безжизненно распростертую на полу, он схватил кувшин и
облил ее водой; после такой процедуры она довольно быстро пришла в себя и,
тряхнув черными локонами, снова робко заглянула ему в лицо, схватила его
руку и заплакала.
Тогда он заговорил с ней уже ласковее и не отдернул руки, которую она
судорожно сжимала; право же, он был не в состоянии слишком сурово говорить с
бедной раздавленной девочкой, взиравшей на него с мольбой и нежностью.
- Морджиана, - проговорил он, - боюсь, что твои причуды и твое
легкомыслие вконец разорили меня. Если бы ты вместо всех своих фокусов
догадалась пойти к Бароски, одного твоего слова было бы достаточно, чтобы он
отказался от своего иска, и мое состояние не было бы так бессмысленно пущено
на ветер. Но, может быть, еще не все потеряно. Я уверен, что вексель
Эглантайна - самая обычная сделка между Мосрозом и Бендиго: пойди к
Эглантайну, ты же знаешь, ведь он твой... твой старый обожатель.
Морджиана отпустила руку мужа.
- Я не могу идти к Эглантайну после всего, что произошло между нами, -
сказала она, но в глазах Уокера мгновенно появилось уже знакомое ей
выражение.
- Ну, хорошо, хорошо, дорогой мой, я пойду, - сказала она, трепеща от
страха.
- Ты отправишься к Эглантайну и скажешь ему, чтобы он написал вексель
на сумму, указанную в этом бессовестном иске, все равно на какой срок.
Постарайся застать его одного, и я уверен, что при желании ты все уладишь.
Поторопись, отправляйся сию же минуту и сразу возвращайся обратно, а то как
бы еще кто не предъявил мне иска.
В полном смятении, дрожа всем телом, Морджиана надела шляпу и перчатки
и направилась к двери.
- Утро прекрасное, - проговорил Уокер, выглядывая в окно, - прогулка
будет тебе полезна; да, кстати, Морджиана, ты говорила, что у тебя еще
осталось две гинеи?
- Вот они, - мгновенно просияла она, подставляя лицо для поцелуя. Она
заплатила за поцелуй две гинеи. Какая низость, не правда ли?
"Как можно любить человека, если его не уважаешь? - скажет мисс Прим. -
Я бы не могла".
Никто и не просит вас, мисс Прим, вспомните только, что Морджиана по
самому своему происхождению лишена тех преимуществ, которыми обладаете вы,
она не получила никакого воспитания и никакого образования и, в сущности,
была бедным невежественным существом, любившим мистера Уокера не по приказу
маменьки и не потому, что он был выгодной и приличной партией, а просто
потому, что не могла иначе и не заботилась о том, хорошо это или плохо. И,
кроме того, миссис Уокер отнюдь не была образцом добродетели, избави боже!
Когда мне понадобится такой образец, я отправлюсь на Бейкер-стрит и попрошу
позволения списать его с моей дражайшей (если мне разрешат так выразиться)
мисс Прим.
Мы так надежно поместили мистера Говарда Уокера в заведение мистера
Бендиго на Кэрситор-стрит в Чэнсери-лейн, что было бы бесчеловечным
издевательством над блистательным героем нашей повести (вернее, над мужем ее
героини) говорить о том, чего бы он достиг, если бы не злосчастное и такое
ничтожное обстоятельство, как страсть Бароски к Морджиане.
Если бы Бароски не влюбился в Морджиану, он бы не занимался с нею
музыкой в долг и не дожидался, пока этот долг вырос до двухсот гиней; он бы
не забылся настолько, чтобы схватить ее руку и попытаться поцеловать ее;
если бы он не попытался поцеловать ее руку, она не надавала бы ему пощечин,
а он бы не предъявил иска Уокеру, и Уокер был бы на свободе, может быть,
разбогател бы и поэтому, конечно, заслужил бы всеобщее уважение: он
неизменно повторял, что еще один месяц свободы - и его будущее было бы
обеспечено.
Такое утверждение, возможно, вполне справедливо, ибо Уокер был наделен
тем живым и предприимчивым умом, который и приводит иной раз к процветанию,
а нередко на скамью подсудимых, а порой, увы, в Землю ван Димена! Он мог бы
разбогатеть, если бы не влезал в долги и если бы любовь к роскоши не довела
его до тюрьмы. Он любезно воспользовался состоянием своей жены, и никто в
Лондоне, как он сам с гордостью утверждал, не мог бы так ловко пустить в
оборот пятьсот фунтов. Он обставил, как мы видели, дом, его буфет и погребец
никогда не стояли пустыми, он держал собственный выезд, а на оставшиеся
деньги купил акции четырех компаний, трех из них он был основателем и
директором; он заключил бесчисленное количество сделок на заграничном рынке,
жил на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая, и обеспечил себе изрядный
доход. Он основал страховое и ссудное общество "Капитолий", открыл золотые
прииски в Чимбарозо, основал компанию по осушению и использованию Понтийских
болот с капиталом в десять миллионов фунтов под покровительством его
святейшества папы Римского. В одной из вечерних газет сообщалось, что его
святейшество посвятил Уокера в рыцари шпоры и пожаловал ему графский титул;
капитан предоставил ссуду его высочеству касику Панамскому, который, со
своей стороны, прислал ему (в счет дивиденда) большую орденскую ленту Замка
и Сокола, которую в любой день можно было видеть в конторе Уокера на
Бонд-стрит вместе с грамотой, печатью и собственной подписью великого
магистра - советника его высочества. Через неделю Уокер предполагал собрать
сто тысяч фунтов под двадцатипроцентную ссуду, полученную его высочеством, и
заработал бы на этом пятнадцать тысяч комиссионных; его акции поднялись бы
до номинальной стоимости, и он смог бы их реализовать; он стал бы членом
парламента, сделался бы баронетом, а может быть, - кто знает! - и пэром! "Я
спрашиваю вас, сэр, - любил говорить Уокер своим друзьям, - разве плохо я
распорядился ничтожным капиталом миссис Уокер? И разве это не лучшее
доказательство моей преданности ей? Меня обвиняют в бессердечии только
потому, что мне не повезло. Ни один мужчина не сделал ради женщины того, что
сделал я. Вся моя жизнь, сэр, - бесконечная вереница жертв, принесенных мною
ради миссис Уокер".
О поразительных деловых качествах и расторопности Уокера можно судить
по тому, что ему удалось примириться и вступить в соглашение с одним из
своих злейших врагов - нашим дорогим другом Эглантайном. После женитьбы
Уокера Эглантайн не имел с ним никаких коммерческих отношений, был страшно
зол на него и, не находя иной возможности отомстить, предъявил ему счет за
купленные у него товары на сто пятьдесят гиней, требуя немедленной уплаты.
Но Уокер бесстрашно сделал первый шаг к примирению с врагом, и через полчаса
они с парфюмером снова сделались друзьями.
Эглантайн обещал отказаться от иска и принял в счет его три стофунтовых
акции бывшей панамской компании, по которым он должен был каждые полгода
получать двадцать пять процентов в Доме Братьев Хокус на Сент-Суизин-лейн,
итого: он получил три акции и орден Замка и Сокола второй степени с лентой и
крестом.
- Мой дорогой Эглантайн, я постараюсь через четыре года раздобыть для
вас большую орденскую ленту, - сказал ему Уокер. - Надеюсь увидеть вас
рыцарем большого креста с пожалованным поместьем в сто тысяч акров,
осушенных на перешейке.
Надо отдать должное бедняге Эглантайну: его нисколько не прельщали сто
тысяч акров земли, - но он так мечтал получить звезду: ах, если бы вы только
знали, как вздымалась от восторга его тучная грудь, когда он пришил к
сюртуку крест и ленту, а затем зажег четыре свечи и поглядел на себя в
зеркало. После этого все заметили, что он стал ходить в пальто, дабы иметь
возможность носить под ним крест. В том же году он совершил поездку в
Булонь. Всю дорогу он страдал от морской болезни, но, когда судно вошло в
гавань, он появился из каюты в распахнутом пальто, с сияющей на груди
звездой; солдаты отдавали ему честь, когда он проходил по улицам, его
называли не иначе как мсье шевалье, а по возвращении домой он вступил в
переговоры с Уокером и заявил ему о своем желании приобрести патент на
офицерский чин и поступить на службу к его высочеству. Уокер обещал ему
звание капитана и предложил уплатить за патент военному министерству Панамы
двадцать пять фунтов. Простодушный Эглантайн выложил указанную сумму и
получил обещанный чин, а в придачу к нему пачку визитных карточек, на
которых было отпечатано: "Капитан Арчибальд Эглантайн К. 3. С.". Парикмахер
то и дело любовался этими карточками, вынимая их из стола, а крест хранил в
туалетном столике, и каждое утро, прежде чем приступить к бритью, нацеплял
его на грудь.
Как известно, его высочество касик приехал в Англию и остановился на
Риджент-стрит, где был устроен прием, на который Эглантайн явился в
панамской форме и был необыкновенно любезно принят своим сувереном. Его
высочество предложил капитану Эглантайну должность адьютанта и чин
полковника, но капитан в это время был несколько стеснен в средствах, а
стоимость патента в военном министерстве была слишком высокой. Тем временем
его высочество покинул Риджент-стрит и вернулся, как утверждали некоторые, в
Панаму, другие говорили, что он отправился в свой родной город Корк, иные же
утверждали, что он удалился на покой в Ламбет, во всяком случае, он на
некоторое время исчез, и производство капитана Эглантайна не состоялось.
Эглантайн стеснялся упоминать о своих военных и орденских званиях мистеру
Мосрозу, когда этот джентльмен стал его компаньоном; он ничего ему не
рассказывал, пока одно чрезвычайно печальное обстоятельство не раскрыло его
тайны.
В тот самый день, когда Уокер был арестован по иску, предъявленному ему
Бароски, в газете появилось сообщение о том, что его высочество принц
Панамский посажен в тюрьму ввиду неуплаты трактирщику с Ратклиф-Хайуэй за
спиртные напитки. При разбирательстве дела судья, к которому трактирщик
обратился с жалобой, отпустил немало язвительных острот. Он высказал
предположение, что его высочество способен пить, как лебедь о двух шеях, и
поинтересовался, не "привез ли он из Панамы прекрасных дикарок и т. п. А
когда трактирщик Бонифаций извлек зеленую с желтым ленту и огромную звезду
Замка и Сокола, которыми его высочество собирался пожаловать его вместо
уплаты по счету, все присутствовавшие на суде, говорилось в газете,
разразились неудержимым хохотом.
Когда Эглантайн с обливающимся кровью сердцем читал это сообщение, в
лавку, после ежедневной прогулки в Сити, вошел Мосроз.
- Ну-с, Эглантайн, слышали новость?
- О его высочестве?
- О вашем приятеле Уокере; его посадили в тюрьму за неуплату двухсот
фунтов.
После этого Эглантайн уже не мог сдерживаться: он рассказал, как его
уговорили купить на триста фунтов панамских акций в счет векселей на имя
Уокера, и клял свою звезду за совершенную глупость.
- Что ж, вы можете написать еще один вексель, - успокоил его младший
компаньон, - поклянитесь, что он должен вам сто пятьдесят фунтов, и мы
сегодня же вечером предъявим ему иск.
Так капитану Уокеру был предъявлен второй иск.
- Похоже, что не сегодня-завтра к вам явится его жена, - сказал Мосроз.
- Эти господа всегда посылают своих жен. Надеюсь, вы сами знаете, как вам
себя с ней вести.
- Она нужна мне как прошлогодний снег, уж я смешаю ее с грязью, -
грозился Эглантайн. - Хотел бы я посмотреть, как она осмелится заявиться
сюда после всего, что она со мной сделала; пусть только попробует, вы
увидите, как я ее встречу.
Достойный парфюмер и в самом деле твердо вознамерился проявить
необычайное жестокосердие по отношению к своей прежней пассии, и ночью, лежа
в постели, мысленно воображал предстоящую сцену. Увидеть перед собой на
коленях гордую Морджиану - это будет великолепное зрелище! Я укажу ей на
дверь и скажу: это вы, сударыня, сделали меня бессердечным, не вспоминайте
же о прошлом, о том далеком прошлом, когда я думал, что мое сердце
разобьется, но оно не разбилось, сердца сделаны из прочного материала. Я был
готов умереть, но этого но случилось, я пережил свое горе, и вот теперь -
женщина, которую я презираю, у моих ног, ха-ха-ха! У моих ног!
Среди этих мечтаний Эглантайн заснул, но, по-видимому, мысль снова
увидеть Морджиану порядком взволновала его, иначе почему бы ему было так уж
готовиться к роли непреклонного героя? Он спал беспокойно, ему снилась
Морджиана в самых разнообразных положениях: то он делал ей прическу, то ехал
с ней верхом в Ричмонд; то ему снилось, что лошадь превращается в дракона, а
Морджиана - в Булей, и он хватает его за горло и душит, а дракон в это время
трубит в рожок. Утром Мосроз отправился по делам в Сити; Эглантайн же читал
"Морнинг пост", и можете себе представить, как забилось его сердце, когда
владычица его грез предстала перед ним наяву.
Многие дамы, покупающие в лавке Эглантайна щеточки для массажа лица, не
пожалели бы десяти гиней за румянец, который разлился по лицу парфюмера,
когда он увидел Морджиану. Сердце его отчаянно колотилось, он чуть не
задыхался в своем корсете, и хоть и был вполне готов к этой встрече, теперь,
когда она состоялась, мужество изменило ему. Несколько минут оба молчали.
- Вы знаете, зачем я пришла? - вымолвила наконец Морджиана, откинув с
лица вуаль.
- Я... то, есть да, это очень печально, мэм, - пробормотал Эглантайн,
взглянув на ее бледное лицо, и в смущении отвернулся. - Прошу вас обратиться
к моим поверенным Бланту, Хойну и Шарпсу, мэм, - поправился он тут же.
- От вас я этого не ожидала, мистер Эглантайн, - проговорила дама и
всхлипнула.
- А я не ожидал увидеть вас после всего того, что произошло, мэм. Я
полагал, что миссис Уокер слишком знатная дама, чтобы посетить бедного
Арчибальда Эглантайна (хотя некоторые весьма важные особы и удостаивают его
этой чести). Чем же я могу быть полезен вам, мэм?
- О господи, - вскричала несчастная женщина. - Неужели же у меня не
осталось ни одного друга? Я никогда не думала, что и вы покинете меня,
мистер Арчибальд.
Это "Арчибальд", произнесенное, как в былые времена, явно подействовало
на парфюмера; он вздрогнул и пристально посмотрел на Морджиану.
- Что я могу для вас сделать, мэм? - спросил он наконец.
- Что это за иск вы предъявили мистеру Уокеру, из-за которого его
держат в тюрьме?
- Он пять лет покупал у меня парфюмерные товары. Ни один герцог не
употреблял столько щеток для волос, а уж в одеколоне он, наверное, просто
купался. Он забирал его не меньше, чем какой-нибудь лорд. И он ни разу не
заплатил мне ни шиллинга. Он ранил меня в самое больное место; довольно,
теперь это уже не имеет значения, я всегда говорил, что буду отомщен, так
оно и случилось.
Парфюмера снова охватила ярость, он вытер платком жирное лицо и
необыкновенно решительно взглянул на миссис Уокер.
- Кому же вы отомстили, Арчибальд... мистер Эглантайн, - бедной
женщине, причинив ей такое горе! В былые времена вы бы так не поступили.
- А как обошлись со мной в те былые времена вы? Не говорите же мне о
тех временах. Забудьте о них навсегда. Когда-то я думал, что мое сердце
разобьется, но нет, сердца сделаны из прочного материала. Я думал, что умру,
но этого не случилось; я вынес все, и вот теперь женщина, которая меня
отвергла, - у моих ног!
- Ах, Арчибальд! - Это было все, что могла произнести леди; она снова
расплакалась - и, пожалуй, это был самый убедительный довод для парикмахера.
- Да, хорошо вам говорить "Арчибальд". Не называйте меня Арчибальдом,
Морджиана. Подумайте, какое положение вы могли бы занимать, стоило вам
только пожелать. Вот тогда вы вправе были бы называть меня Арчибальдом.
Теперь поздно говорить об этом, - торжественно заключил он. - Но хоть вы и
причинили мне горе, я не в силах видеть женские слезы, скажите, что я могу
для вас сделать?
- Милый, добрый мистер Эглантайн, скажите своим поверенным, чтобы они
приостановили это жестокое преследование. Примите расписку от мистера
Уокера, в которой он признает свой долг. Как только он освободится, он
достанет много денег и все вам заплатит. Не губите его, не губите меня и не
настаивайте сейчас на своих правах. Будьте прежним добрым Эглантайном, каким
вы были раньше.
Эглантайн взял ее руку, которую Морджиана не отняла; он задумался о
прошлом; он знал ее чуть не с самого детства, он сажал ее к себе на колени в
"Отбивной", когда она была еще девочкой, он обожал ее, когда она стала
взрослой девушкой, и вот его сердце смягчилось.
"Как-никак он мне все-таки заплатил, - мысленно убеждал он себя, - хоть
акции и немногого стоят, но, так или иначе, я взял их, и я не могу видеть
женские слезы и попирать ее ногами, когда она в несчастье".
- Морджиана, - громко и радостно обратился он к ней, - перестаньте
плакать и не унывайте, я дам вам расписку, и вашего мужа освободят, я буду
прежним добрым Эглантайном, которым я был когда-то.
- Будете старым добрым ослом, которым вы всегда были, - проревел чей-то
голос, заставивший мистера Эглантайна подскочить. - Вот уж старый, жирный
дурень! Отказываться от денег, которые принадлежат нам по праву, из-за того,
что перед ним расхныкалась женщина, да еще такая женщина! - выходил из себя
мистер Мосроз, - ибо это был он!
- Что значит "такая женщина"? - вскричал его старший компаньон.
- А вот такая. Разве она вас не завлекала? Разве она не проделала такой
же шутки с Бароски? Неужто вы такой простофиля, чтобы отказываться от ста
пятидесяти фунтов из-за того, что ей взбрело в голову явиться к вам и
распустить нюни? Говорю вам, что я этого не допущу, так и знайте, это деньги
не только ваши, но и мои: либо я их получу, либо Уокер будет сидеть под
замком.
При появлении младшего компаньона добрый дух, снизошедший на Эглантайна
и побуждавший его быть мягким и милосердным, поспешно расправил крылышки и в
испуге отлетел прочь.
- Видите ли, миссис Уокер, - проговорил Эглантайн потупясь, - это
деловой вопрос, а всеми делами распоряжается здесь мистер Мосроз, не правда
ли, мистер Мосроз?
- Да уж если бы не я, могу себе представить, как бы у нас шли дела, -
твердо проговорил Мосроз. - Так вот, мэм, я вам изложу свои требования, если
угодно. Я согласен на пятьдесят процентов, и ни фартинга меньше; дайте мне
эту сумму, и вы получите мужа.
- Ах, сэр, Говард заплатит вам через неделю.
- Ну что ж, пускай посидит еще неделю у моего дядюшки Бендиго, ему там
не так уж плохо, - усмехнулся этот Шейлок. - Не пора ли вам, Эглантайн,
отправиться в лавку, - продолжал он, - и заняться делами? Вряд ли миссис
Уокер думает, что вы станете выслушивать ее целый день.
Эглантайн с радостью ухватился за представившуюся возможность; он
выскользнул из комнаты и удалился, правда, не в лавку, а в свои апартаменты,
где он выпил огромный стакан мараскина и в сильнейшем возбуждении и
замешательстве просидел до тех пор, пока Мосроз не сообщил ему, что миссис
Уокер ушла и более его не потревожит. Но хотя после этого он выпил еще
несколько стаканов мараскина и отправился вечером в театр, а после этого - в
погребок, но ни вино, ни спектакль, ни развеселые комические песенки в
погребке не могли заглушить воспоминаний о прошлом и о бледном, заплаканном
лице миссис Уокер, которое не выходило у него из головы.
Морджиана, еле держась на ногах, вышла из лавки и почти не слышала
мистера Мосроза, говорившего ей, что он согласен на сорок процентов; Мосроз
поспешил заняться делом и проклинал себя за дурацкое мягкосердечие, которое
чуть было не стоило ему десяти процентов его кровных денег.
Морджиана, как я уже сказал, шатаясь, вышла из лавки и пошла по
Кондит-стрит, а слезы так и катились градом из ее глаз. Она почувствовала
страшную слабость, ведь за все утро она выпила только стакан воды, который
ей дали в кондитерской на Стрэнде; чтобы не упасть, она уцепилась за ограду
дома как раз в тот момент, когда джентльмен с желтым узлом под мышкой
выходил из двери.
- Господи боже ты мой, миссис Уокер, - воскликнул джентльмен.
Это был не кто иной, как мистер Булей, направлявшийся к клиенту для
примерки сюртука.
- Вы больны? Что случилось? Войдите же, ради бога. - И прежде чем
Морджиана успела хоть что-нибудь ответить, он продел ее руку под свою, ввел
в лавку, усадил в задней комнате и налил ей вина с водой.
Едва придя в себя, бедняжка, как могла, прерывая рассказ рыданиями,
поведала свою историю. Мистер Эглантайн арестовал мистера Уокера. Она
пыталась добиться от него отсрочки, но он отказал.
- Подлый, жестокосердый трус, и как он только мог хоть в чем-нибудь ей
отказать! - выслушав Морджиану, вскричал преданный мистер Булей. - Дорогая
моя, у меня нет причин любить вашего мужа, и я слишком много о нем знаю,
чтобы его уважать, но я люблю и уважаю вас, и ради вас я не пожалею
последнего шиллинга.
Вместо ответа Морджиана взяла его за руку и расплакалась пуще прежнего.
Она объяснила ему, что через неделю у мистера Уокера будет очень много
денег, что он самый прекрасный на свете муж, и она не сомневается, что
мистер Булей будет о нем лучшего мнения, когда узнает его, что он должен
мистеру Эглантайну сто пятьдесят фунтов, но что мистер Мосроз согласен на
сорок процентов, если мистер Вулси понимает, что это значит.
- Я не пожалею и тысячи фунтов, - прервал ее, вскакивая, мистер Вулси,
- подождите меня здесь десять минут, пока я вернусь; вот увидите, я все
улажу.
Через десять минут он вернулся, вызвал со стоянки, расположенной против
его дома, кеб (от внимания кучеров не ускользнул удрученный вид миссис
Уокер, о чем они не преминули потолковать между собой), а еще через минуту
они уже катили по- направлению к Кэрситор-стрит.
- Они согласны на двадцать фунтов в счет погашения долга. - С этими
словами он показал письмо мистера Мосроза к мистеру Бендиго, в котором
Бендиго представлялось право отпустить Уокера, если мистер Вулси обязуется
уплатить вышеозначенную сумму.
- Нет смысла оплачивать этот счет, - твердо сказал мистер Уокер, - это
значило бы попросту ограбить вас, мистер Вулси; в отсутствие моей жены мне
предъявили еще семь исков. Теперь уж мне не избежать суда. Но, дорогой мой
сэр, - добавил он шепотом, обращаясь к портному, - долги чести для меня
священны, и если вы будете настолько любезны и одолжите мне двадцать фунтов,
даю вам честное слово, что я немедленно верну их, как только выйду из
тюрьмы.
По-видимому, мистер Вулси отказал ему в этой просьбе, ибо как только
портной вышел, Уокер в невероятном бешенстве накинулся на жену, проклиная ее
за медлительность.
- Почему же ты, черт возьми, не взяла кеб, - заревел он, услышав, что
она шла пешком до Бонд-стрит. - Эти кредиторы явились только полчаса тому
назад, и если бы не ты, я бы уже был на свободе.
- О Говард, разве я не отдала тебе последний шиллинг, - проговорила
Морджиана, пятясь от мужа и снова заливаясь слезами.
- Ну, ничего, ничего, любовь моя, - успокоил ее прелестный муженек,
слегка покраснев, - ты не виновата. Придется, значит, пройти через суд, вот
и все. Я тебя прощаю.
ГЛАВА VI,
в которой мистер Уокер продолжает оставаться в затруднительном
положении, но покорно переносит выпавшие на его долю невзгоды
Потеряв всякую надежду ускользнуть от своих врагов и считая долгом
мужчины более от них не уклоняться, но встретиться с ними лицом к лицу,
достойный подражания герой решил покинуть роскошные, хотя и несколько тесные
апартаменты, предоставленные ему мистером Бендиго, и претерпеть мученичество
во Флитской тюрьме. И вот в сопровождении вышеупомянутого джентльмена он
переехал в тюрьму ее величества, вручив себя попечению тамошней стражи; он
не обратился за разрешением жить за пределами тюрьмы (что по тем временам
значительно облегчало положение многих должников), ибо прекрасно знал, что
ни одна душа на свете не согласилась бы поручиться за то, что он выплатит те
колоссальные суммы, которые он задолжал и из-за которых подвергся аресту. Не
важно, в каких именно цифрах выражались эти суммы; мы не собираемся
удовлетворять любопытство читателя на этот счет. Во сколько сотен или тысяч
фунтов исчислялся его долг, было известно лишь его кредиторам; он оплатил
первый иск, как было сказано выше, и тем самым выказал намерение оплатить
все векселя до последнего фартинга.
В домике на Коннот-сквер, куда, простившись с мужем, вернулась
Морджиана, ее встретил в дверях мальчик-слуга, изъявивший желание немедленно
получить жалованье; на желтом шелковом диване сидел весьма
непрезентабельного вида человек в очень потрепанном пальто (поставив перед
собой на альбом кружку пива, дабы не испортить столик розового дерева). Этот
непрезентабельного вида человек заявил, что пришел за мебелью, которая
подлежала изъятию в счет одного из неоплаченных исков. Другой джентльмен,
столь же мало презентабельный, сидел в столовой, читая газету, и пил джин;
он представился миссис Уокер как судебный исполнитель еще по одному иску и
тоже собирался изымать какое-то имущество.
- На кухне сидит еще один, - предупредил мальчик-слуга, - он описывает
мебель и грозится посадить вас в тюрьму за то, что вы стащили и потихоньку
заложили посуду.
- Сэр, - проговорил мистер Вулси (ибо этот достойный джентльмен
проводил Морджиану домой), - сэр, - сказал он, потрясая своей палкой перед
молодым слугой, - если вы позволите себе еще хоть одно оскорбительное
замечание, я сорву все пуговицы с вашей куртки. (Так как вышеупомянутых
украшений на куртке было не менее четырехсот штук, слуга умолк.) Для
Морджиа-ны было великим счастьем, что ее сопровождал честный и преданный
портной. Этот добрый малый целый час терпеливо дожидался ее в приемной
комнате долговой тюрьмы, предвидя, что по дороге домой Морджиане потребуется
защитник; и читатель еще более оценит его доброту, когда мы скажем, что,
пока он сидел в приемной комнате, он подвергался насмешкам, - да что там
насмешкам! - форменным оскорблениям со стороны некоего корнета Фипкина из
голубой гвардии, посаженного в тюрьму по иску, предъявленному ему "Линей,
Булей и Кo", - ибо сей корнет как раз завтракал в то время, как его
настойчивый кредитор входил в приемную. Корнет (восемнадцатилетний богатырь
ростом в пять футов и три дюйма в сапогах, задолжавший пятнадцать тысяч
фунтов) был страшно зол на этого упрямого кредитора, и заявил ему, что, если
бы не тюремные решетки, он вышвырнул бы его в окно; затем он вознамерился
свернуть портному шею, но Вулси выставил вперед правую ногу и привел в
боевую готовность кулаки. "А ну, попробуй!" - сказал он молодому офицеру,
после чего корнет обозвал портного грубияном и вернулся к прерванному
завтраку.
Когда судебные исполнители завладели домом мистера Уокера, миссис Уокер
вынуждена была искать прибежища у своей матери по соседству с
"Седлерс-Уэлзом", а сам капитан обосновался со всеми удобствами во Флите. У
него были с собой кое-какие деньги, которые позволили ему устроиться там
вполне роскошно. Он был окружен лучшим тамошним обществом, состоявшим из
нескольких выдающихся в своем роде молодых джентльменов самого благородного
происхождения. По утрам капитан садился за карты и курил сигары, а по
вечерам - курил сигары и вкушал обед. После отменного обеда - снова садился
за карты, и так как он был опытным игроком и чуть ли не двадцатью годами
старше большинства своих приятелей, он почти неизменно выигрывал; получи он
в самом деле чистоганом все выигранные деньги, он смог бы выйти из тюрьмы и
сполна расплатиться со всеми своими кредиторами, в том случае, конечно, если
бы он этого пожелал. Какой смысл, однако, слишком подробно заниматься такими
подсчетами, когда молодой Фипкин заплатил ему на самом деле только сорок
фунтов из семисот, вручив на остальную сумму несколько векселей; Элджернон
Дьюсэйс не только не заплатил ему проигранных трехсот двадцати фунтов, но
еще занял у него же семь шиллингов и шесть пенсов, кои и остался должен ему
по сей день; а лорд Дублкитс, проиграв капитану девятнадцать тысяч фунтов в
орлянку, отказался платить вовсе, ссылаясь на свое несовершеннолетие и на
то, что играл в нетрезвом состоянии. Может быть, читатель помнит заметку,
обошедшую все газеты, под названием "Дуэль во Флите": "Вчера утром (во
внутреннем дворе позади водокачки) лорд Д-бл-ктс и капитан Г-в-рд У-р (судя
по всему: близкий родственник его светлости герцога Н-р-фл-ка) сошлись на
поединке и обменялись двумя выстрелами. Секундантом этих молодых благородных
отпрысков был майор Грош (у которого, кстати сказать, в данный момент нет ни
гроша за душой) и капитан Пэм, оба из драгун. Говорят, что причиной ссоры
послужила карточная игра, во время которой, как нам стало известно,
доблестный капитан довольно грубо обошелся с носом благородного лорда".
Услышав эту новость в "Сэдлерс-Уэлзе", Морджиана чуть не лишилась от ужаса
чувств; она тут же бросилась во Флитскую тюрьму и с обычной горячностью,
проливая, как всегда, потоки слез, прижала к груди своего супруга и
повелителя, к вящему неудовольствию этого джентльмена, находившегося как раз
в это время в обществе Пэма и Гроша и не особенно мечтавшего о том, чтобы
его хорошенькая жена слишком часто появлялась в ограде столь малопочтенного
заведения, как Флитская тюрьма. Он еще не настолько утратил стыд, чтобы
позволить ей поселиться с ним вместе в тюрьме, несмотря на ее неоднократные
просьбы.
- Достаточно того, - с мрачным видом говорил он, возводя глаза к небу,
- что приходится страдать мне, хотя всему виной твое легкомыслие. Но
довольно об этом! Я не хочу упрекать тебя за вину, в которой, я уверен, ты
сама теперь раскаиваешься, но видеть тебя среди всей этой мерзости и нищеты
в столь неприглядном месте было бы выше моих сил. Оставайся дома с матерью и
предоставь мне влачить здесь жалкое существование в одиночестве. Вот только,
если можно, любовь моя, принеси мне еще того светлого шерри. Мне хочется
хоть чем-нибудь скрасить это одиночество, и, кроме того, от вина у меня не
так болит грудь. А когда будешь в следующий раз печь для меня кулебяку с
телятиной, положи в нее побольше перца и яиц. Я не в состоянии есть ужасное
варево, которым нас здесь кормят.
Уокеру во что бы то ни стало хотелось (не могу, право, объяснить
почему, но только желание это разделяют очень многие в нашем странном мире)
уверить свою жену, что он испытывает невероятные душевные и телесные муки; и
эта простая душа с полным доверием, захлебываясь от слез, выслушивала его
жалобы; затем, приходя домой, она рассказывала миссис Крамп, как ее
драгоценный Говард тает на глазах, как он разорился из-за нее и с какой
ангельской кротостью он переносит свое заточение. В самом деле, он так легко
и покорно переносил свое заточение, что никому и в голову не могло бы
прийти, что он несчастлив. Его не тревожили назойливые кредиторы, - он с
утра и до ночи принадлежал самому себе, кормили его хорошо, его окружало
веселое общество, кошелек его никогда не пустовал, и никакие заботы его не
тяготили.
Миссис Крамп и мистер Вулси относились, быть может, с некоторым
недоверием к рассказам Морджианы о бедственном положении ее мужа. Мистер
Вулси был теперь ежедневным посетителем "Сэдлерс-Уэлза". Его любовь к
Морджиане сменилась теплой великодушной отеческой привязанностью; вино, что
так благотворно действовало на слабую грудь мистера Уокера, поступало из
погребка этого доброго малого; и он пытался тысячью других всевозможных
способов порадовать Морджиану.
Она и в самом деле была несказанно рада, когда, вернувшись однажды из
Флита, увидела в гостиной миссис Крамп свое любимое большое фортепьяно и все
свои ноты, которые добрый портной купил с аукциона при распродаже имущества
Уокера. Морджиана была так растрогана, что, когда вечером мистер Вулси
пришел, как обычно, к чаю, она расцеловала его (мне ничуть не стыдно
признаться в этом), немало напугав этим мистера Вулси и вогнав его в краску.
Она села за фортепьяно и спела ему в этот вечер все его любимые песни,
старинные песни, а не какие-нибудь итальянские арии. Подмор, ее старый
учитель музыки, присутствовавший при этом, пришел в восторг от ее пения и
был поражен успехами Морджианы. А когда маленькое общество расходилось по
домам, он взял мистера Вулси за руку.
- Позвольте мне сказать вам, сэр, что вы славный малый, - проговорил
он.
- Что верно, то верно, - подтвердил первый трагик "Уэлза" Кантерфилд. -
Мужчина, чьи кошелек и сердце всегда открыты для обездоленной женщины,
делает честь человеческой природе.
- Ах, что вы, сэр, какие пустяки! - запротестовал портной, но, клянусь
честью, слова мистера Кантерфилда были совершенно справедливы. Я бы рад был
сказать то же самое о прежнем сопернике портного мистере Эглантайне, также
присутствовавшем на аукционе, но, увы, парфюмер испытывал лишь жестокое
удовлетворение от сознания, что Уокер разорился. Он купил желтый атласный
диван, упоминавшийся выше, и водворил его в свою, как он выражался,
"гостиную", которую он украшает и поныне, храня следы многих хорошо
вспрыснутых сделок. Вулси торговался с Бароски из-за фортепьяно, пока цена
инструмента не поднялась чуть ли не до его настоящей стоимости, после чего
учитель музыки отступил; а когда Бароски позволил себе пошутить над
разорением Уокера, портной строго оборвал его:
- А вы-то, черт возьми, чего потешаетесь? Ведь это ваших рук дело, и
разве вы не получили по своему иску все до последнего шиллинга?
- Мистер Булей всегда был гробиан, - заметил на это Бароски,
повернувшись к мисс Ларкинс и применив к портному то же слово, что и корнет
Фипкин, только в несколько ином произношении.
Итак, мистер Вулси оказался грубияном: я же, со своей стороны, смею
заверить, что, несмотря на всю его неотесанность, отношусь к мистеру Вулси с
несравненно большим уважением, чем к любому благородному джентльмену из тех,
что появлялись на страницах этой повести.
После того, как мы назвали имена мистера Кантерфилда и мистера Подмора,
нетрудно догадаться, что Морджиана снова оказалась в излюбленном театральном
кругу вдовы Крамп, и так оно на самом деле и было. Маленькие комнаты вдовы
сплошь были увешаны портретами, упоминавшимися в начале нашей истории и
украшавшими некогда распивочную "Сапожной Щетки"; несколько раз в неделю она
принимала своих друзей из "Уэлза", скромно потчуя их чаем и сдобными
булочками, купленными на свои скудные средства. Морджиана жила и распевала
среди этих людей с не меньшим удовольствием, чем среди представителей
полусвета, составлявших общество ее мужа, и, хотя она не решалась признаться
в этом даже самой себе, была куда счастливее, чем все последнее время.
Миссис Уокер и теперь еще оставалась для друзей своей матери знатной дамой.
Уокер, директор трех компаний и владелец прекрасного экипажа, запряженного
парой, даже после своего разорения казался этим простым людям могущественной
персоной, и если им случалось упоминать о нем, они с необыкновенной
торжественностью говорили о капитане так, словно он отдыхал где-то в
деревне, и выражали надежду, что миссис Уокер получает от него добрые вести.
Все они, конечно, знали, что он сидит во Флитской тюрьме, но разве и в
тюрьме он не дрался на дуэли с виконтом? Монморенси (из театральной труппы
Норфолка) тоже сидел во Флите, и когда Кантерфилд пришел навестить бедного
Монти, тот указал своему другу, первому трагику, на Уокера, говоря, что
капитан во время игры хлопнул по спине ракеткой лорда Джорджа Теннисона, - и
это событие немедленно стало известно всей труппе.
- Однажды, - рассказывал Монморенси, - они попросили меня спеть куплеты
и прочитать монолог, потом мы пили шампанское и ели салат из омаров, - это
такие "нобы"! - добавил актер. - Там были Биллингсгет и Воксхолл и просидели
в каталажке до восьми часов вечера.
Когда этот рассказ был передан матерью Морджиане, она выразила надежду,
что ее дорогой Говард хоть немного развлекся в этот вечер, и преисполнилась
благодарности за то, что он хоть ненадолго забыл о своих горестях. Но как бы
то ни было, после этого она уже не стыдилась того, что могла быть счастлива,
не упрекая себя и не испытывая угрызений совести, и радостное состояние духа
более не покидало ее. Мне и в самом деле кажется (увы, мы сознаем это
почему-то, только когда все уже в прошлом), мне кажется, повторяю, что это
время было самым счастливым в жизни Морджианы. У нее не было никаких забот,
если не считать приятной обязанности навещать время от времени мужа, ее
легкий, веселый характер позволял ей не задумываться о завтрашнем дне, и к
тому же ее переполняла радостная надежда по поводу одного предстоящего
весьма замечательного события, о котором я не стану подробно
распространяться и скажу только, что доктор Морджианы мистер Скуилс
советовал ей не переутомлять себя пением и что вдова Крамп шила бесчисленные
маленькие чепчики и крошечные батистовые рубашечки, изготовлением которых
спокон веку занимаются счастливые бабушки. Надеюсь, я сумел намекнуть на
событие, которое должно было произойти в семействе Уокера, в столь
деликатной форме, что сама мисс Прим не могла бы сделать лучше. Мать миссис
Уокер готовилась стать бабушкой. Вот верно найденное выражение! Не
сомневаюсь, что "Морнинг пост", упрекающая нашу повесть в грубости, тут уж
не сможет ни к чему придраться. Уверен, что и в придворном календаре не
нашли бы более деликатного выражения для столь интимного обстоятельства.
Итак, маленький внук миссис Крамп появился на свет к несказанному,
должен добавить, неудовольствию своего отца, который, увидав младенца,
принесенного к нему во Флитскую тюрьму, резким движением запихнул его
обратно в конвертик, откуда он был извлечен ревностным тюремным сторожем.
Почему сторожем? - спросите вы. А потому, что Уокер поссорился с одним из
них, и негодяй был твердо уверен, что в свертке, переданном миссис Крамп
зятю, спрятано бренди!
- Чурбан! - негодовала эта леди. - И отец такой же чурбан, - добавила
она, - он обратил на меня не больше внимания, чем на какую-то судомойку, а
на Булей - нашего милого, драгоценного херувимчика, смотрел, как на баранью
ножку!
Миссис Крамп была тещей, да простится же ей ненависть к мужу дочери.
Булей, которого только что сравнивали с бараньей ножкой и одновременно
с херувимчиком, был совсем не знаменитый компаньон фирмы "Линей, Булей и
Кo", а младенец, которого окрестили Говардом Булей Уокером, с полного
согласия его отца, признававшего портного "чертовски славным малым" и
чувствовавшего себя действительно обязанным ему и за херес, и за одолженный
для тюрьмы сюртук, и за доброту, проявляемую портным к Морджиане. Портной
всей душой полюбил мальчика, он провожал мать до церкви, а младенца - до
купели и послал в подарок своему маленькому крестнику два ярда тончайшего
белого кашемира на пелеринку, - из того же самого куска в его мастерской
были сшиты невыразимые для одного герцога.
Мебель покупалась и продавалась, уроки музыки давались, дамы
разрешались от бремени, детей крестили, другими словами, - время шло, а
капитан все еще сидел в тюрьме! Не странно ли, что он до сих пор должен был
томиться в обнесенных частоколом стенах по соседству с Флитским рынком,
вместо того чтобы вернуться к бурной светской жизни, украшением которой он
некогда был? Дело в том, что его вызывали в суд для рассмотрения дела о его
банкротстве, и член королевской парламентской комиссии с необычайной
жестокостью, никак не допустимой по отношению к ближнему, находящемуся в
столь плачевном состоянии, в самых резких выражениях позволил себе коснуться
способов, которыми капитан добывал деньги, и снова водворил его в тюрьму на
девять календарных месяцев (срок сугубо условный) или до тех пор, пока он не
выплатит всех долгов. К такой отсрочке Уокер отнесся как истинный философ и,
нимало не унывая, продолжал оставаться самым веселым игроком на теннисном
корте и душой ночных пиршеств.
Зачем нам ворошить прошлое и перебирать кипы старых газет, чтобы
узнать, какие именно проступки капитана так разгневали члена королевской
парламентской комиссии. Мало ли мошенников прошли с тех пор через суд; держу
пари, что Говард Уокер был ничуть не хуже других. Но так как он не был
лордом и у него не было друзей (которые помогли бы ему по выходе из тюрьмы),
он не оставил денег жене, и у него, надо в этом признаться, был на редкость
скверный характер, то вряд ли ему простили бы этот последний недостаток,
окажись он снова на свободе. Вот, например, когда Дублкитс вышел из Флита,
семья встретила его с распростертыми объятиями, и не прошло и недели, как в
его конюшне уже стояли тридцать две лошади. Драгун Пэм по выходе из тюрьмы
немедленно получил место правительственного курьера, - должность эта в
последнее время считается столь привлекательной (и не удивительно: курьер
получает больше, чем полковник), что ее усердно добиваются наши лорды и
джентльмены. Фрэнк Урагайн был послан столоначальником в Тобаго, Саго или
Тикондараго, - говоря по правде, младшему сыну порядочного семейства
чрезвычайно выгодно задолжать двадцать или тридцать фунтов, ибо он может
быть уверен, что после этого получит хорошее место в колониях. Ваши друзья
так жаждут избавиться от вас, что готовы горы сдвинуть, лишь бы услужить
вам. Таким образом, все вышеупомянутые товарищи капитана по несчастью очень
скоро вновь обрели благоденствие; но у Уокера не было богатых родителей, его
старый отец умер в Йоркской тюрьме. Как же мог он снова занять место в
жизни? Где была та дружеская рука, которая наполнила бы его кошелек золотом,
а его бокал - искрометным шампанским? Поистине он был достоин самого
глубокого сострадания, - ибо кто же заслуживает большего сострадания, чем
джентльмен, привыкший к роскоши и не имеющий средств для удовлетворения
своих прихотей? Он должен жить богато, а денег для этого у него нет! Разве
же это не трагично? Что касается жалких ничтожных бродяг, каких-нибудь
безработных или уволенных ткачей, - стоит ли из-за них огорчаться? Фи! Они
привыкли жить впроголодь. Они могут спать на голых Досках и питаться коркой
хлеба, тогда как джентльмен в подобных условиях неминуемо умрет. Я думаю,
что именно так рассуждала бедняжка Морджиана. Когда мошна Уокера в тюрьме
начала истощаться, она, зная, что ее ненаглядный не может существовать без
привычной роскоши, стала занимать у матери, пока средства этой бедной старой
леди не иссякли. Как-то Морджиана в слезах даже призналась Вулси, что
задолжала двадцать фунтов бедной модистке и не осмеливается включить эту
сумму в долговой список мужа. Излишне говорить, что эти деньги она на самом
деле отнесла мужу, который мог бы необыкновенно выгодно пустить их в оборот,
не найди на него в эту пору полоса невезения в карты, а что, черт побери,
можно поделать, когда не везет?!
Вулси выкупил одну из кашемировых шалей Морджианы. Однажды она забыла
ее в тюрьме, и какой-то мерзавец стащил ее, послав при этом, однако, мистеру
Вулси любезную записочку с указанием ломбарда, где она была заложена. Кто бы
мог быть этим мерзавцем? Вулси проклинал все на свете и был уверен, что
он-то знает, кто этот мерзавец, но если шаль стащил сам Уокер (как
подозревал Вулси и что было вполне вероятно), вынужденный к этому
необходимостью, справедливо ли с нашей стороны называть его за это мерзавцем
и не должны ли мы, наоборот, превозносить его за проявленную деликатность?
Он был беден, - ведь картам не прикажешь! Но он не хотел, чтобы жена узнала,
до какой степени он беден, ему была невыносима мысль, что она вообразит,
будто он пал так низко, что мог украсть и заложить ее шаль.
И вот Морджиана, обладательница прелестных локонов, вдруг стала бояться
простуды и пристрастилась к чепцам. Как-то летним вечером, когда они с
младенцем, с миссис Крамп и мистером Вулси (или лучше сказать, - когда все
эти четыре младенца) смеялись и резвились в гостиной миссис Крамп, играя в
какую-то самую что ни на есть бессмысленную игру (толстая миссис Крамп
пряталась за диваном, Вулси кудахтал и кукарекал и выделывал всяческие
штуки, которыми чадолюбивые джентльмены неизменно забавляют детей), малютка
дернул мать за чепчик, чепчик соскочил, и тут все увидели, что Морджиана
коротко острижена!
Лицо Морджианы стало красней сургучной печати, и она задрожала.
- Дитя мое, где твои волосы? - взвизгнула миссис Крамп, а Вулси
разразился такими яростными проклятиями по адресу Уокера, что, услышь их
мисс Прим, с ней наверное сделался бы нервный шок; и, закрыв лицо платком,
портной чуть не расплакался.
- Ах он мер-з-ц, ах он такой сякой разэдакий! - рычал он, стиснув
кулаки.
Когда за несколько дней до этого случая Вулси проходил мимо "Цветочной
Беседки", он видел, как Мосроз расчесывал черные как смоль локоны и с
какой-то особенной усмешкой приподнял их, словно для того, чтобы Вулси мог
их получше разглядеть. Портной не обратил внимания на этот странный жест, но
теперь он понял все. Морджиана продала свои волосы за пять гиней; она, не
задумываясь, продала бы руку, если бы этого потребовал муж. Когда" миссис
Крамп и портной заглянули в ее шкаф, то обнаружили, что она продала почти
все свои платья; правда, вещи малютки были целы. С локонами, составлявшими
ее гордость, она потому и рассталась, что муж покушался на позолоченную
коралловую погремушку малыша.
- Я дам вам двадцать гиней за эти волосы, бессовестный жирный трус! -
набросился в тот же вечер маленький портной на Эглантайна. - Сейчас же
отдайте их мне, не то я вас убью...
- Мистер Мосроз! Мистер Мосроз! - завопил парфюмер.
- Ну что такое? В чем дело? А ну-ка, чья возьмет! Кто кого, а? Ставлю
два против одного за портного, - приговаривал Мосроз, радуясь предстоящей
потасовке. (Он видел, как Вулси, проскочив мимо него и даже не заговорив с
ним, ворвался в залу и набросился на Эглантайна.)
- Расскажите ему про эти волосы, сэр!
- Ах, эти волосы! Ну так успокойтесь, мистер Наперсток, меня вы не
запугаете. Вы спрашиваете про волосы миссис Уокер? Ну так в чем дело, - она
продала их мне, вот и все.
- А вы мерзавец, если согласились купить их! Хотите получить за них
двадцать гиней?
- Нет, - ответил Мосроз.
- А двадцать пять?
- Не пойдет, - стоял на своем Мосроз.
- Вот вам сорок, черт бы вас побрал, согласны?
- Мне очень жаль, что я не оставил их у себя, - проговорил еврейский
джентльмен с неподдельным сожалением. - Как раз сегодня вечером Эглантайн
сделал из них парик.
- Для герцогини Плешьстьерн, супруги шведского посла, - вставил
Эглантайн. (Его еврейский компаньон не был дамским любимцем и занимался
исключительно денежными делами фирмы.) - И как раз нынче вечером этот парик
находится в Девонширском дворце, украшенный четырьмя страусовыми перьями и
разными другими драгоценностями. А теперь, мистер Вулси, я попрошу вас
извиниться.
Мистер Вулси вместо ответа шагнул к мистеру Эглантайну и щелкнул
пальцами так близко от его носа, что парфюмер попятился и схватился за
шнурок звонка. Мосроз разразился хохотом, а портной, заложив руки за лацканы
сюртука, с величественным видом вышел из лавки.
- Дорогая моя, - обратился он вскоре после этого случая к Морджиане, -
вы не должны поощрять взбалмошные выходки вашего мужа и продавать с себя
последние платья ради того, чтобы он мог разыгрывать в тюрьме знатного
джентльмена.
- Но ведь это ради его здоровья, - оправдывалась миссис Уокер, - у него
слабая грудь, и бедняжка тратит все деньги до последнего фартинга на
доктора.
- Ну так слушайте, что я вам скажу: я человек богатый (это было большим
преувеличением, ибо доходы Вулси - младшего компаньона фирмы - были совсем
не так уж велики), и я могу назначить вашему мужу пенсион, пока он находится
во Флитской тюрьме; капитану я уже об этом сообщил. Но если вы дадите ему
еще хоть одно пенни или продадите какую-нибудь свою безделушку, - клянусь
честью, я откажу Уокеру в пенсионе, и, хоть мне это будет тяжело, я никогда
больше не увижусь с вами. Не захотите же вы причинить мне такое горе?!
- Я готова ползать на коленях, лишь бы угодить вам, да благословит вас
небо! - проговорила растроганная Морджиана.
- Тогда обещайте мне исполнить мою просьбу, - попросил Вулси, и
Морджиана обещала.
- А теперь вот что, - продолжал он, - мы с вашей матушкой и Подмором
все обсудили и решили, что вы сами можете очень недурно зарабатывать; хотя,
смею вас уверить, я бы хотел устроить все иначе, но что поделать! Вы же
лучшая в мире певица.
_ О! - воскликнула Морджиана, чрезвычайно польщенная.
_ Я, конечно, не судья, но я никого лучше не слышал. Подмор уверяет,
что вы получите хороший ангажемент в театре или на ряд концертов, и он не
сомневается, что вы с этим справитесь; раз от вашего мужа ничего путного
ждать не приходится, а у вас на руках малютка, которого надо растить, то вам
уж непременно придется петь.
- Ах, с какой радостью я выплатила бы его долги и отплатила ему за все,
что он для меня сделал! - воскликнула миссис Уокер. - Вы только подумайте,
ведь он потратил двести гиней на мои уроки с мистером Бароски, разве это не
благородно с его стороны? Но неужели вы и в самом деле думаете, что я сумею
добиться успеха?
- Ведь добилась же мисс Ларкинс!
- Эта вульгарная коротышка со вздернутыми плечами? - презрительно
фыркнула Морджиана. - Ну уж если она добилась успеха, я уверена, что у меня
получится не хуже.
- Как можно сравнивать ее с Морджианой, - возмутилась миссис Крамп, -
да она не стоит мизинца Морджианы.
- Разумеется, - согласился портной, - хоть я и не очень в этом
разбираюсь, но если Морджиана может разбогатеть, то почему бы ей не
попробовать.
- Бог свидетель, как мы в этом нуждаемся, мистер Вулси! - воскликнула
миссис Крамп. - А увидеть дочь на сцене было всегда моей заветной мечтой!
Да и сама Морджиана когда-то мечтала об этом. А теперь, когда она
загорелась надеждой помочь этим мужу и ребенку, ее желание превратилось в
обязанность, и она снова принялась с утра до вечера упражняться за
фортепьяно.
На случай, если Морджиане понадобится продолжить обучение (хотя он даже
не представлял себе, чтобы Морджиана в этом нуждалась), самый великодушный
из портных на свете пообещал ей одолжить любую сумму. И вот по совету
Подмора Морджиана снова поступила в школу пения. Об академии синьора Бароски
после всего, что между ними произошло, не могло быть и речи, и она доверила
свое образование знаменитому английскому композитору сэру Джорджу Траму, чья
огромная безобразная супруга, подобно Церберу, стояла на страже добродетели
и собственных интересов: она не спускала глаз с учителя и его учениц и была
самым строгим блюстителем женской нравственности как на сцене, так и в
жизни.
Морджиана появилась в очень благоприятный момент. Бароски только что
выпустил на сцену мисс Ларкинс под именем Лигонье. Лигонье пользовалась
изрядным успехом и выступала в классическом репертуаре перед довольно
многочисленной публикой, тогда как мисс Бате, последняя ученица сэра
Джорджа, потерпела полнейший провал, и школе-сопернице некого было
противопоставить новой звезде, кроме мисс Мак-Виртер, которая хоть и была
старой любимицей публики, но давно потеряла передние зубы, а заодно - и
способность брать верхние ноты, и, говоря по правде, ее песенка была спета.
Прослушав миссис Уокер, сэр Джордж похлопал по плечу сопровождавшего ее
Подмора и проговорил:
- Благодарю вас, Подди, с таким голосом мы заткнем за пояс этого
апельсинщика (под такой фамильярной кличкой Бароски был известен в кругу
своих противников).
- От него мокрого места не останется, - сказала леди Трам своим глухим
низким голосом. - Вы можете остаться отобедать с нами.
Подмор остался обедать и ел холодную баранину и пил марсалу, всяческими
способами выказывая благоговение перед великим английским композитором. На
следующий же, день леди Трам отправилась в наемном экипаже, запряженном
парой, с визитом к миссис Крамп и ее дочери в "Сэдлерс-Уэлз".
Все это хранилось в глубочайшем секрете от Уокера; благодаря
еженедельному пенсиону в две гинеи от Вулси, который капитан принимал
чрезвычайно величественно, и с добавлением нескольких шиллингов, то и дело
даваемых ему Морджианой, он умудрился устроиться как нельзя лучше. Не имея
возможности доставать кларет; он не испытывал отвращения к джину, а этим
напитком в бывшей ее величества Флитской тюрьме торговали чрезвычайно широко
в "свистушке".
Морджиана усердно занималась у Трама, и в следующей главе мы услышим о
том, как она изменила свое имя и приняла сценическое: "Вороново крыло".
ГЛАВА VII,
в которой Морджиана делает первые шаги на пути к славе и почету и в
которой появляются некие великие литераторы
- Мы начнем, моя дорогая, - сказал сэр Джордж Трам, - о того, что
забудем все, чему вас учил мистер Бароски (о котором я совсем не хочу
отзываться неуважительно).
Морджиана уже знала, что именно так начинает всякий новый учитель, и со
всей готовностью покорилась требованиям сэра Джорджа. В сущности, насколько
я могу судить, оба музыканта придерживались одного и того же метода, но
из-за существовавшего между ними соперничества и из-за постоянного
перебегания учениц из одной школы в другую каждый, естественно, стремился
приписывать себе успех той или другой ученицы; - если же из ученицы ничего
не выходило, Трам неизменно утверждал, что ее непоправимо испортил Бароски,
а немец в таких случаях выражал сожаление "што эта молотая шеншина с такими
тайными сагупила сфой талант у этого старого Драма".
Если же кто-либо из перебежчиц добивался признания и славы, каждый
маэстро возглашал: "Как же, как же, это моя заслуга, своим успехом она
обязана мне!"
Так оба они в дальнейшем считали себя учителями знаменитой певицы
"Вороново крыло"; а сэр Джордж Трам, хоть он и вознамерился сокрушить
Лигонье, уверял тем не менее, что ее успех - дело его рук, - ибо и в самом
деле однажды ее мать, миссис Ларкинс привела к нему дочь с просьбой
прослушать ее и высказать свое мнение. При встрече оба профессора беседовали
в самом дружелюбном тоне.
- Mein lieber Herr {Милейший (нем.).}, - обращался обычно Трам (не без
иронии) к Бароски, - ваша си-бемольная соната божественна!
- Шевалье, - отвечал, со своей стороны, Бароски, - фаше антанте в
фа-миноре, клянусь шестью, достойно Бетховена.
Иначе говоря, они относились друг к другу так, как это свойственно
джентльменам их профессии.
Оба знаменитых профессора, каждый из которых имел свою академию,
придерживались сугубо несходных принципов. Бароски писал балетную музыку;
Трам же, напротив, всячески осуждал пагубное увлечение танцами и писал
главным образом для "Эксетер-Холла" и "Бирмингема". В то время, как Бароски
катался по Парку в карете вместе с какой-нибудь чрезвычайно сомнительной
мадемуазель Леокади или Аменаид, Трама можно было видеть под руку, с леди
Трам, направляющихся к вечерне в церковь, где исполнялись гимны его
собственного сочинения. Он состоял членом "Атенеум-клуба", раз в году бывал
на высочайшем приеме и вел себя так, как подобает порядочному джентльмену; и
мы не станем пенять ему за то, что он умело использовал свое высокое
положение и связи, чтобы округлить свой капитал.
Сэр Джордж действительно имел все основания считаться
высокопоставленной особой: мальчиком он пел в хоре Виндзорского собора,
аккомпанировал старому королю на виолончели, был с ним в самых приятельских
отношениях и получил дворянскую грамоту из рук своего монарха; у него
хранилась табакерка, пожалованная его величеством, и весь дом был увешан
портретами, где он был запечатлен рядом с молодым принцем. Он был кавалером
иностранного ордена (не какого-нибудь, а ордена Слона и Замка княжества
Кальбсбратен-Пумперникельского), который был пожалован ему великим князем во
время пребывания его высочества в Англии с союзными монархами в 1814 году.
Когда, по торжественным дням, старый джентльмен появлялся с лентой через
плечо, в белом жилете, в синем сюртуке с гербовыми пуговицами, в изящных
черных коротких штанах в обтяжку и в шелковых чулках, он выглядел и впрямь
величественно. Жил он в старом, высоком, темном доме, обставленном еще в
царствование его обожаемого повелителя Георга III и выглядевшем так же
мрачно, как фамильный склеп. Удивительно траурно выглядели все эти вещи
конца века: высокие, мрачные кресла, набитые конским волосом, выцветшие
турецкие ковры, застланные какими-то вытертыми половиками, миниатюрные
силуэты дам в высоких прическах и мужчин в париках с косичками, развешанные
в растрескавшихся рамках над высокими каминными полками, два тусклых чайника
по обе стороны длинного буфета, а в середине его - причудливый резной
поставец для старых затупившихся ножей с позеленевшими ручками. Под буфетом
стоит погребец, который выглядит так словно в нем только и есть, что
полбутылки смородинной наливки да иззябшая грелка для тарелок, которой
ужасно неуютно стоять на старой узкой и жалкой каминной решетке. Вам,
конечно, знаком серый полумрак, царящий на лестницах подобных домов, и
старые выцветшие ковры, устилающие лестницы и становящиеся все тоньше и все
изношеннее по мере того, как они поднимаются к спальне. Есть что-то
внушающее ужас в спальне респектабельных шестидесятипятилетних супругов.
Представьте себе старые перья, тюрбаны, стеклярус, нижние юбки, баночки с
помадой, жакеты, белые атласные туфельки, накладки из волос, старые,
растянувшиеся и потерявшие упругость корсеты, перевязанные выцветшими
лентами, детское белье сорокалетней давности, письма сэра Джорджа,
написанные им в юности, кукла бедной Марии, умершей в 1803 году, первые
вельветовые штанишки Фредерика и старая газета с рассказом о том, как он
отличился при осаде Серингапатама. Все это валяется и плесневеет в ящиках
шкафов и комодов. Вот зеркало, перед которым столько раз сиживала за эти
пятьдесят лет супруга; на этом старом сафьянном диване родились ее дети;
где-то они теперь? Бравый капитан Фред и резвый школьник Чарльз, - вон висит
его портрет, нарисованный мистером Бичи, а вот этот рисунок - работы Козвея
- очень верно передает черты Луизы до ее...
- Мистер Фиц-Будл! Ради всего святого, спуститесь вниз, что вы делаете
в спальне леди?
- Разумеется, сударыня, мне там совершенно нечего делать, но после
того, как я выпил несколько стаканов вина с сэром Джорджем, мысли мои
устремились вверх, к святилищу женской чистоты, где предается ночному сну ее
сиятельство. Вы уже не спите так крепко, как в былые дни, хотя вас больше не
будит топот маленьких ножек в комнате над вами.
Они до сих пор продолжают называть эту комнату детской, и к верхней
лестнице все еще прикреплена маленькая сетка: она провисела там сорок лет.
Bon Dieu! Разве вы не видите, как из-за нее выглядывают маленькие призраки?
Быть может, они появляются при лунном свете в своей старой пустой детской и
в торжественном молчании играют с призрачными лошадками и призрачными
куклами и запускают юлу, которая долго-долго вертится, не издавая ни единого
звука.
Пора нам, однако, спуститься с этих высот, сэр, и вернуться к истории
Морджианы, к которой все вышесказанное имеет не больше отношения чем
сегодняшняя передовая статья в "Таймсе"; но все дело в том, что я
познакомился с Морджианой в доме сэра Джорджа Трама. Когда-то сэр Джордж
давал уроки музыки некоторым представительницам женской половины нашего
семейства, и я хорошо помню, как мальчиком обрезал палец одним из тех
затупившихся ножей с зелеными ручками, хранившихся в том странном поставце.
В те дни сэр Джордж Трам был самым знаменитым учителем музыки в
Лондоне, и покровительство короля привлекало к нему многочисленных учениц из
аристократических семей, одной из которых и была леди Фиц-Будл. Все это было
давным-давно, - ведь сэр. Джордж еще помнил тех, кто присутствовал при
первом появлении мистера Бруэма; он ведь достиг вершин славы, когда еще были
живы Биллингтон и Инклдон, Каталани и мадам Сторас.
Он написал несколько опер ("Погонщик верблюдов", "Охваченные ужасом
британцы, или Осада Берген-оп-Зума" и т. д.) и, разумеется, множество песен,
пользовавшихся в свое время большим успехом, а потом увядших и вышедших из
моды, как те старые ковры в доме профессора, о которых мы говорили выше и
которые, несомненно, когда-то были так же бесподобны. Такова уж судьба
ковров, цветов, музыкальных пьес, людей и самых увлекательных романов, -
даже наша повесть вряд ли переживет несколько столетий; но что поделаешь, к
чему напрасно спорить с судьбой?
Но хотя звезда его уже закатилась, сэр Джордж и поныне сохранил свое
место среди музыкантов старой школы, произведения которых время от времени
исполняются на концертах старинной музыки в филармонии, а его песни все еще
пользуются успехом на званых обедах, где их исполняют старые служители
Бахуса в каштановых париках, приглашаемые на эти торжественные церемонии
ради увеселения гостей. Старые важные особы, посещающие унылые скучные
концерты, о которых мы только что упомянули, подчеркнуто выражают свое
уважение сэру Джорджу; да и как, в самом деле, им не любить сэра Джорджа за
своеобразную манеру, усвоенную этим джентльменом в обращении с вышестоящими?
Кому же и быть распорядителем концертов во всех старомодных домах города?
Проявляя подобострастие к вышестоящим лицам, он глядит на остальной мир
с подобающим: величием и добился немалого успеха именно благодаря этой
изумительной и безукоризненной респектабельности. Респектабельность была его
главным козырем на протяжении всей жизни, так что дамы могли спокойно
вверять дочерей попечению сэра Джорджа Трама.
- Хороший музыкант, сударыня, - говорит он обычно матери новой ученицы,
- должен отличаться не только прекрасным слухом, хорошим голосом, упорством
и настойчивостью, но прежде всего безукоризненным поведением, насколько нам
это позволяет наша грешная природа. Вы убедитесь, смею вас уверить, что
молодые особы, вместе с которыми вашей прелестной дочери мисс Смит предстоит
заниматься музыкой, все без исключения так же безупречно нравственны, как и
эта очаровательная молодая леди. Да и как может быть иначе? Я сам отец
семейства и был удостоен дружбы мудрейшего и прекраснейшего из королей,
моего покойного суверена Георга Третьего; и я с гордостью могу представить
своим ученицам в качестве образца добродетели мою Софи. Имею честь, миссис
Смит, представить вам леди Трам.
В ответ на эту речь старая леди поднималась и делала глубочайший
реверанс, - таким реверансом лет пятьдесят тому назад принято было начинать
менуэт в Рэниле; по окончании церемонии представления миссис Смит уезжала
домой, успев, однако, осмотреть портреты принца и ноты пьесы, которую его
величество имел обыкновение играть, с собственноручными пометами его
величества; после всего этого, как я уже сказал, миссис Смит уезжала домой
на Бейкер-стрит, чрезвычайно довольная тем, что ее Фредерика попала к такому
достойному и респектабельному учителю. Я забыл упомянуть, что во время
разговора миссис Смит с сэром Джорджем профессора неизменно вызывал из
кабинета чернокожий лакей, и миледи Трам пользовалась этим случаем, чтобы
сообщить, когда сэру Джорджу было пожаловано дворянское звание и как он
получил иностранный орден; при этом она с грустью добавляла, что, к
сожалению, другие профессора музыки вращаются в ином обществе, и жаловалась
на чудовищную безнравственность и распущенность, царящие в их школах. Сэр
Джордж во время сезона зачастую был зван на обеды, и если какая-нибудь
знатная особа приглашала его в день урока, когда миссис Смит ожидала чести
принимать его у себя, она получала от него записку, в которой говорилось,
что "он был бы бесконечно счастлив посетить миссис Смит на Бейкер-стрит, -
если бы его ранее не соблаговолил пригласить милорд Туидлдейл". Конечно же,
миссис Смит показывала это письмо друзьям, взиравшим на него с подобающим
трепетом; таким образом, несмотря на преклонный возраст и новые моды, сэр
Джордж продолжал безраздельно царить в своих владениях, простиравшихся на
милю вокруг Кавендиш-сквер. Молодые ученицы прозвали его сэром Чарльзом
Грандисоном, и он в самом деле вполне заслуживал это прозвище благодаря
непоколебимой респектабельности, отличавшей все его поступки.
Под покровительством этого джентльмена Морджиане и предстоял дебют на
театральном поприще. Не знаю, существовало ли какое-нибудь соглашение между
сэром Джорджем Трамом и его ученицей относительно доли прибыли, которая
должна была перепадать из ангажементов, устраиваемых им для ученицы;
несомненно, что между ними на этот счет было полное взаимопонимание, ибо сэр
Джордж при всей своей респектабельности пользовался репутацией необычайно
умного человека во всем, что касалось денежных дел, а леди Трам не
стеснялась поторговаться в своем высокотрагедийном стиле из-за рыбы и могла
выбрать баранью ножку не хуже лучшей экономки в Лондоне.
После того как Морджиана проучилась у Трама каких-нибудь полгода, он
вдруг по тем или иным соображениям сделался на редкость гостеприимным
хозяином и стал устраивать домашние вечера, собирая на них своих
многочисленных друзей; на одном из таких вечеров, как уже было сказано, я
имел счастье познакомиться с Морджианой.
Хотя обеды достойного музыканта и не были особенно вкусны, но зато у
него в погребе всегда имелось превосходное вино, а приемы, которые он
устраивал, и приглашаемые им гости бесспорно заслуживают описания.
Так, например, он встречал меня на Пэл-Мзл с Бобом Фиц-Урсом, к
родителям которого тоже был вхож.
- Мои дорогие юные джентльмены, - обращался он к нам, - не придете ли
вы пообедать с бедным сочинителем музыки? У меня найдется несколько бутылок
рейнвейна "комета" и у меня будет кое-кто из известных лондонских
литераторов; надеюсь, вам при вашем уме любопытно будет на них взглянуть.
Должен заметить, что это преинтереснейшие особы, мои дороги юные друзья.
И мы принимали приглашение.
Литераторам же он говорил:
- У меня дома соберется небольшое общество, лорд Раундтауэрс,
достопочтенный мистер Фиц-Урс из лейб-гвардии и еще кое-кто. Не оторветесь
ли вы от непрестанного состязания в остроумии ради того, чтобы тихо и мирно
отобедать с несколькими простыми смертными, принадлежащими к лондонскому
свету?
Литераторы немедленно покупали новые атласные галстуки и белые перчатки
и были в восторге от сознания, что они вращаются в высшем свете. Его
высочеству герцогу*** и достопочтенному сэру Роберту*** следовало бы
придерживаться точно такого же способа объединения людей, вместо того чтобы
приглашать на обед по разу в год то двенадцать членов Королевской академии,
то дюжину писателей или ученых, как это у них заведено. Не следует
приглашать на обед одних только художников, как созывают
фермеров-арендаторов, надо умело сочетать людей искусства с представителями
высшего света. Вот, например, один из представителей последней категории -
Джордж Сэвидж Фиц-Будл, который... Впрочем, вернемся к сэру Джорджу Траму.
Мы с Фиц-Урсом вошли в старый мрачный дом, где лакей-негр провел нас
вверх по лестнице и доложил:
- Мисса Фиц-Будл и достопочтенный мисса Фиц-Урс!
Было очевидно, что леди Трам дала соответственные наставления своему
чернокожему лакею (ибо, насколько мне известно, в наружности моего друга нет
ничего особенно почтенного, если только не считать его непомерного
косоглазия). Леди Трам, напоминая собой башню, что против моста Ватерлоо,
стоит наверху и обращается к нам с приветствием, изъявляя удовольствие
принимать под своей кровлей детей двух лучших учениц сэра Джорджа. У
старинного камина сидит дама в черном бархатном платье, с которой оживленно
беседует какой-то полный джентльмен в очень светлом сюртуке и пестром
причудливом жилете.
- Это звезда сегодняшнего вечера, - шепнул хозяин, - миссис Уокер, или
"Вороново крыло". Она разговаривает с знаменитым мистером Слэнгом из...
театра.
- Она и в самом деле хорошо поет? - спросил Фиц-Урс. - Мне кажется, она
очень хороша собой.
- Мои дорогие юные друзья, вы услышите ее сегодня. Я слыхивал лучших
певиц Европы и могу смело поклясться, что она им не уступит. Она наделена
красотой Венеры и умом Музы. Это настоящая сирена, сэр, только совершенно
безопасная. Она целиком поглощена своим горем и своим дарованием, и я
горжусь тем, что благодаря мне в ней развились все эти дотоле скрывавшиеся
несравненные достоинства.
- Да что вы говорите! - воскликнул Фиц-Урс, любитель сенсаций.
Просветив таким образом мистера Фиц-Урса, сэр Джордж принимался
обрабатывать следующего гостя.
- Добрый вечер, дорогой мой мистер Блодьер, - мистер Фиц-Урс, позвольте
вам представить мистера Блодьера. Это наш самый блестящий и непревзойденный
ум, его анекдоты в "Томагавке" забавляют нас каждую субботу. Пожалуйста, не
краснейте, дорогой сэр, ваши остроты так же злы, как и бесподобны. Очень рад
вас видеть у себя, мистер Блодьер, надеюсь, вы унесете с собой благоприятное
мнение о нашей звезде, сэр. Как я только что говорил мистеру Фиц-Будлу, она
наделена красотой Венеры и умом Музы. Это сирена, но вполне безопасная, - и
т. д.
В течение вечера такая речь произносилась по меньшей мере перед
полудюжиной приглашенных, связанных главным образом с прессой и театральным
миром. Тут был и мистер Скуини, редактор "Цветов сезона", и мистер Десмонд
Муллиган, поэт и редактор утренней газеты, и другие достойные представители
этой профессии. Ибо при всей респектабельности, благородстве манер и высокой
нравственности, присущих нашему старому джентльмену, он не пренебрегал
маленькими ухищрениями для завоевания популярности и в случае надобности
снисходил до того, что принимал у себя крайне разношерстное общество.
Так на обеде, на котором я имел честь присутствовать, по правую руку от
леди Трам восседала обязательно приглашаемая в таких случаях знатная
персона; Трамы были достаточно умны, чтобы включать в список гостей лорда
(его вид благотворно действует на нас - простых смертных, иначе почему бы
все так стремились заполучить его к себе в гости?).
На втором почетном месте, по левую руку от ее сиятельства, восседал
директор театра, некто мистер Слэнг, джентльмен, которого лорд Трам никогда
не согласился бы пригласить за свой стол, не вынуди его к этому крайняя
необходимость. На мистера Слэнга была возложена честь вести к столу пышущую
здоровьем и расточающую улыбки миссис Уокер в черном бархатном платье и с
тюрбаном на голове.
Кроме того, на обеде присутствовал лорд Раундтауэрс, старый джентльмен,
все последние пятьдесят лет посещавший театр пять дней в неделю, живой
театральный словарь, помнящий каждого актера и каждую актрису, появлявшихся
на сцене за последние полвека. Он немедленно узнал в Морджиане черты мисс
Деланси, ему было известно все, - что случилось с Али-Бабой и как Кассим
покинула сцену и сделалась хозяйкой трактира. Весь этот запас знаний он
хранил про себя, лишь конфиденциально делясь им со своим ближайшим соседом в
промежутках между блюдами, доставлявшими ему несказанное наслаждение. Он жил
в гостинице, и если не был зван куда-нибудь на обед, ему приходилось скромно
довольствоваться бараньей котлетой в клубе и заканчивать вечер после театра
у Крокфорда, куда он отправлялся не столько ради игры, сколько ради ужина. В
придворном календаре о нем говорится, что он проживает в отеле Симмерса и
происходит из рода Раундтауэрсов графства Корк. В Ирландии, однако, он не
был со времен восстания, а его поместье, столь часто закладывавшееся и
перезакладывавшееся его предками и обремененное процентами по закладным,
подоходным и прочими налогами, было настолько разорено, что доходов с него
едва хватало на то, чтобы обеспечить его владельцу вышеупомянутую котлету.
За истекшие пятьдесят лет ему нередко приходилось вращаться в кругу весьма
сомнительных представителей лондонского общества, но это не помешало ему
остаться самым незлобивым, кротким, добродушным, невинным старым
джентльменом, какого только можно себе представить.
- Раунди, - во весь голос закричал ему через стол благовоспитанный
мистер Слэнг, заставив содрогнуться миссис Трам. - Стакан вина, Тафф.
- Какого вам будет угодно? - скромно поинтересовался милорд.
- Около вас мадера, милорд, - проговорила хозяйка, указывая на высокий
тонкий графин модной формы.
- Мадера! Черт возьми, ваше сиятельство хочет сказать - марсала! -
громогласно перебил ее мистер Слэнг. - Такого старого воробья, как я, на
мякине не проведешь. А ну-ка, старина Трам, отведаем вашего рейнвейна
"комета".
- Миледи Трам, да ведь это и в самом деле марсала, - краснея, отвечал
милорд своей Софи. - Аякс, подайте мистеру Слэнгу рейнвейна.
- Я тоже не откажусь, - кричал с другого конца стола мистер Блодьер. -
Я присоединяюсь к вам, милорд.
- Мистер... гм... простите мою забывчивость, я буду счастлив выпить с
вами, сэр.
- Это мистер Блодьер, знаменитый газетный репортер, - подсказала
шепотом леди Трам.
- Блодьер, Блодьер? Умнейший человек, смею вас заверить. У него такой
громкий голос, он напоминает мне Брета. Помните, ваше сиятельство, Брета? Он
играл "Отцов" в "Хеймаркете" в тысяча восемьсот втором году.
- Что за старый дурень этот Раундтауэрс, - усмехался Слэнг, подталкивая
в бок миссис Уокер. - А как поживает Уокер?
- Мой муж в деревне... - неуверенно отвечала миссис Уокер.
- Вздор! Я-то знаю, где он! Да вы не краснейте, дорогая. Я сам бывал
там десятки раз. Мы говорим о каталажке, леди Трам. Случалось ли вам бывать
в каком-нибудь казенном заведении?
- Я была на юбилейном празднестве в Оксфорде в тысяча восемьсот
четырнадцатом году, когда туда съехались союзные монархи, и в Кембридже,
когда сэр Джордж получал степень доктора.
- Браво, браво, но это не то заведение, о котором говорим мы.
- Я знаю еще казенное учебное заведение на Говер-стрит, куда попал мой
внук...
- В наш казенный дом попадают за долги! Ха-ха! Эй, старый черт
Муллиган, - с ирландским акцентом крикнул Слэнг. - Хлопнем по стакану!
Человек, подать сюда вина! Как тебя там, черномазый?! Или ты не понимаешь,
что тебе говорят? А? Налей, говорю, вина, сюда... мой... пошел (кричал он
подражая говору негров).
Продолжая столь же непринужденно болтать, обращаясь с изысканной
фамильярностью ко всем дамам и джентльменам, мистер Слэнг быстро завладел
разговором.
Приятно было видеть, как наш старый милорд - олицетворение добродетели
и невозмутимости, - был вынужден выслушивать разглагольствования мистера
Слэнга и с каким испугом выдавливал он из себя одобрительные улыбки. Его
супруга, со своей стороны, прилагала невероятные усилия, стараясь быть
любезной; в тот вечер, когда я познакомился с мистером Слэнгом и миссис
Уокер, именно эта дама подала знак, что обед окончен.
- Мне кажется, леди Трам, - сказала Морджиана, - пора встать из-за
стола.
Причиной, побудившей миссис Уокер столь внезапно завершить обед, была
какая-то скабрезная шутка мистера Слэнга. Когда же леди Трам вместе с
Морджианой поднимались в гостиную, хозяйка не упустила случая заметить
гостье:
- Дорогая моя, на вашем пути вам нередко придется терпеть подобного
рода фамильярности от невоспитанных людей, - и боюсь, что мистер Слэнг
принадлежит именно к таким людям. Но я хочу вас предостеречь: никогда не
следует обнаруживать свое возмущение, как вы это только что сделали. Разве
вы не видели, что сама я ни разу не дала заметить ему своего недовольства?
Помните, что сегодня вы должны быть особенно любезны с ним. Это в ваших, то
есть в наших интересах.
- Значит, ради своих интересов я должна быть любезной с таким нахалом?
- Уж не хотите ли вы, миссис Уокер, дать урок хорошего тона леди Трам?
- с достоинством вопросила старая леди, останавливаясь перед Морджианой.
Было очевидно, что ей чрезвычайно хотелось снискать расположение мистера
Слэнга, из чего я могу с уверенностью заключить, что сэру Джорджу
предназначалась изрядная доля из гонораров Морджианы.
Мистер Блодьер, знаменитый редактор "Томагавка", остроты которого так
восхищали сэра Джорджа (сам сэр Джордж ни разу не сострил за всю свою
жизнь), был газетным пиратом, не лишенным таланта, но лишенным каких бы то
ни было принципов; он брался, по его собственным словам, "на пари настрочить
порочащую статью о любом человеке в Англии". Он готов был не только писать,
но и драться по любому поводу; он неплохо знал свое дело, а его манеры были
столь же грубы, как и перо. Мистер Скуини держался прямо противоположного
стиля: он был так молчалив и деликатен, что его можно было и не заметить, и
вел себя во всех отношениях прилично; он любил поиграть на флейте, когда
этому не препятствовал кашель, был большим охотником до вальсов и прочих
танцев, а в своей газете позволял себе злобные выпады лишь в самой мягкой
форме. Никогда не выходя из границ вежливости, он умудрялся в двадцати
строках рецензии сказать достаточно неприятных для автора вещей. Он вел
вполне добропорядочный образ жизни и жил в Бромптоне с двумя незамужними
тетками. Место жительства Блодьера, напротив, никому не было известно. У
пего было несколько пристанищ в каких-то таинственных трактирах, где его
можно было застать и где за ним то и дело охотились запыхавшиеся издатели.
За бутылку вина с гинеей в придачу он брался настрочить хвалебную или
разносную статейку о ком угодно, на любую тему и по поводу любой
политической программы. "Черт побери, сэр, - говаривал он, - заплатите мне
как следует, и я не пожалею родного отца". В зависимости от состояния своего
кошелька он либо ходил в лохмотьях, либо одевался по последней моде. В этом
случае он держался крайне надменно, напускал на себя аристократический тон и
готов был хлопать по плечу какого-нибудь герцога. Если и было что-нибудь
более рискованное, чем отказать ему в деньгах, когда он просил взаймы, так
это одолжить ему деньги, ибо он никогда не отдавал долгов и никогда не
прощал человеку, которому был должен. Как-то раз он будто бы обронил такие
слова: "Уокер отказался выписать мне вексель, ну так я отыграюсь на его
жене, когда она появится на сцене". Миссис Уокер и сэр Джордж Трам
испытывали панический ужас перед "Томагавком", вот почему мистер Блодьер и
был приглашен на этот вечер. С другой стороны, сэр Джордж не менее опасался
"Цветов сезона" и поэтому пригласил мистера Скуини. Мистер Скуини был
представлен лорду Раундтауэрсу и мистеру Фиц-Урсу как один из наших самых
обаятельных и одаренных молодых гениев, и Фиц, принимавший на веру все, что
бы ему ни говорили, был несказанно рад, что его удостоили чести сидеть рядом
с живым редактором газеты. У меня есть основания думать, что мистер Скуини,
со своей стороны, был не менее рад этому соседству: я видел, как, доедая
второе блюдо, он вручил Фиц-Урсу свою карточку.
Мы еще не уделили внимания мистеру Муллигану. Его стихией был
политический ажиотаж. Он жил и писал в постоянном состоянии экстаза.
Муллиган состоял, разумеется, членом юридической корпорации и никогда не
упускал случая принять участие в тамошних послеобеденных диспутах, готовясь
к тому, чтобы со временем выступать в суде, где этот юный талант надеялся
когда-нибудь блеснуть. Он был, пожалуй, единственным человеком, с которым
Блодьер считал нужным быть вежливым, ибо если Блодьер лез в драку, когда его
к тому вынуждали обстоятельства, то Муллиган дрался, как истый ирландец, и
делал это с величайшим удовольствием. Он несметное число раз дрался на дуэли
и эмигрировал, поссорившись с правительством из-за того, что опубликовал
какие-то статьи в газете "Феникс". После третьей выпитой бутылки он
принимался нещадно бранить Ирландию и напевать, хотя бы никто его об этом и
не просил, ирландские песни, выбирая самые что ни на есть заунывные. В пять
часов пополудни его неизменно можно было встретить около палаты общин, и он
знал так же хорошо всех членов "Реформ-клуба", как если бы сам был его
членом. Для человека наблюдательного ума небезынтересно отметить, что всякий
ирландский член парламента непременно бывает окружен (вменяя это себе в
достоинство) своего рода приближенными и адъютантами. Именно такую роль
играл в политическом мире Десмонд и, будучи репортером газеты, считался,
кроме того, "специальным корреспондентом" знаменитой манстерской газеты
"Грин флэг ов Скибериин".
С характером и биографией мистера Муллигана я успел ознакомиться лишь
поверхностно. В упомянутый вечер он очень недолго сидел за столом, ибо
профессиональные обязанности призывали его в палату общин.
Со всеми вышеописанными особами я имел честь обедать у сэра Джорджа.
Какие еще приемы устраивал сэр Джордж Трам и каких еще знатных и
просвещенных лиц он зазывал на свои вечера, добиваясь их отзыва о своей
протеже, каких еще газетчиков и журналистов он приручал и склонял на свою
сторону, - кто знает? В тот раз мы сидели за столом до тех пор, пока
директор театра мистер Слэнг не пришел под действием винных паров в
достаточно приподнятое настроение; между тем из гостиной уже давно
доносилась музыка. К собравшимся гостям присоединились еще несколько лиц:
скрипач, которому было предназначено развлекать слушателей музыкой в
промежутках между вокальными номерами; молодой пианист, аккомпаниатор мисс
Хорсман, которая должна была петь дуэт с миссис Уокер, и несколько других
музыкантов-профессионалов. В углу сидела пожилая леди с румяным лицом,
которую хозяйка дома обошла своим вниманием; и, наконец, джентльмен с
гербовыми пуговицами, чрезвычайно смущенный и поминутно красневший.
- О, черт побери, - рассердился мистер Блодьер, у которого были
достаточно серьезные основания узнать мистера Вулси и который именно в этот
вечер держался аристократом, - я вижу тут портного! О чем же они думали,
приглашая меня вместе с портным?!
- Деланси, прелесть моя! - воскликнул мистер Слэнг, входя, пошатываясь,
в комнату. - Как ваше бесценное здоровье? Позвольте ручку! Когда же мы с
вами поженимся? А ну-ка дайте мне местечко подле себя, вот это удача!
- Отстаньте, Слэнг, - отвечала ему миссис Крамп, которую директор
театра называл по девичьей фамилии (актеры обычно опускают принятое в свете
обращение, называя друг друга просто по фамилии). - Отстаньте, Слэнг, не то
я пожалуюсь на вас миссис Слэнг.
В ответ предприимчивый директор подтолкнул миссис Крамп в бок, после
чего она весело захихикала и самым добродушным тоном пригрозила надавать
Слэнгу пощечин. Боюсь, что матери Морджианы мистер Слэнг казался в высшей
степени благовоспитанным и галантным джентльменом; к тому же ей страшно
хотелось, чтобы директору театра понравилось пение дочери.
Мистер, Слэнг с необыкновенной грацией развалился на диване, задрав
короткие, обутые в лаковые сапоги ножки на кресло.
- Аякс, подайте чаю мистеру Слэнгу, - распорядилась миледи, поглядывая,
как мне показалось, с некоторым ужасом на этого джентльмена.
- Вот это славно, Аякс, мой черный принц! - воскликнул мистер Слэнг,
когда негр принес ему чаю. - А теперь, я полагаю, тебе пора идти в оркестр.
Аякс, верно, играет на тарелках, не так ли, сэр Джордж?
- Ха-ха-ха! Это бесподобно, - ответил на шутку почтенный сэр Джордж,
скрывая легкий испуг. - Но у нас тут не военный оркестр. Мисс Хорсман,
мистер Кроу и моя дорогая миссис Уокер, не начать ли нам трио? Джентльмены,
прошу вас соблюдать тишину, это небольшой отрывок из моей оперы "Невеста
разбойника", мисс Хорсман исполнит партию слуги, мистер Кроу - разбойника
Стилетто, а моя замечательная ученица - партию невесты.
И музыка зазвучала.
Невеста
К тебе мое стремится сердце,
Но слезы мне туманят взор.
Слуга
К нему ее стремится сердце,
К нему ее прикован взор.
Разбойник
Лишь крови, крови жаждет сердце,
И черной злобы полон взор.
Я не берусь судить о достоинствах музыки или пения. Леди Трам сидела
перед чайным сервизом, величественно покачивая головой в такт музыке. Лорд
Раундтауэрс, рядом с ней, тоже некоторое время кивал головой и наконец
заснул. Я бы тоже последовал его примеру, если бы меня не развлекло
поведение мистера Слэнга. Он пел вместе со всеми тремя исполнителями и много
громче каждого из них; он кричал "браво!"; он свистел в тех местах, где ему
это казалось нужным, и во всех деталях громко обсуждал внешность миссис
Уокер.
- Из нее выйдет толк, Крамп, ей-богу, из нее выйдет толк: прекрасные
плечи, а такие глаза будут видны и с галерки. Браво! Шикарно! Превосходно!
Ура! - кричал он во всю глотку и в заключение поклялся, что с помощью
"Воронова крыла" он утрет нос Лигонье.
Восторженное настроение мистера Слэнга почти примирило леди Трам с его
грубыми манерами и даже заставило сэра Джорджа забыть о том, что
громогласные замечания и возгласы директора театра то и дело заглушали его
хор.
- А вы что скажете, мистер Блодьер? - спросил портной, придя в восторг
от того, что его протеже предстоит покорить все сердца. - Разве миссис Уокер
не лучшая в мире певица, сэр?
- Мне кажется, что она очень плохая певица, мистер Вулси, - отвечал
прославленный литератор, не желая вступать в беседу с портным, которому был
должен сорок Фунтов.
- Ах, вот как, сэр! - вскричал разъяренный мистер Вулси. - Тогда я
попрошу... я попрошу вас оплатить мне небольшой счет!
Говоря по правде, небольшой счет не имел ни малейшего отношения к пению
миссис Уокер, и требование Вулси было совершенно нелогично, однако его выпад
немало содействовал будущей карьере миссис Уокер. Кто знает, чем окончился
бы ее дебют, если бы не угроза Вулси, и не погубила ли бы все ее будущее
разгромная рецензия в "Томагавке"?
- А вы что, родственник миссис Уокер? - спросил Блодьер разгневанного
портного.
- А вам какое дело, родственник я или нет? - свирепо отвечал Вулси. - Я
друг миссис Уокер и горжусь этим, а много будешь знать - скоро состаришься.
И еще я полагаю, сэр, что человек, не оплачивающий своих счетов, может, по
крайней мере, держать язык за зубами и не оскорблять леди, которой все
восхищаются. Вам не удастся больше водить меня за нос, сэр, мой поверенный
завтра же навестит вас, имейте это в виду, сэр!
- Тсс, мой дорогой мистер Вулси, - прервал его литератор, - не
поднимайте шума, пройдемте в эту нишу: так миссис Уокер и в самом деле ваш
друг?
- Я уже сказал вам это, сэр.
- Ну вот и прекрасно. Я сделаю для нее все, что от меня зависит;
послушайте, Вулси, я обещаю вам напечатать в "Томагавке" любую статью, какую
вы только захотите прислать.
- В самом деле? Ну в таком случае я больше не стану упоминать о том
небольшом долге.
- Это уж как вам будет угодно, - высокомерно возразил мистер Блодьер. -
Имейте в виду, что меня не так-то легко запугать, а по части разгромных
статей мне нет равного во всей Англии; мне ничего не стоит изничтожить ее в
десяти строчках.
Соотношение сил изменилось, и теперь настала очередь Вулси испугаться.
- Тише, тише, я ведь рассердился потому, что вы оскорбили миссис Уокер,
этого ангела во плоти, но я готов извиниться и... не снять ли мерку для
вашего нового костюма, - что вы на это скажете, мистер Блодьер?
- Я зайду к вам в лавку, - ответил вполне умиротворенный литератор. -
Тише, они, кажется, начинают новую арию.
Пение, которое я не берусь описывать (к тому же, честное слово,
насколько я в нем разбираюсь, мне и по сей день кажется, что миссис Уокер
была вполне заурядной певицей), пение, повторяю, длилось гораздо дольше, чем
мне бы этого хотелось, но я был прикован к месту, потому что сговорился с
Фиц-Урсом поужинать в Найтсбриджских казармах, и его карета должна была
заехать за нами к одиннадцати часам.
- Мой дорогой мистер Фиц-Будл, - обратился ко мне старый хозяин, - не
можете ли вы оказать мне величайшую услугу?
- С удовольствием, сэр!
- Не попросите ли вы своего именитого и любезного друга завезти домой в
Бромптон мистера Скуини?
- Разве мистер Скуини не может нанять кеб?
- Это военный маневр, мой дорогой юный друг, маленький безобидный
военный маневр. Для мистера Скуини не так уж много значит, что я думаю о
моей ученице, ко для него очень много будет значить, что думает о ней
достопочтенный мистер Фиц-Урс.
Ну разве это не умно для столь нравственного и благородного
джентльмена? Он подкупил мистера Скуини обедом в десять шиллингов и местом
в~ карете сына лорда. Скуини был доставлен в Бромптон, где он высадился у
подъезда своей тетушки, чрезвычайно довольный своими новыми друзьями и
совершенно больной после сигары, которую они заставили его выкурить.
ГЛАВА VIII,
в которой мистер Уокер выказывает большое благоразумие и необыкновенную
терпимость
Задержавшись на описании всех перечисленных в предыдущей главе
личностей, мы отвлеклись от истории Морджианы. Но некоторые провинциальные
читатели, быть может, совершенно не представляют себе тех людей, чьими
мнениями в печати они привыкли руководствоваться, и настолько простодушны,
что воображают, будто успех на сцене или на ином поприще зависит от одного
только дарования. Обеспечить успех актрисе в театре - вещь куда более
сложная и хитроумная, чем это может им показаться. Каких невероятных усилий
стоит заслужить одобрение мистера такого-то из "Стар" или мистеpa такого-то
из "Курьера", снискать благосклонность критика и привести в хорошее
расположение духа столичных редакторов, а самое главное, добиться того,
чтобы имя актера не сходило со страниц газет. Актеров нельзя рекламировать,
как масло или помаду "Макасар" для волос, хотя они и нуждаются в этом в не
меньшей степени. И вот для того, чтобы внимание публики ни на минуту не
ослабевало, требуется неиссякаемая изобретательность. Предположим,
какой-нибудь знаменитый актер направляется из Лондона в Виндзор, тогда
"Брэдфорд чемпион" непременно должна сообщить, что "вчера мистер Блейзес, не
останавливаясь, проследовал со своей труппой через наш город; мы слышали,
что прославленный комик направляется в Виндзор, где этот неподражаемый актер
намеревается выступить перед самой изысканной публикой с чтением открывков
из произведений нашего великого национального барда"... Через неделю это
сообщение будет опровергаться в "Хэммерсмит обзервер":
"Газета "Брэдфорд чемпион" утверждает, что Блейзес намеревается
выступить с чтением отрывков из произведений Шекспира перед "самой
изысканной публикой". Мы очень сомневаемся в достоверности этого сообщения.
Мы бы охотно поверили этому, но, как известно, "самая изысканная публика"
королевства предпочитает иностранные напевы родным песням нашего голосистого
эвонского певца. Мистер Блейзес просто-напросто отправился в Итон, где его
сын, юный Мессенджер Блейзес, заболел, к нашему величайшему сожалению,
тяжелой формой ветряной оспы. Этот недуг (столь свойственный юному
возрасту)? судя по всему, с невероятной силой свирепствует в Итонской"
школе".
Если после подобных заметок какой-нибудь лондонской газете вздумается
выругать провинциальную печать за вздор, который та публикует, оповещая о
мистере Блейзесе и о каждом его шаге, словно он - королевская особа, то это
ровно ничему не помешает. Блейзес может от своего имени напечатать в
лондонской газете заявление, что не его вина, если провинциальным газетам
вздумалось сообщать о каждом его шаге, и что ему крайне неприятно, когда
страдания близких его сердцу делаются предметом публичного обсуждения, а сам
он выставляется на посмешище.
"Мы совсем не хотели оскорблять чувства прославленного слуги народа, -
возразит на это редактор. - Наша заметка по поводу ветряной оспы касалась
общего положения и отнюдь не носила личного характера. Мы искренне надеемся,
что юный Мессенджер Блейзес полностью исцелился от этого недуга и что он так
же благополучно и с честью для себя, своих родителей и наставников перенесет
и корь, и коклюш, и все прочие болезни, которым подвержены юные
джентльмены".
После такой газетной полемики при следующем же выступлении Блейзеса на
сцене британская публика трижды вызовет его после спектакля, а в крайней
ложе у сцены непременно окажется какой-нибудь почитатель его таланта с
лавровым венком и кинет это украшение к ногам вдохновенного актера.
Не знаю, право, почему, но перед дебютом Морджианы английская печать
пришла вдруг в неистовое возбуждение, словно предчувствуя близкое появление
чего-то из ряда вон выходящего. Так, например, в одной газете сообщалось:
"Происшествие с Карлом Мария фон Вебером". В бытность автора "Оберона"
в Англии он был приглашен на обед к благородному герцогу, у которого для
встречи с композитором собрались некоторые из наших самых знаменитых
артистов. Когда был подан знак спускаться в salle a manger {Столовую
(франц.).}, благородный хозяин дома (холостяк) предложил немецкому
композитору возглавить шествие.
- Разве в вашей стране не принято, чтобы великому человеку отводилось
первое место? - спросил тот. - Вот один из тех, чей гений обеспечивает ему
первое место всюду.
И с этими словами Вебер указал на нашего замечательного английского
композитора сэра Джорджа Трама. Оба музыканта не расставались до конца
вечера, и сэр Джордж до сих пор хранит кусок канифоли, преподнесенный ему
автором "Волшебного стрелка". - "Муун" (утренний выпуск), 2 июня.
"Георг Третий - композитор". Сэр Джордж Трам хранит у себя автограф
арии умирающего Самсона покойного досточтимого монарха. Мы слышали, что
великий композитор собирается выпустить в свет не только новую оперу, но и
свою новую ученицу, чье несравненное дарование уже известно элите нашей
аристократии". - Ibid {Там же (лат.).}, 5 июня.
"Музыка, зовущая в бой". Марш, под звуки которого 49-й и 75-й полки
прорвали оборону Бадахоса, был знаменитой арией из "Охваченных ужасом
британцев, или Осады Берген-оп-Зуум" нашего знаменитого композитора сэра.
Джорджа Трама. Маршал Даву заявил, что французы не могли удержать линии
обороны, после того как эта ария послужила сигналом к атаке. Мы слышали, что
сей ветеран музыки скоро выступит с новой оперой, и не сомневаемся, что
Старая Англия, как и в те дни, снова одержит верх над всеми иностранными
соперниками". - "Альбион".
"Нас обвиняют в том, что мы предпочитаем иностранцев талантам наших
родных берегов, но те, кто так говорят, слишком плохо нас знают. Мы fanatici
per la musica {Фанатики музыки (итал.).}, где бы она ни появлялась, и
приветствуем дарование dans chaque pays de monde {В любой стране мира
(франц.).}. Мы полагаем, что le merite n'a pas de pays {Заслуга не имеет
отечества (франц.).}, как сказал Наполеон, и сэр Джордж Трам (кавалер ордена
Слона и Замка Кальбсбратен-Пумперникель), - маэстро, чья слава appartient а
l'Europe {Принадлежит Европе (франц.).}. Мы слышали его прелестную eleve
{Ученицу (франц.).}, чьи редкостные данные этот кавалер довел до
совершенства, мы слышали, повторяем, "Вороново крыло" (pourquoi cacher un
nom que demain un monde va saluer {Зачем утаивать имя, которое завтра будет
приветствовать мир (франц.).}) и можем заверить, что более восхитительное и
прекрасное дарование никогда не расцветало dans nos climats {В нашем климате
(франц.).}. Она пела изумительный дуэт из "Навуходоносора" с графом
Пиццикато с такой belezza {Прелестью (итал.).}, grandezza {Величием
(итал.).}, с таким raggio {Блеском (итал.).}, что произвела неописуемый
furore {Фурор (итал.).} в сердцах слушателей, хотя нужно признать, что
заключительная fioritura {Фиоритура (итал.).} в прелестном scherzando
{Скерцандо (итал.) - музыкальный термин: шутливо, весело. (итал.).} в
игрек-миноре немного sforzata {Сфорцато (итал.) - музыкальный термин:
акцентировано. (итал.).}. В самом деле слова
Gliorno d'orrore
Delire, dolore,
Nabucodonosore {*} -
{* Набор слов. В буквальном переводе: "День ужаса. Опьянение,
страдание, Навуходоносор" (итал.).}
следовало бы дать в анданте и не con strepito {Кон скрепито (итал.) -
музыкальный термин: с шумом.}, но это, в сущности, faute bien legere
{Совершенно незначительная оплошность (франц.).} в этом бесподобном и не
знающем себе равных исполнении; мы упомянули об этом здесь лишь затем, чтобы
выискать хоть один недостаток.
Мы слышали, что предприимчивый импресарио одного из королевских театров
предложил этой диве ангажемент, и если мы о чем сожалеем, то лишь о том, что
ей придется петь на столь мало музыкальном языке нашего северного края,
который куда менее созвучен bocca нашей cantatrice {Рот певицы (итал.).},
чем мелодичные интонации Lingua Toscana {Тосканский диалект (итал.).},
являющегося langue par excellence {Наилучшим языком (франц.).} для певцов.
"Вороново крыло" обладает великолепным контральто на девяти октавах, и т. д.
- "Цветы сезона", 10 июля.
"Наш композитор, старина Трам, собирается выпустить в свет новую оперу
и новую ученицу. Опера прекрасна, ученица первоклассная. Опера не только
может поспорить с адской какофонией и отвратительной абракадаброй Доницетти
и его жалких бесцветных подражателей. Эта опера переплюнет их всех
(призываем в свидетели читателей "Томагавка", ошибались ли мы хоть
когда-нибудь?); повторяем, что опера бесподобна, это настоящая английская
опера. Ее великолепные арии свежи и мелодичны, хоры - торжественны и
исполнены благородства, инструментовка - богата и сложна, и вся музыка
написана с неподдельным мастерством. Желаем успеха старине Траму и его
опере".
"В успехе ученицы сомневаться не приходится, это красивейшая женщина и
еще более превосходная певица. Она так хороша собой, что может сфальшивить
столько же раз, сколько это позволяет себе Лигонье, - публика все ей
простит; а поет она так бесподобно, что, будь она столь же безобразна, как
вышеупомянутая Лигонье, публика все равно будет от нее в восторге. "Вороново
крыло" - таков ее фантастический театральный псевдоним (в действительности
она носит имя небезызвестного негодяя из Флитской тюрьмы, изобретателя
мошеннических операций с Панамой и Понтийскими болотами, а также махинаций с
мылом, - хватает ли вам сейчас на мыло, мистер Уокер?). "Вороново крыло",
повторяем, может не сомневаться в успехе. Слэнг предложил ей тридцать гиней
в неделю и в следующем месяце она выступит в опере Трама, либретто которой
написано одним не лишенным таланта ослом, мы имеет в виду мистера
Муллигана".
"Какой-то болван иностранец в "Цветах сезона" делает все, чтобы внушить
публике отвращение своими бездарными дифирамбами. От них может просто
стошнить. Почему этих иностранных писак терпят в прессе? - "Томагавк", 17
июня.
Первые три сообщения были помещены Муллиганом в его газете вместе с
множеством других, которые не стоит здесь приводить и которые
свидетельствуют об его поразительной энергии и изобретательности. Рассказы о
сэре Джордже Траме он втискивал в уголки, отведенные для провинциальных
корреспонденции, хвалы английской школе музыки встречались в "Заметках
корреспондентов" в воскресных выпусках, из которых иные были подвластны
Слэнгу, а другие находились под контролем неутомимого Муллигана. Этот юноша
стал душой маленького заговора, поставившего целью добиться славы для
Морджианы, и при всей его - Муллигана - незначительности и несмотря на все
величие и респектабельность сэра Джорджа Трама, я полагаю, "Вороново крыло",
никогда не стала бы той звездой, которую мы все знаем, если бы не энергия и
находчивость этого честного ирландского репортера.
Писать передовые статьи, набираемые в газетах крупным шрифтом, и
создавать потрясающие шедевры красноречия - дело великих людей; весь прочий
материал отдается в распоряжение помощника редактора, в чьи обязанности
входит отбор статей, сообщения о несчастных случаях, полицейские отчеты и
прочее; трудно ожидать, чтобы сам редактор, слишком занятый своими важньпли
обязанностями, вмешивался в мелочи. Судьбы Европы - вот его стихия; внимания
его требуют возвышение и падение империй и прочие вопросы государственной
важности, тогда как скромные рекламы, отчеты о последнем убийстве, об урожае
и о состоянии сточных канав на Чэнсери-лейн предоставлены заботам помощника
редактора; при этом поразительно, какое огромное количество представителей
ирландской нации встречается среди лондонских помощников редакторов. Когда
"Либерейтор" перечисляет заслуги своих соотечественников и утверждает, что
битва при Фонтенуа была выиграна благодаря заслугам Ирландской бригады, а
битва при Ватерлоо непременно была бы проиграна, если бы опять-таки не
ирландские полки, и приводит другие подвиги, которыми мы обязаны ирландскому
героизму и гениальности, ему бы следовало, по крайней мере, упомянуть об
ирландских боевых отрядах прессы и о величайших услугах, оказываемых ими
нашей стране.
По правде говоря, что ирландские репортеры, что солдаты и впрямь
неплохо несут свою службу, и мой друг мистер Муллиган относится к первым.
Кровно заинтересованный в успехе оперы и дебютантки и пользуясь огромной
популярностью среди своих собратьев, он добился того, что и дня не проходило
без заметки в какой-нибудь газете о новой певице, в которой все его собратья
- они же помощники редакторов, - радея за своего соотечественника, принимали
живейшее участие.
Все эти похвалы, имевшие целью ознакомить свет с талантами и
достоинствами "Воронова крыла", не могли не оказать своего действия на
некоего джентльмена, связанного тесными узами с данной леди, - на уважаемого
узника Флитской тюрьмы - капитана Уокера. Получая положенные ему еженедельно
две гинеи от мистера Вулси и случайные полкроны, которые порой уделяла ему
жена, почти ежедневно его навещавшая, он ни разу не удосужился
поинтересоваться, чем она занимается, и не мешал ей хранить ее тайну (хотя
эта достойная женщина то и дело порывалась выдать ее). Он в самом деле был
далек от мысли, что его жена может оказаться для него таким сокровищем.
Но когда голос славы и газетные столбцы стали всякий день приносить ему
новые подробности об успехах, даровании и красоте "Воронова крыла", когда до
него дошли слухи, что она сделалась любимой ученицей сэра Джорджа Трама,
когда она принесла ему однажды, после выступления в филармонии, пять гиней
(остальные пять эта добрая душа потратила на нарядные новые шапочки,
кокарды, пелеринки и кружева для маленького сына), корда, наконец, ему стало
известно, что знаменитый директор театра Слэнг предложил ей ангажемент с
жалованьем тридцать гиней в неделю, мистер Уокер вдруг проявил живейший
интерес к делам жены и потребовал у нее полнейшего отчета.
Пользуясь супружеской властью, он решительно запретил миссис Уокер
выступать на сцене; он написал сэру Джорджу Траму письмо, в котором излил
свое негодование по поводу того, что столь важные соглашения были
предприняты без его ведома; а в письме, посланном милейшему Слэнгу (оба
джентльмена были в очень дружеских отношениях, и в бытность свою агентом
мистер Уокер имел немало дел с мистером Слэнгом), он спрашивал своего
любезного друга, уж не считает ли он Уокера таким простаком, чтобы позволить
жене выступать на сцене, а самому оставаться в тюрьме по уши в долгах.
Любопытно было наблюдать, как те самые кредиторы, которые еще вчера (и
с полным основанием) называли мистера Уокера мошенником, отказывались от
всех компромиссов и клялись не выпускать его из тюрьмы, - любопытно, как они
вдруг все разом захотели пойти на любые соглашения и не только предлагали,
но умоляли его выйти из тюрьмы и оставить им всего лишь долговую расписку от
своего имени и от имени миссис Уокер с обязательством оплатить предъявленные
ему иски из гонораров его супруги.
- Гонорары моей супруги?! - с негодованием отвечал мистер Уокер этим
джентльменам и их поверенным. - Неужели вы думаете, что я позволю миссис
Уокер выступать на сцене? Неужели же вы думаете, что я такой дурак, чтобы
выдавать обязательства об уплате долгов, когда через несколько месяцев я
смогу выйти из тюрьмы, не уплатив ни шиллинга? Уверяю вас, джентльмены, вы
принимаете Говарда Уокера за идиота. Мне нравится Флитская тюрьма, и я
предпочитаю просидеть здесь еще десять лет, чем платить долги.
Иными словами, капитан вознамерился извлечь некоторую пользу из
переговоров со своими кредиторами и с джентльменами, которые были
заинтересованы в том, чтобы миссис Уокер выступала на сцене. И кто станет
отрицать, что такая решимость была продиктована похвальной
предусмотрительностью и чувством справедливости?
- Мой дорогой сэр, не считаете же вы, что половина гонорара миссис
Уокер слишком большая плата за неимоверные труды и хлопоты, потраченные мною
на ее обученье? - воскликнул сэр Джордж Трам (который, получив письмо
Уокера, счел наиболее благоразумным лично посетить этого джентльмена). - Не
забывайте, что я первый преподаватель музыки в Англии, что я пользуюсь
огромным влиянием и могу добиться для нее приглашения во дворец или на любой
концерт или музыкальный фестиваль в Англии; не забывайте, что каждой нотой,
которую она способна взять, она обязана мне и что без меня она вообще
никогда не сможет петь, как ее малыш - ходить без няньки.
- Допустим, что половина всего того, что вы наговорили, правда, -
сказал Уокер.
- Мой дорогой капитан Уокер, уж не сомневаетесь ли вы в моей честности!
С чьей помощью добилась признания миссис Миллингтон, прославленная
Миллингтон, капитал которой достиг теперь ста тысяч фунтов? Кто выпустил
лучшего европейского тенора Попплтона? Спросите в музыкальном мире, спросите
самых знаменитых певцов, и они скажут вам, что они обязаны своей
известностью и своим состоянием сэру Джорджу Траму.
- О, я вполне это допускаю, - сдержанно проговорил капитан. - Вы,
безусловно, хороший преподаватель, сэр Джордж, но я не намерен отдавать вам
на три года миссис Уокер и, сидя в тюрьме, подписывать ее контракты. Пока я
не выйду на свободу, миссис Уокер Петь не будет. Это решено; она не будет
петь, даже если мне придется просидеть в тюрьме до самой вашей смерти.
- Боже правый! - вскричал сэр Джордж. - Уж не хотите ли вы, сэр, чтобы
я оплатил ваши долги?
- Вы угадали, старина, - ответил капитан. - И сверх того, вы еще
выложите кругленькую сумму мне лично. Это мой ультиматум. А теперь я пожелаю
вам всего хорошего, так как меня ждут внизу на теннисном корте.
Этот краткий разговор чрезвычайно взволновал достойного сэра Джорджа,
который отправился домой к своей супруге в ужасе от наглости капитана
Уокера. Попытки мистера Слэнга оказались столь же бесплодны: Уокер сообщил
ему, что он должен четыре тысячи фунтов, но что можно договориться с
кредиторами и выкупить долговые обязательства по пять шиллингов за фунт. Он
повторил, что не позволит своей жене подписывать какой бы то ни было
ангажемент, пока его кредиторы не будут удовлетворены и пока сам он не
получит достаточную сумму, с которой он снова сможет начать свою жизненную
карьеру.
- Если вы сейчас отмените выступление моей жены, ваше имя попадет в
газеты, вам это прекрасно известно; итак, решайте сами.
- Пусть она выступит сначала хоть один раз для пробы, - предложил
мистер Слэнг.
- Стоит ей выступить хоть раз, как кредиторы потребуют с меня полной
выплаты по всем векселям, - возразил капитан. - Я не позволю бедняжке
трудиться ради того, чтобы наживались эти мерзавцы! - с чувством добавил
узник. Слэнг покинул его, проникшись к Уокеру величайшим уважением, которого
никогда не питал раньше. Он был поражен тем, с какой твердостью этот человек
сумел восторжествовать над невзгодами, более того - сумел извлечь из них
выгоду.
Миссис Уокер немедленно получила предписание заболеть тяжелейшей
ангиной. Газеты, соблюдая интересы мистера Слэнга, в самых почтительных
тонах оплакивали ее недуг; газеты же противоположного лагеря с нескрываемой
злобой преувеличивали эту дипломатическую болезнь. "Новая певица, -
говорилось в одной из газет, - великое чудо, обещанное Слэнгом, хрипит, как
ворона!"
"Доктор Терекс заявляет, - сообщалось в другой, - что ангина,
неожиданно приковавшая к постели "Вороново крыло", чье пение в филармонии
перед ее появлением на сцене ...Королевского театра вызвало столь бурные
овации, навсегда лишила певицу голоса. По счастью, мы не нуждаемся ни в
какой новой примадонне, пока это место занимает мисс Лигонье, что ежевечерне
подтверждают тысячи зрителей".
А в "Наблюдателе" сообщалось.
"Хотя некоторые хорошо осведомленные газеты сообщают, что "Вороново
крыло" заболела ангиной, другие не менее авторитетные источники утверждают,
что это не что иное, как чахотка. Так или иначе, певица находится в
чрезвычайно тяжелом состоянии, но мы надеемся, хоть это и маловероятно, что
она поправится. Относительно достоинств этой певицы мнения расходятся. Одни
говорят, что она во всех отношениях уступает мисс Лигонье, тогда как другие
знатоки утверждают, что вторая из упомянутых певиц далеко не так совершенна,
как первая. Мы опасаемся, - говорилось дальше, - что этот спор никогда не
будет решен, если только миссис "Вороново крыло" не оправится настолько,
чтобы выступить с дебютом, что, к великому нашему сожалению, маловероятно;
но и в этом случае у новой певицы вряд ли будут равные шансы с Лигонье, ибо
трудно надеяться, чтобы ее голос и силы были восстановлены полностью. Эти
сведения получены нами из самых достоверных источников", - говорилось в
заключение в газете.
Сообщения о состоянии здоровья миссис Уокер, появившиеся в газетах
якобы от лица приверженцев Лигонье, были состряпаны не кем иным, как дерзким
и хитрым узником Флитской тюрьмы капитаном Уокером. Сторонников Лигонье они
привели в полный восторг, а кредиторы мистера Уокера, прочитав их, были
глубоко потрясены. Даже сэр Джордж Трам поддался на эту удочку и, не на
шутку испугавшись, приехал во Флитскую тюрьму.
- Ни слова об этом, мой дорогой сэр, - сказал ему мистер Уокер. -
Теперь самое время договориться с кредиторами.
Итак, наконец эти дела были улажены. Совершенно не важно, по скольку
именно шиллингов за фунт согласились получить алчные кредиторы мужа
Морджианы. Верно то, что ее голос мгновенно вернулся к ней, лишь только
капитан был выпущен из тюрьмы. Газеты фракции Муллигана снова затрубили о ее
совершенствах. Было заключено соглашение с мистером Слэнгом, а также с
великим композитором сэром Джорджем Трамом, к полному удовлетворению всех
заинтересованных сторон; п вот название новой оперы появилось на афишах,
напечатанное огромными буквами, и в театре начались репетиции, причем на
костюмы и декорации были затрачены колоссальные деньги.
Нужно ли рассказывать о грандиозном успехе, выпавшем на долю "Невесты
разбойника"? На следующее утро после премьеры все ирландские помощники
редакторов постарались поместить такие рецензии на спектакль, что мисс
Лигонье и Бароски умирали от зависти. Все свободные репортеры были в ложах,
дабы поддержать старания своего друга мистера Муллигана. Все подмастерья
фирмы "Линдси, Вулси и Кo" были снабжены билетами в партер и аплодировали
что было мочи. Все боковые ложи сияли белизной лайковых перчаток друзей
мистера Уокера по "Риджент-клубу"; а в маленькой директорской ложе сидели
миссис Крамп и мистер Булей. Он был слишком взволнован, чтобы хлопать, и
даже забыл бросить букет, приготовленный им для "Воронова крыла".
Однако в произведениях садоводства в тот вечер недостатка не было.
Капельдинеры вывезли целую тачку знаков признания, а Морджиану, краснеющую,
задыхающуюся и всю в слезах, увел за кулисы знаменитый тенор мистер
Попплтон, перед тем увенчавший ее одной из самых огромных и самых ярких
гирлянд.
Тут она бросилась к мужу и обняла его. Он любезничал за кулисами с
мадемуазель Флик-Флак, танцевавшей в дивертисменте, и был, пожалуй,
единственным из присутствовавших здесь мужчин, который нисколько не оце- нил
этой ласки. Даже Слонг был растроган и со всей искренностью объявил, что он
хотел бы быть на месте Уокера. Театральные сборы, по крайней мере, на этот
сезон, были обеспечены. Слэнг сообщил об этом Уокеру, который в тот же вечер
забрал авансом все, что причиталось его жене за неделю.
В актерском фойе, как водится, был устроен великолепный ужин. Грозный
мистер Блодьер присутствовал на нем в новом сюртуке хорошо известного всем
покроя Вулси, а сам портной и миссис Крамп были едва ли не самыми
счастливыми из всей компании. Но когда миссис Уокер взяла за руку Вулси и
сказала ему, что без его помощи она никогда не оказалась бы здесь, мистер
Уокер принял очень строгий вид и дал ей понять, что в ее положении ей не
пристало поощрять внимание столь незначительной особы.
- Я выплачу ему до последнего фартинга все, что мы ему должны, - гордо
заявил он, - и в будущем намерен пользоваться его услугами, но пойми, любовь
моя, мы но можем за своим столом принимать собственного портного.
Слэнг произнес потрясающий тост за здоровье Морджианы, вызвавший такие
аплодисменты, такой смех и такие рыдания, каких только антрепренеры умеют
добиваться от причастных к театральному миру и зависящих от них леди и
джентльментов. Было замечено, что особенно расчувствовались хористы на самом
дальнем конце стола. На следующий день они собрались все вместе и решили
преподнести блюдо Адольфусу Слэнгу, эсквайру, за его исключительные заслуги
в области драматического искусства.
Уокер произнес ответный тост. Он объявил, что это самый торжественный
день в его жизни, что он гордится тем, что воспитал для сцены миссис Уокер,
и счастлив от сознания, что все перенесенные им ради нее страдания оказались
не напрасны и что его труды увенчались таким успехом. Он поблагодарил всех
собравшихся от ее и от своего имени, после чего уселся и снова сосредоточил
все свое внимание на мадемуазель Флик-Флак.
Затем произнес речь сэр Джордж Трам, в ответ на тост Слэнга,
провозглашенный в его честь. Его речь сводилась примерно к тому же, что и
речь мистера Уокера: каждый из этих двух джентльменов старался поставить
себе в заслугу, что именно он, а не кто-либо другой, дал музыкальное
образование миссис Уокер. В заключение он объявил, что неизменно будет
относиться к ней как к своей духовной дочери, и до конца жизни будет любить
и лелеять ее. Совершенно очевидно, что сэр Джордж находился в этот вечер в
необыкновенно приподнятом состоянии духа, и если бы не такой триумф, ему, по
возвращении домой, непременно досталось бы от его супруги.
Благодарственная речь Муллигана, автора либретто "Невеста разбойника",
была, надо признаться, до невозможности скучной. Казалось, ей и конца не
будет, в особенности когда он приступил к ирландскому вопросу, который по
какой-то непонятной причине оказался теснейшим образом связанным с
интересами музыки и театра. Даже хористы не проявили к ней должного
внимания, хотя она исходила из уст снискавшего всеобщее одобрение автора
застольных, любовных и военных песен, исполненных ими в этот вечер.
"Невеста разбойника" долго не сходила со сцены. Хоровые песни из нее
были подхвачены шарманщиками, а арии Морджианы "Роза на моем балконе" и
"Молния над водопадом" (речитатив и сцена) распевались всеми; авторский же
гонорар сэра Джорджа Трама достиг таких размеров, что он отважился заказать
гравюры со своего портрета, которые еще по сей день можно видеть в нотных
лавках. Не многие, я думаю, приобрели экземпляры этой мало кому доступной
гравюры, продававшейся по две гинеи за штуку; но зато у всех молодых
банковских клерков, у всех беспутных студентов висели на стенах портреты
"Воронова крыла": в роли Биондетты ("Невеста разбойника"), Зелимы ("Свадьба
в Бенаресе"), Барбарески ("Тобольский рудник") и во всех других ее
знаменитых ролях. В последней же из вышеупомянутых ролей Морджиана
появлялась спасать своего отца из тюрьмы в костюме улана и была так
неотразима в панталонах и желтых сапогах, что Слэнг решил немедленно
поручить ей роль капитана Макхита, из-за чего и рассорился с Морджианой.
Вместо Морджианы Слэнг принял в театр Снукса, укротителя носорогов с
целым стадом диких буйволов. Они имели бешеный успех. После первого
представления Слэнг устроил ужин, на котором опять все прослезились, а на
следующий день в актерской комнате было решено, как обычно, преподнести
блюдо Адрльфусу Слэнгу, эсквайру, за его выдающиеся заслуги в области
драматического искусства.
В инциденте с капитаном Макхитом мистер Уокер считал, что его жена
должна уступить Слэнгу, но тут Морджиана впервые не подчинилась мужу и ушла
из театра. Когда же Уокер, нуждаясь в деньгах, стал, по обыкновению, клясть
ее за потрясающий эгоизм и равнодушие к его интересам, она залилась слезами
и заявила, что за целый год истратила на себя и на малютку не больше
двадцати гиней, что ее театральным портнихам до сих пор не заплачено и что
она ни разу не спросила его, сколько потратил он на мерзкую французскую
фигурантку.
Все это было чистейшей правдой, за исключением французской фигурантки.
Уокер, господин и повелитель, получал все зарабатываемые Морджианой деньги и
распоряжался ими как подобает джентльмену. Он устраивал весьма изысканные
обеды в небольшом домике близ Риджент-парка (мистер и миссис Уокер жили на
Грин-стрит рядом с Гровнер-сквер), он довольно крупно играл в
"Риджент-клубе", но что касается французской фигурантки, то миссис Уокер
сильно заблуждалась: с этой особой капитан давно уже расстался, и теперь
домик в Сент-Джонс-Вуде занимала мадам Долорес де Трас ос Монтес.
Но если капитана и можно было упрекнуть в кое-каких мелких проступках
подобного рода, зато когда его жена уезжала в провинцию, он был самым
внимательным мужем: он заключал за нее все контракты и, пока не получал
вперед всех гонораров до последнего шиллинга, не разрешал ей взять ни одной
ноты. Таким образом, он оберегал ее от надувательств со стороны
антрепренеров и устроителей концертов, которые неминуемо злоупотребляли бы
ее покладистым характером. Чета Уокеров всегда путешествовала в карете,
запряженной четверкой, и во всех крупных гостиницах Англии Уокера просто
боготворили. Лакеи стремглав бросались на его звонок. Горничные уверяли, что
он большой проказник, и совсем не находили его жену такой уж писаной
красавицей; а хозяева гостиниц предпочитали его любому герцогу, ибо он
платил по их счетам, не глядя, да оно и понятно, ведь его годовой доход в ту
пору составлял около четырех тысяч.
Юный Булей Уокер был отдан в школу доктора Уопшота, откуда, после
многочисленных переговоров и требований со стороны доктора об уплате за его
полугодовое содержание и после нескончаемых жалоб мальчика на скверное
обращение, его забрали и поручили попечению преподобного мистера Порки в
Тернхем-Грине, счета которого оплачивает крестный отец мальчика, ставший
теперь главой фирмы "Вулси и Кo".
Будучи истинным джентльменом, мистер Уокер по-прежнему отказывается
принимать у себя портного, хотя до сих пор, насколько мне известно, не отдал
ему денег, которые грозился вернуть; но ввиду того, что капитан редко бывает
дома, портной может приходить на Грин-стрит когда ему только
заблагорассудится. Вместе с миссис Крамп и миссис Уокер он нередко
отправляется в омнибусе до Брендфорда, прихватив с собой пирог для
маленького Вулси, которому портной намеревается оставить все свое состояние.
Других детей у Уокеров не было, но когда миссис Уокер выезжает
покататься в Парке, она всякий раз отворачивается при виде низкого фаэтона,
в котором сидит женщина с нарумяненными щеками с многочисленными пышно
разодетыми детьми и француженкой-бонной, именуемая, как говорят, мадам
Долорес де Трас ос Монтес. Завидя экипаж миссис Уокер, мадам де Трас ос
Монтес неизменно подносит к глазам большой золотой лорнет и с усмешкой ее
разглядывает. Оба кучера при этом всегда подмигивали друг другу; впрочем,
недавно мадам Долорес де Трас ос Монтес наняла лакея чрезвычайно
внушительного вида, с огромными бакенбардами, в зеленой с золотом ливрее, и
с той поры кучера друг друга уже не узнают.
Сценическая жизнь "Воронова крыла" была сплошным триумфом, а так как
нет ни одного светского льва, который не был бы в нее влюблен, то нетрудно
представить себе, какая у нее репутация. Леди Трам готова скорее умереть,
чем заговорить с этой несчастной молодой женщиной; к тому же у Трамов
появилась новая ученица, настоящая сирена, но вполне безопасная, она
обладает внешностью Венеры и умом Музы и вот-вот должна выступить на сцене
одного из театров. Бароски неизменно повторяет, что "Воронофо крыло" так же
нерафнотушна ко мне как преште". В обществе Морджиану принимают весьма
неохотно, а если она приезжает в дом, чтобы принять участие в концерте, мисс
Прим в сильнейшем страхе спешит прочь, боясь, как бы эта "особа" не
осмелилась с ней заговорить.
Уокера все считают добрым, веселым, бесхитростным малым, настоящим
джентльменом, который если и приносит кому вред, то только самому себе.
Говорят, что его жена - сверхъестественная сумасбродка; и в самом деле,
после женитьбы, несмотря на огромные доходы миссис Уокер, капитан не однажды
попадал в тюрьму; но его жена неизменно оплачивает его векселя, и он снова
выходит на свободу, веселый и жизнерадостный, как всегда. Уокер настолько
умен, что давно отказался от всяких денежных махинаций; он не прочь
переброситься в кости по вечерам и выпить бутылку-другую вина за обедом. По
.пятницам он появляется в театре за жалованьем жены и всю остальную неделю
уже не занимается никакими денежными делами. Он сильно растолстел, красит
волосы, а на его одутловатых щеках и на носу появился какой-то багровый
оттенок, словом, он совсем не похож на того Уокера, что когда-то пленил
сердце Морджианы.
Между прочим, Эглантайна выставили из "Цветочной Беседки" и он содержит
лавочку в Танбридж-Уэлзе. Приехав как-то туда в прошлом году и оказавшись
без бритвы, я обратился с просьбой побрить меня к полному обрюзгшему
джентльмену в поношенной нанковой куртке, лениво прислонившемуся к дверному
косяку маленькой, довольно претенциозного вида лавчонки в Рядах.
- Сэр, что касается бритья - это не по моей части, - ответил он и
прошел в лавку.
Это был Арчибальд Эглантайн. Даже потерпев полное крушение, он все еще
носил капитанскую форму и большой крест Панамского ордена Замка и Сокола.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Из письма Джона Фиц-Вудла, эсквайра, к О. Йорку, эсквайру
Цум Триришен Хоф, Кобленц.
10 июля 1843 года.
Мой дорогой Йорк, повесть "Вороново крыло" была написана давным-давно,
и мне всегда был непонятен дурной вкус столичных издателей, отказывавшихся
напечатать ее в своих многочисленных журналах. Я бы никогда не стал
упоминать об этом факте, если бы не следующее обстоятельство.
Обедая вчера в этом превосходном отеле, я заметил лысого джентльмена в
синем сюртуке с медными пуговицами, похожего на полковника в отставке, и
сидящих с ним даму и мальчугана лет двенадцати, которого этот джентльмен
потчевал невероятным количеством вишен и пирожных. Рядом с ними сидела
полная пожилая дама в невообразимой шляпе с лентами; нетрудно было
догадаться, что они англичане, и мне показалось, что я уже когда-то
встречался с ними.
Наконец молодая дама, слегка покраснев, поклонилась мне.
- Я, кажется, имею честь говорить с миссис "Вороново крыло", не так ли?
- спросил я.
- Миссис Вулси, сэр, - поправил меня джентльмен. - Моя жена давно
оставила сцену. - При этих словах пожилая дама в странной шляпе очень
выразительно наступила мне на ногу и с необыкновенно таинственным видом
тряхнула шляпой и всеми украшавшими ее лентами. Обе дамы тут же поднялись и
вышли из-за стола; старшая заявила, что ребенок плачет.
- Вулси, милый мой, пойди с мамой, - проговорил мистер Вулси, погладив
мальчика по голове; тот повиновался приказу и вышел из-за стола, захватив с
собой тарелку с миндальным пирожным.
- У вас прелестный сын, сэр, - сказал я.
- Это мой пасынок, - поправил меня мистер Вулси и добавил уже громче: -
Я вас сразу же узнал, мистер Фиц-Будл, но не назвал вас, боясь разволновать
жену. Она не любит, когда ей напоминают о прошлом, сэр. Ее первый муж,
капитан Уокер, которого вы знали, причинил ей много горя. Он умер в Америке,
сэр, по-видимому, от этого (он указал на бутылку вина), и миссис Уокер
оставила сцену за год до того, как я оставил свое дело. Вы собираетесь в
Висбаден?
В тот же вечер они уехали в своей карете; мальчуган сидел на козлах и
изо всех сил дул в рожок форейтора, украшенный кисточкой.
Я рад, что бедная Морджиана наконец нашла свое счастье, и спешу
сообщить вам, что намереваюсь посетить Пумперникель - излюбленное пристанище
моей юности. Прощайте.
Ваш Дж. Ф-Б.
КОММЕНТАРИИ
Во втором томе представлены повести, пародии, рецензии и
публицистические статьи Теккерея, опубликованные с 1833 по 1848 год
включительно. Вторая половина этого периода, исключительно плодотворная,
была, пожалуй, самой тяжелой порой в жизни писателя. Вынужденный, после
потери всего состояния, добывать средства существования литературным трудом,
Теккерей распыляет свои силы на самую разнообразную и нередко неблагодарную
работу для целого ряда периодических изданий. В 1840 году, когда его жену
поразила неизлечимая психическая болезнь, он фактически стал вдовцом с двумя
малолетними дочерьми на руках.
Вполне возможно, что тяжелые переживания и борьба с нуждой в течение
этих лет наложили мрачный отпечаток и усилили пессимистический тон повестей
и некоторых очерков писателя. В то же время необычайное разнообразие жанров
и тем в творчестве этого периода свидетельствуют о широте интересов, богатом
жизненном опыте и разнохарактерной и глубокой эрудиции Теккерея. Несомненно,
значительная доля написанных за этот период вещей явилась своего рода
подготовкой к созданию широчайшей панорамы современного английского общества
в "Ярмарке тщеславия" и последующих романах.
Уже в повести "Вороново крыло", открывающей 2-й том, проявилось
отвращение автора к окружавшему его буржуазному обществу и английской
аристократии. В сущности, в этой повести нет ни одного положительного лица.
Как и "Ярмарка", это "повесть без героя". Главная женская фигура этой
повести - Морджиана, ослепленная любовью к подлейшему авантюристу Хукеру
Уокеру, напоминает Эмилию Седли в "Ярмарке тщеславия", а Вулси - прямо
повторяется в Доббине, только последний - образ более живой и полнокровный.
К нравам английской прессы, и, в частности, к фигуре Блодьера, Теккерей
вернется в "Пенденнисе". Большинство персонажей из мелкобуржуазной среды,
помимо предрассудков, свойственных английскому мещанству, заражено и
пороками "высшего света", к которому они тянутся изо всех сил. Над всеми
персонажами повести высится фигура афериста и проходимца Хукера Уокера,
поражающая своим портретным сходством с многими авантюристами-паразитами в
романах реалистов XVIII века и, в частности, с Барри Линдоном, над созданием
образа которого Теккерей упорно работал и во время опубликования "Воронова
крыла". Так же, как и Барри Линдон, погрязший в лицемерии и лжи, Уокер
пытается уверить не только других, но и себя самого в благородстве подлейших
своих поступков.
Важнейшей вехой этого периода являются пародии Теккерея. Помимо
"Рейнской легенды" и "Романов прославленных сочинителей", к жанру пародии
примыкают и явно пародийная история Англии в "Лекциях мисс Тиклтоби", и
"История очередной французской революции". В двух последних работах Теккерей
показал, каким псевдонаучным и смехотворным ему кажется академический и
предвзятый подход к трактовке истории. Он считает, что история, в центре
которой находятся лишь короли и герои, вовсе не является подлинной историей
народов. Свое понимание истории Теккерей впоследствии попытался выразить в
историческом романе "Генри Эсмонд" (1852), полемически направленном как
против Вальтера Скотта, так и против автора "Героев и героического в
истории", друга Теккерея Томаса Карлейля.
"Рейнская легенда" и "Романы прославленных сочинителей" - яркое
свидетельство активного участия Теккерея в ожесточенной литературной борьбе
той эпохи. Это борьба формировавшегося в Англии критического реализма со
всеми антиреалистическими школами. Если "Рейнская легенда" направлена не
только на автора "Айвенго", но и на его бездарных эпигонов, оставшихся
неназванными, то "Романы прославленных сочинителей" сразу бьют в семи
направлениях, причем пораженных стрелами этой сатиры авторов легко мог
узнать даже неискушенный читатель, настолько прозрачны выдуманные Теккереем
их псевдонимы.
Седьмая пародия - на им же самим созданного писателя из лакеев Джимса
Плюша (бывшего Желтоплюша) - не вошла в настоящее собрание сочинений.
Впоследствии Теккерей адресовал свою новую пародию "Ревекка и Ровена"
(см. том 12 настоящего собр. соч.) непосредственно автору "Айвенго", написав
"роман на роман" - новое окончание, подчеркнуто бутафорское, однако
направленное против эпигонов талантливого создателя целой серии исторических
романов.
Хотя все пародии Теккерея имеют определенный адрес, но бьют они по
многочисленным подражателям адресатов, наводнявшим книжный рынок чтивом,
рассчитанным на самые непритязательные вкусы. И все же литературные пародии
Теккерея напоминают порой дружеские шаржи. Он противник грубой, охаивающей и
лицеприятной критики. В повестях и очерках 2-го тома читатель найдет немало
портретов "разбойников пера", запугивающих и шантажирующих свои жертвы
подобно мистеру Скуини в "Вороновом крыле", журналистам, "швыряющим камнями
в безобидных воробьев" ("Новые романы") или Тимсону в "Модной
сочинительнице". Но сам Теккерей в своих литературно-критических статьях
никогда не стремится изничтожить автора во что бы то ни стало, а старается
найти и отметить что-то положительное даже в произведениях, которым дает
отрицательную оценку. Больше того, он не считает для себя зазорным
пересмотреть впоследствии свое отрицательное мнение, как он это сделал,
например, в отношении творчества Летиции Лендон или Дизраэли.
Гораздо острее его пародии и критика в области истории и политики. Он
не щадит даже английских монархов и говорит, например, о Георге IV с
беспримерной для той эпохи прямотой и откровенностью в стихотворении
"Георги". Не менее резки и справедливы его оценки и первых трех Георгов. Его
радикализм естественно должен был считаться с цензурными условиями, но
глубокая антипатия, которую внушали ему английская знать и монархия, сквозит
в целом ряде его работ.
Характерно его отношение к политическим интригам и борьбе за власть,
столь ярко выраженное в пародийной "Истории очередной французской
революции". Отличное знание французской общественной жизни помогло ему с
необычайной проницательностью предсказать за четыре года вперед февральскую
революцию 1848 года с позиций боровшихся за власть трех партий:
легитимистов, орлеанистов и бонапартистов - и даже предвидеть появление
Наполеона III. И надо сказать, что ни одна из них не внушает ему уважения.
Симпатии Теккерея были на стороне простого народа. Об этом он открыто
заявляет в очерке "Как из казни устраивают зрелище". Даже в пестрой толпе,
где было немало подонков общества, простонародье, английские рабочие и
мастеровые держали себя с достоинством и вызвали уважение автора своим
здравым смыслом и стремлением обуздать хулиганов и одернуть нарушителей
порядка. О том же Теккерей говорит во многих своих письмах. Что же касается
чартизма, как самого прогрессивного политического течения в Англии того
времени, то Теккерей не понял его истинной сущности, дал запугать себя
лживой пропагандой буржуазной прессы. В этом он был не одинок: его
заблуждения разделяли многие литераторы - его современники.
Я. Рецкер
"Вороново крыло" (The Ravenswing). Повесть печаталась в "Журнале
Фрэзера" с апреля по сентябрь 1843 года, под псевдонимом Джон Фиц-Будл.
"Али-Баба" - опера Керубини (1831).
...ведет свой род от кардинала. - Вулси Томас (1475- 1530) - кардинал,
епископ и лорд-канцлер при Генрихе VIII. Достиг невероятной власти и
богатства, но затем впал в немилость, был обвинен в государственной измене,
и только смерть спасла его от позорной казни.
Биллинсгет, Воксхолл. - Неподходящие фамилии для цвета английской
аристократии. Биллинсгет - рыбный рынок в Лондоне. Воксхолл - место
общественных увеселений, просуществовавшее с середины XVII в. вплоть до 1859
г. (см. "Ярмарку тщеславия" Теккерея, гл. VI).
...торгующим сигарами в Квадранте. - В Квадранте - южном конце
Риджент-стрит - находились игорные дома, где в 1833- 1834 гг. Теккерей, по
его собственному признанию, проиграл в экарте полторы тысячи фунтов
стерлингов, почти все состояние, полученное им в наследство от отца.
Генриэта Зонтаг (по мужу - Росси; 1804-1854) - знаменитая певица,
лучшее колоратурное сопрано того времени. С 1837 по 1848 г. жила в
Петербурге, где ее муж был посланником Сардинии.
Эпсли-хаус - лондонская резиденция герцога Веллингтона.
Гримальди Джозеф (1779-1837) - знаменитый английский мим и клоун.
В своей книге об Америке мистер Диккенс.... - Речь идет об
"Американских заметках", написанных Диккенсом после его первой поездки в США
в 1842 г.
Юм Дэвид (1711-1776) - английский философ и историк. Его "История
Англии" (1754-1762) грешит многочисленными фактическими ошибками.
Каталани Анжелика (1779-1849) - выдающаяся итальянская певица
(колоратурное сопрано). При Людовике XVIII и позже была директрисой
Парижской оперы.
Земля ван Димена - старое название Тасмании, места ссылки преступников.
Арчибальд Эглантайн К. 3. С. - кавалер ордена Замка и Сокола.
Серингапатам, столица княжества Майсор в Индии, была взята английскими
войсками под командованием Веллингтона в 1799 г. После кровопролитного
штурма Веллингтон отдал город на разграбление.
Бичи Уильям (1753-1839) - английский художник-портретист, триста
шестьдесят два полотна которого находятся в Королевской Академии. Конвей
Ричард (1742-1821) - выдающийся художник-миниатюрист, член Королевской
Академии с 1771 г.
Рейнвейн "комета" - вино урожая 1811 г., когда из-за появления кометы
виноград якобы приобрел особо выдающиеся качества.
Из письма Джона Фиц-Будла, эсквайра, к О. Йорку, эсквайру. - Оливер
Йорк - выдуманный Теккереем редактор "Журнала Фрэзера".
Обращений с начала месяца: 21, Last-modified: Tue, 22 May 2001 12:52:36 GMT