Оцените этот текст: Прогноз


---------------------------------------------------------------------------
     ANDROCLES AND THE LION
     Перевод Г. Островской
     Полн. собр. пьес в 6-и т. Т.4 - Л.: Искусство, 1980.
     OCR Гуцев В.Н.
---------------------------------------------------------------------------

                                   Пьеса-притча.
                                           1912





          Увертюра:  шум  леса, львиное рычание, чуть слышный гимн
                                 христиан.

          Тропинка  в  густой  чаще. В глубине раздается скорбный,
          унылый  львиный  рык;  он  приближается. Из-за деревьев,
          хромая, выходит лев, правая передняя лапа поджата, в ней
          торчит   огромный   шип.   Лев   садится  и  внимательно
          рассматривает  лапу.  Лижет  ее.  Трясет.  Скребет ею по
          земле, пытаясь избавиться от занозы, но только усиливает
          боль.  Жалобно  скулит.  Снова  лижет  лапу. Из глаз его
          катятся  слезы. С трудом ковыляя на трех лапах, сходит с
          тропинки  и,  обессилев  от  боли,  ложится под деревом.
          Испустив   долгий   вздох,   словно  воздух  вышел  из -
                            тромбона, засыпает.

          На  тропинке  появляются  Андрокл  и его жена Мегера. Он
          невысокий,  тощий,  смешной  человечек без возраста, ему
          можно  дать и тридцать лет, и все пятьдесят пять. У него
          рыжеватые   волосы,   водянисто-голубые   добрые  глаза,
          нервные   ноздри   и  внушительный  лоб;  но  на  этом и
          кончаются  его привлекательные черты: его руки, ноги, да
          и  все  тело - в общем-то сильные - кажутся высохшими от
          истощения.  Он  тащит  огромный  тюк, очень плохо одет и
                        выглядит усталым и голодным.

          Его  жена  -  изнеженная,  пухлая неряха в расцвете лет,
          недурна  собой. У нее нет никакой поклажи, только палка,
                     на которую она опирается на ходу.

Мегера (внезапно кидая палку на землю). Я не сделаю больше ни шагу.
Андрокл (с усталой мольбой). О, не начинай все снова, моя ненаглядная. Какой
     смысл останавливаться каждые две мили и  говорить,  что  ты  больше  не
     сделаешь и шагу? Нам нужно к ночи добраться до  следующего  селения.  В
     этом лесу водятся дикие звери; говорят, даже львы есть
Мегера. Сказки. Ты вечно пугаешь меня дикими зверями, чтобы заставить  идти,
     когда я еле ноги волочу; а я и так чуть жива. Мы еще ни одного льва  не
     видели.
Андрокл. А тебе хотелось бы его увидеть, моя ненаглядная?
Мегера (срывая тюк у него со спины). Ах ты, скотина,  тебе  плевать,  что  я
     устала, плевать, что со мной будет (кидает тюк на  землю):  ты  думаешь
     только о себе. Ты! Ты! Ты! Всегда только ты! (Садится на тюк.)
Андрокл (с печальным видом  опускается  на  землю  и,  опершись  локтями  на
     колени, обхватывает голову руками) Всем нам приходится порой  думать  о
     себе, моя ненаглядная.
Мегера. Мужчина должен иногда подумать и о жене.
Андрокл. Это не всегда от него зависит, моя ненаглядная. Ты-то не даешь  мне
     забывать о тебе. Но я тебя не виню.
Мегера. Не виню! Еще бы ты стал меня винить! Моя это вина - что я  вышла  за
     тебя замуж?
Андрокл. Нет, ненаглядная, моя.
Мегера. Хорошенькие вещи ты мне говоришь! Ты разве со мной не счастлив?
Андрокл. Я не жалуюсь, моя любовь.
Мегера. Постыдился бы!
Андрокл. Я и стыжусь, моя ненаглядная.
Мегера. Вовсе нет, ты гордишься.
Андрокл. Чем, любимая?
Мегера. Всем. Тем, что превратил меня в рабыню, а себя  в  посмешище.  Разве
     это честно? Из-за твоих смиренных речей да повадок, словно ты и воды не
     замутишь, люди прозвали меня ведьмой.  Только  потому,  что  на  вид  я
     здоровая, крупная женщина, добродушная  и  немного  вспыльчивая,  а  ты
     вечно доводишь меня до поступков, о которых я потом сама сожалею,  люди
     говорят: "Бедняга, ну и собачья жизнь у него с этой женой!"  Побыли  бы
     они в моей шкуре! Думаешь, я  не  знаю?  Прекрасно  знаю.  Знаю!  Знаю!
     (Визжит.) Знаю!
Андрокл. Да, моя ненаглядная, я знаю, что ты знаешь.
Мегера. Так почему ты не относишься ко мне как положено,  почему  не  хочешь
     быть хорошим мужем?
Андрокл. Что я могу поделать, моя ненаглядная?
Мегера. Что можешь поделать? Ты можешь вспомнить о своем долге, вернуться  к
     домашнему очагу и друзьям, совершать жертвоприношения  богам,  как  все
     добропорядочные люди, а не подвергать нас травле за то, что мы  грязные
     богохульники, атеисты, о которых никто доброго слова не скажет.
Андрокл. Я не атеист, моя ненаглядная; я - христианин.
Мегера. Разве это не то же, только хуже в десять  раз?  Всем  известно,  что
     христиане - последние из последних.
Андрокл. В точности как мы, моя ненаглядная.
Мегера. Говори о себе. Как ты смеешь сравнивать меня со  всяким  сбродом?  У
     моего отца  был  собственный  трактир;  будь  проклят  день,  когда  ты
     появился впервые у нашей стойки.
Андрокл. Не спорю, я был привержен, моя ненаглядная. Но я бросил пить, когда
     сделался христианином.
Мегера. Лучше бы оставался пьянчугой.  Я  могу  простить  человеку,  что  он
     привержен к спиртному, это вполне естественно; что  греха  таить,  я  и
     сама не прочь пропустить глоточек. Но  я  не  могу  перенести,  что  ты
     привержен к христианству. И хуже того - ко всякому  зверью.  Как  можно
     держать дом  в  чистоте,  если  ты  тащишь  в  него  бродячих  кошек  и
     потерявших хозяев дворняг и вообще разных "убогоньких" со всей  округи?
     Ты вырывал хлеб у  меня  изо  рта,  чтобы  их  накормить,  сам  знаешь,
     вырывал, и не пытайся спорить.
Андрокл. Только когда они были голодны, а тебя стало чересчур разносить, моя
     ненаглядная.
Мегера. Давай, оскорбляй меня, не стесняйся. (Поднимаясь.) Ох, я  больше  не
     вынесу. Ты сидел и часами разговаривал с этими бессловесными тварями, а
     для меня и словечка не находил.
Андрокл. Они никогда мне не  отвечают,  моя  ненаглядная.  (Встает  и  снова
     взваливает тюк на спину.)
Мегера. Что же, если звери тебе дороже, чем собственная жена,  живи  с  ними
     тут, в лесу. С меня довольно. Я устала от них и от  тебя.  Я  ухожу.  Я
     возвращаюсь домой.
Андрокл (преграждая ей путь). Не надо, моя ненаглядная, не расстраивайся  ты
     так. Мы не можем вернуться. Мы все продали; мы  умрем  с  голоду;  меня
     отправят в Рим и кинут львам...
Мегера. Так тебе и надо! Желаю львам приятного аппетита! (Визжит.) Ты уйдешь
     с дороги или нет? Пустишь меня обратно домой?
Андрокл. Нет, моя ненаглядная...
Мегера. Тогда я пойду прямо через лес; и когда меня сожрут дикие  звери,  ты
     поймешь, какую жену ты потерял. (Бросается в  лес  и  чуть  не  падает,
     споткнувшись о спящего льва.) Ой! Ой! Ой! Энди! Энди!

          Мегера  неверными  шагами  идет обратно и обрушивается в
          объятия  Андрокла;  тот  под  ее тяжестью падает на свой
                                    тюк.

Андрокл (высвобождаясь из-под нее, в  сильном  волнении,  похлопывая  ее  по
     рукам). Что с тобой,  моя  драгоценная,  моя  лапушка?  Что  случилось?
     (Приподнимает ей голову.)

          Онемев  от  ужаса,  она  тычет  пальцем  в спящего льва.
          Андрокл  осторожно  крадется  к  тому  месту,  куда  она
          указала.   Мегера  с  усилием  поднимается  на  ноги  и,
                           шатаясь, идет следом.

Мегера. Не надо, Энди: он тебя убьет. Вернись.

          Лев  заливисто  храпит.  Андрокл видит льва и, отпрянув,
          падает  без  чувств  в объятия Мегеры. Мегера валится на
          тюк  Андрокла.  Они  раскатываются  в  разные  стороны и
          лежат,  вытаращив  друг  на  друга  глаза.  Слышно,  как
                          тяжко стонет в лесу лев.

Андрокл (шепотом). Ты видела? Лев!
Мегера (в отчаянии). Боги  послали  его  нам  в  наказание  за  то,  что  ты
     христианин. Забери меня отсюда, Энди. Спаси меня.
Андрокл (поднимаясь). Мегги, для тебя есть только один  шанс  спастись.  Ему
     понадобится минут двадцать, а то и больше, чтобы меня съесть, - я  ведь
     довольно жилистый и жесткий, - удирай,  тебе  этого  времени  за  глаза
     хватит.
Мегера. Ох, не говори так.

          Лев поднимается с громким стоном и, хромая, идет к ним.

Ах! (Падает в обморок.)
Андрокл (дрожа всем телом, но заслоняя от льва Мегеру). Не  подходи  к  моей
     жене, слышишь?

            Лев стонет. Андрокл еле держится на ногах от страха.

     Мегги, беги. Спасайся! Если я отведу от него глаза, нам конец.

          Лев  поднимает  раненую  лапу  и  жалобно машет ею перед
                              носом Андрокла.

     Ох,  он  хромой,  бедняжка.  У  него  в лапе колючка. Ужасная, огромная
     колючка.  (Полон  сочувствия.) Бедняжка! Нам забралась гадкая колючка в
     лапку-тяпку?  Нам так плохо, что мы даже не можем проглотить на завтрак
     вкусного  маленького  христианина? Ну, сейчас добрый христианин вытащит
     нам  эту  колючку,  и  мы  сможем  потом  проглотить доброго маленького
     христианина и его вкусную большую, мягкую-премягкую женушку-помпонушку.

                      Лев отвечает жалобными стонами.

     Да,  да,  да,  да,  да. Ну-ка, ну-ка. (Берет лапу в руки.) Мы не станем
     кусаться и царапаться не станем, даже если будет чуть-чуть-чуть больно.
     Ну-ка, сделай бархатные лапки. Умница. (Осторожно тянет к себе занозу.)

          Лев,  сердито  взревев от боли, так резко вырывает лапу.
                        что Андрокл падает на спину.

     Спокойненько!  Этот  гадкий,  злой  маленький  христианин  сделал лапке
     бо-бо?

          Лев   стонет   утвердительно   и  вместе  с  тем  словно
                               оправдываясь.

     Ну,   дернем   еще  один  малюсенький  разочек,  и  все  будет  позади.
     Малюсенький-крохотусенький,  и  станем  потом  жить-поживать  да  добро
     наживать. (Снова дергает колючку.)

                         Лев громко лязгает зубами.

     Мы  не  будем  пугать нашего доброго, хорошего доктора, нашу заботливую
     нянюшку.  Ведь  не  больно  было,  ни  капельки  не  больно. Еще разок.
     Покажем,  что большой храбрый лев совсем не боится боли, не то что этот
     плакса-вакса, рева-корова христианин. Оп-ля! (Выдергивает занозу.)

           Лев ревет от боли и размахивает во все стороны лапой.

     Видишь?  (Показывает  льву  колючку.)  Там  больше  ничего  нет. Теперь
     полижем  лапку, чтобы не получилось гадкого воспаления. Погляди. (Лижет
     себе руку.)

             Лев понятливо кивает головой и принимается усердно
                                лизать лапу.

     Умненький  маленький  левчик-ревчик.  Мы  поняли нашего доброго старого
     друга Энди-Рэнди.

                            Лев лижет его лицо.

     Да, мы сделаем Энди-Рэнди чмок-чмок!

          Лев  изо  всех  сил виляя хвостом, поднимается на задние
          лапы  и  обнимает Андрокла. С перекошенным от боли лицом
                                тот кричит.

     Бархатные лапки! Бархатные лапки!

                            Лев втягивает когти.

     Умница.

          Андрокл  обнимает  льва.  Лев подхватывает хвост лапой и
          обнимает ею Андрокла за талию, Андрокл берет другую лапу
          льва вытягивает вперед руку, и оба они в полном восторге
          принимаются   вальсировать   круг  за  кругом,  пока  не
                             скрываются в лесу.

Мегера (которая пришла в это время в себя). Ах ты трус, со мной ты уже много
     лет не танцуешь, и - нате вам! - отплясываешь  с  этой  огромной  дикой
     тварью, которую десять минут назад и в глаза не видал и которая  хотела
     съесть твою собственную жену. Трус! Трус! Трус!  (Бросается  следом  за
     ним в гущу леса.)




          Вечер.  Площадь у городских ворот Рима, где сходятся три
          дороги. Каждую из них у площади перекрывает триумфальная
          арка.  Глядя  сквозь  арки,  видишь,  как  дороги  тремя
          длинными  пыльными  колеями прорезают римскую низину. По
          обеим  сторонам  площади  -  длинные каменные скамьи. На
          восточной  стороне  сидит  старый  нищий  с  миской  для
          подаяния  у  ног.  Из-под  восточной арки, громко топая,
          выходит  взвод  римских  солдат,  сопровождающих  партию
          пленников-христиан  всех  возрастов и обоего пола; среди
          них  -  Лавиния,  красивая, решительная молодая женщина,
          судя  по  всему,  занимавшая  более высокое общественное
          положение,  чем  остальные  пленники.  Справа  от солдат
          устало  тащится  командующий  ими  центурион с жезлом из
          виноградной  лозы  в  руке.  Все  они изнурены и покрыты
          пылью,  но  солдаты  угрюмы  и  безразличны, а христиане
          веселы  и  полны решимости смотреть на свои невзгоды как
          на  потеху  и поддерживать друг друга. Позади, с дороги,
             где идет вся остальная когорта, слышен звук рожка.

Центурион (останавливаясь). Стой! Приказ капитана.

                        Все останавливаются и ждут.

     Эй вы, христиане, чтобы никаких штучек! К нам идет капитан. Ведите себя
     как   положено.   Никаких  песен.  Постарайтесь  иметь  приличный  вид!
     Серьезный  вид,  если вы на это способны. Видите вон то большое здание?
     Это  Колизей.  Там вас кинут на съедение львам или заставят сражаться с
     гладиаторами.  Завтра  же.  Подумайте  об этом, и вам будет легче вести
     себя как следует перед капитаном.

                            Появляется капитан.

Смирно! Отдать честь!

                       Солдаты приветствуют капитана.

Один из христиан (радостно). Да благословит вас господь, капитан!
Центурион (возмущенно). Молчать!

          Капитан    -   патриций,   красивый,   аристократической
          внешности мужчина лет тридцати пяти, холодный, надменный
          и  властный - поднимается на каменную скамью на западной
          стороне площади, за спиной у центуриона, чтобы всем было
                         его хорошо видно и слышно.

Капитан. Центурион.
Центурион (становясь по стойке "смирно" и отдавая ему честь). Сэр?
Капитан (сдержанно, официально). Напомните своим подчиненным, центурион, что
     мы входим в Рим. Уведомьте их о том, что,  войдя  в  ворота  Рима,  они
     оказываются  в  присутствии  императора.  Разъясните  им,  что   слабая
     дисциплина,  которая   наблюдалась   в   походе,   здесь   недопустима.
     Проинструктируйте их, что бриться надо раз в день, а не раз  в  неделю.
     Особенно четко  вы  должны  внедрить  в  их  сознание,  что  необходимо
     положить конец этому богохульству и кощунству  -  распеванию  на  марше
     христианских гимнов. Я должен наложить на вас дисциплинарное  взыскание
     за то, что вы не только разрешали им петь, но и сами пели с ними.
Центурион (извиняющимся тоном). Люди быстрее шагают, капитан!
Капитан. Несомненно. Вот почему сделано исключение для гимна  под  названием
     "Вперед, Христово воинство!" Его петь можно, - только не на форуме и не
     возле императорского дворца, - но слова следует заменять другими:
     "Отдать их на съеденье львам".

          Христиане,  к возмущению и ужасу центуриона, разражаются
                            неудержимым смехом.

Центурион. Молчать. Мол-л-лчать! Как вы  себя  ведете?  Разве  так  положено
     слушать офицера? (Капитану.) Вот что нам  приходится  терпеть  от  этих
     христиан, сэр, каждый день. Без конца смеются  и  шутят,  просто  ужас!
     Никакого страха божия, вот в чем дело.
Лавиния. Но, по-моему, капитан и хотел нас посмешить,  центурион.  Это  было
     так забавно.
Центурион. Вот будет вам забавно, когда вас бросят завтра львам.  (Капитану:
     у того недовольный вид.) Простите, сэр. (Христианам.) Мол-л-л-л-лчать!
Капитан. Вы должны дать своим подчиненным  указание,  чтобы  они  прекратили
     всякое  панибратство  с  христианами.  Они  привыкли  во  время  похода
     зависеть от пленников, в особенности от пленниц,  которые  готовили  им
     пищу, чинили обмундирование, писали письма и  давали  советы  в  личной
     жизни. Такая зависимость недопустима для римского солдата.  Пока  мы  в
     городе, я не желаю  этого  видеть.  Далее,  я  приказываю  вам,  чтобы,
     обращаясь к христианам, ваши  подчиненные  всем  своим  тоном  и  видом
     выражали гадливость и презрение к ним. Любое небрежение  в  этом  плане
     будет  рассматриваться  как  нарушение  дисциплины.  (Оборачивается   к
     пленникам.) Пленники!
Центурион (громовым голосом). Плен-н-ники! Смирно! Молчать!
Капитан. Я обращаю ваше внимание, пленники,  на  тот  факт,  что  вас  могут
     вызвать в императорский цирк в любое время, начиная с завтрашнего  утра
     и далее, согласно требованию администрации. Могу  сообщить  вам  также,
     что - поскольку сейчас наблюдается нехватка христиан - вам не  придется
     долго ждать вызова.
Лавиния. Что с нами сделают, капитан?
Центурион. Молчать!
Капитан. Женщин препроводят  на  арену,  где  их  встретят  дикие  звери  из
     императорского зверинца, что приведет к  соответствующим  последствиям.
     Мужчины, способные  по  своему  возрасту  носить  оружие,  получат  это
     оружие,  чтобы  сразиться,  если   они   пожелают,   с   императорскими
     гладиаторами.
Лавиния. Капитан, есть ли надежда, что эта жестокая расправа...
Центурион  (шокирован).  Молчать!   Придержи   язык.   Расправа!   Вот   уж,
     действительно!..
Капитан (равнодушно и несколько саркастически).  "Расправа"  -  неподходящий
     термин, когда речь идет о действиях императора.  Император  -  поборник
     веры. Бросая вас на растерзание львам,  он  защищает  интересы  религии
     Рима. Вот если бы вы бросили его на растерзание львам это,  несомненно,
     была бы расправа.

                   Христиане снова от всей души хохочут.

Центурион (в ужасе). Молчать! Кому говорят! Соблюдайте тишину, вы,  там!  Ну
     слыхано ли что-нибудь подобное!
Лавиния. Капитан, когда нас не станет, некому будет оценить ваши шутки.
Капитан (непоколебимый,  тем  же  официальным  тоном).  Я  обращаю  внимание
     пленницы по имени Лавиния на тот факт, что, поскольку император -  лицо
     богоравное,  обвинять  его  в  жестокости  не  только   государственное
     преступление, но и святотатство. А также подчеркиваю то, что у нее  нет
     никаких оснований выдвигать это обвинение, ибо император вовсе не хочет
     причинять страданий пленникам, и христиане сами наносят себе вред своим
     упрямством.  Единственное,  что   от   них   требуется,   -   совершить
     жертвоприношение:  простая  и  необременительная   церемония,   которая
     заключается в том, что пленник кидает на алтарь щепотку фимиама,  после
     чего немедленно становится свободным. При  таких  условиях  вам  некого
     винить  в  своих  страданиях,  кроме   собственного   безрассудства   и
     несговорчивости.  Если  вам  трудно  сжечь  крупицу  фимиама,  ибо  это
     противоречит вашим убеждениям, не вступайте хотя бы  в  противоречие  с
     хорошим вкусом и не оскорбляйте религиозных убеждений своих  сограждан.
     Я знаю, что  вы,  христиане,  вряд  ли  принимаете  в  расчет  подобные
     соображения, но мой долг - привлечь к ним ваше внимание, дабы у вас  не
     было оснований жаловаться на плохое обращение или обвинять императора в
     жестокости, когда он выказывает вам редкое снисхождение. Если  смотреть
     на это с такой точки зрения, каждый христианин, который гибнет на арене
     цирка, фактически кончает жизнь самоубийством.
Лавиния. Капитан, ваши шутки слишком  мрачны.  Не  думайте,  что  нам  легко
     умирать. Наша вера делает жизнь более удивительной и крепче привязывает
     нас к ней теперь, чем в те дни, когда мы блуждали во мраке и нам не для
     чего было жить. Смерть тяжелее для нас, чем для  вас;  агония  мученика
     столь же жестока, сколь сладостно его торжество.
Капитан (утеряв бесстрастие, обращается  к  ней  взволнованно  и  серьезно).
     Мученик, Лавиния, это глупец. Ваша смерть ничего не докажет.
Лавиния. Тогда зачем меня убивать?
Капитан. Я  хочу  сказать,  что  истина,  если  она  вообще  существует,  не
     нуждается в мучениках.
Лавиния. Да; но моя вера, как и ваш меч, нуждается в  испытании.  Вы  можете
     испытать свой меч, не рискуя жизнью?
Капитан (внезапно снова возвращаясь к официальному тону). Я обращаю внимание
     пленницы на тот  факт,  что  христианам  запрещено  вовлекать  офицеров
     императорской армии  в  словопрения  и  задавать  вопросы,  на  которые
     воинский устав не содержит ответов.

                           Пленники тихо смеются.

Лавиния. Капитан, как вы можете?
Капитан. Я особенно обращаю внимание пленницы на  тот  факт,  что  офицерами
     нашего полка ей были предложены на выбор четыре  комфортабельных  дома,
     любой  из  которых  к   ее   услугам,   стоит   ей   только   совершить
     жертвоприношение, как это делают все благовоспитанные дамы Рима. Больше
     мне ей нечего сказать.
Центурион. Разойтись!.. Но оставаться на месте.
Капитан. Центурион, вы пробудете здесь со своими солдатами  и  поднадзорными
     до прибытия еще  трех  христиан,  находящихся  под  охраной  конвоя  из
     десятого  легиона.  Проверьте:  там  должен  быть  оружейник  по  имени
     Ферровий, человек буйного нрава и большой физической силы, и портной  -
     грек по имени Андрокл, колдун, как говорят. Добавите этих трех к  своим
     поднадзорным и, отведете всех в Колизей, где передадите их  под  охрану
     начальника гладиаторов, в чем и получите от него  расписку,  заверенную
     смотрителем зверинца, а также и. о. главного администратора. Вы  поняли
     полученные инструкции?
Центурион. Да, сэр.
Капитан. Разойтись.  (Оставляет  свой  торжественный  вид  и  спускается  со
     скамьи.)

          На  скамью  садится  центурион,  намереваясь вздремнуть.
          Солдаты  стоят  по  команде "вольно". Христиане, радуясь
          передышке,  опускаются на землю. Одна Лавиния продолжает
                      стоять и обращается к капитану.

Лавиния. Капитан, этот человек, который должен к нам присоединиться, и  есть
     тот  самый  знаменитый  Ферровий,  который  столь  чудесно  обращал   в
     христианство на севере?
Капитан. Да. Нас предупредили, что  он  силен,  как  слон,  и  яростен,  как
     бешеный бык. А также, что у него не все дома.  Не  очень-то  образцовый
     христианин.
Лавиния. Если он христианин, вам нечего бояться его, капитан.
Капитан (холодно). Я и так его не боюсь, Лавиния.
Лавиния (в ее глазах  пляшут  чертики).  Как  это  смело  с  вашей  стороны,
     капитан.
Капитан.  Вы  правы,  я  сказал  глупость.  (Понизив  голос,  настойчиво,  с
     чувством.) Лавиния, христиане умеют любить?
Лавиния (невозмутимо). Да, капитан, они любят даже своих врагов.
Капитан. А это легко?
Лавиния. Очень легко, капитан, когда их враги так же красивы, как вы.
Капитан. Лавиния, вы насмехаетесь надо мной.
Лавиния. Над вами, капитан? Ну что вы!
Капитан. Значит, вы флиртуете со мной, что еще хуже. Будьте благоразумны!
Лавиния. Но такой красивый капитан!
Капитан.  Неисправима.  (Настойчиво.)  Послушайте  меня.  Завтра   в   цирке
     соберутся гнуснейшие из  сластолюбцев  -  люди,  в  которых  прекрасная
     женщина  вызывает  лишь  одно  похотливое  желание:  видеть,   как   ее
     растерзают на части, слышать, как она кричит.  Потворствовать  этой  их
     страсти - преступление. Все равно что отдать себя  на  поругание  всему
     уличному сброду Рима и подонкам из императорского дворца.  Неужели  это
     лучше преданной любви и брачного союза с почтенным человеком?
Лавиния. Они не могут надругаться над  моей  душой.  А  я  надругаюсь,  если
     принесу жертву ложным богам.
Капитан. Так принесите ее истинному богу.  Какое  значение  имеет  имя?!  Мы
     называем его Юпитер. Греки называют его Зевс. Назовите его как  угодно,
     когда будете кидать на алтарь фимиам. Он вас поймет.
Лавиния. Нет, ничего не выйдет. Странно, капитан, что щепотка фимиама играет
     такую роль. Религия - это так огромно, что, когда  я  встречаю  истинно
     религиозного человека, мы сразу  становимся  друзьями;  неважно,  каким
     именем мы называем ту божественную силу, которая нас создала  и  движет
     нами. О, неужели вы думаете, что я. женщина, стала бы  спорить  с  вами
     из-за жертвоприношения богине Диане, если бы Диана значила для  вас  то
     же. что для меня Христос? Нет, мы бы преклонили колени рядом, как дети,
     перед ее алтарем. Но когда люди, которые  так  же  не  веруют  в  своих
     богов, как и в моего бога... люди, которые даже не понимают, что значит
     слово "религия"... когда эти люди силой тащат меня к подножию  железной
     статуи, ставшей  символом  ужаса  и  мрака,  в  котором  они  блуждают,
     символом их жестокости и алчности, их  ненависти  к  богу  и  угнетения
     людей... когда они требуют, чтобы я  поклялась  перед  всеми  спасением
     души, что этот чудовищный идол - бог и что все их злодеяния  и  ложь  -
     божественная правда, я не могу этого  сделать,  даже  если  мне  грозит
     тысяча мучительных смертей. Поверьте  мне,  это  физически  невозможно.
     Послушайте, капитан, вы  пробовали  когда-нибудь  взять  в  руки  мышь?
     Некогда у нас в доме был прелестный мышонок, он играл у меня на  столе,
     в то время как я читала.  Мне  хотелось  погладить  его,  и  иногда  он
     забирался между книг и не смог бы убежать, если бы я протянула руку.  И
     я не раз протягивала руку, но рука сама отдергивалась назад. В  душе  я
     не боялась мышонка, но рука отказывалась коснуться его,  для  руки  это
     было противоестественно. Так вот, капитан,  если  бы  я  взяла  щепотку
     фимиама и протянула руку к жертвенному огню, рука сама  отдернулась  бы
     прочь. Тело осталось бы верным моему богу, даже если бы вы растлили мне
     душу. Но все равно даже в Диану я веровала бы намного сильнее, чем  мои
     гонители когда бы то ни было хоть во что-то. Вы можете это понять?
Капитан (просто). Да, я понимаю.  Но  моя  рука  не  отдернулась  бы.  Рука,
     держащая меч, приучена ничего не бояться. Она кладет меч в ножны только
     после победы.
Лавиния. Ничего не бояться? Даже смерти?
Капитан. Меньше всего смерти.
Лавиния. Значит, я тоже не должна бояться смерти. Женщина должна быть  более
     храброй, чем солдат.
Капитан. Более гордой, вы хотите сказать.
Лавиния (удивленно). Гордой! Вы называете наше мужество гордостью?
Капитан. Мужества не существует, есть только гордость. Вы, христиане,  самые
     большие гордецы на свете.
Лавиния (задетая). Тогда молю бога, чтобы моя  гордость  не  превратилась  в
     ложную гордость. (Отворачивается, словно хочет прекратить разговор,  но
     смягчается и говорит с улыбкой.) Спасибо за то, что вы  пытаетесь  меня
     спасти.
Капитан. Я знал, что это бесполезно,  но  иногда  делаешь  попытку,  хоть  и
     знаешь, что она обречена.
Лавиния. Значит, что-то шевелится даже в железной груди римского солдата?
Капитан. Скоро я снова буду крепче железа.  Я  не  раз  видел,  как  умирают
     женщины, и забывал про них через неделю.
Лавиния. Помните обо мне две, красавчик капитан. Возможно, я буду глядеть на
     вас сверху.
Капитан. С неба? Не обманывайте себя, Лавиния. Вас ничто не ждет за могилой.
Лавиния. Какое это имеет значение? Неужели вы думаете, что я просто бегу  от
     ужасов земной жизни на уютные небеса? Даже если бы меня  ничто  там  не
     ждало или ждали вечные муки, я бы поступила точно  так  же.  Надо  мной
     десница божия.
Капитан. Что ж, в конечном счете, мы  оба  -  патриции,  Лавиния,  и  должны
     умереть за то, во что мы верим Прощайте.

          Протягивает  ей руку, Лавиния пожимает ее. Он удаляется,
          спокойный,  подтянутый. Она следит за ним взглядом, пока
          он  не исчезает под восточной аркой, и безмолвно плачет.
                  С западной дороги доносится звук трубы.

Центурион (просыпаясь и  вставая  со  скамьи).  Конвой  десятого  легиона  с
     пленниками. Четверо за мной!

          Направляется  к  западной арке, за ним четыре солдата по
                                   двое.

          С   западной   стороны  на  площадь  выходят  Лентулий и
          Метеллий  в  сопровождении  нескольких  слуг.  Оба они -
          молодые  придворные,  одетые  по  последнему слову моды.
          Лентулий - стройный, белокурый, женоподобный. Метеллий -
            крепкого сложения, мужественный, смуглый молчаливый.

Лентулий. Христиане, клянусь Юпитером. Давай их подразним.
Метеллий. Жуткие скоты. Если бы ты знал о них столько, сколько я, ты  бы  не
     захотел с ними связываться. Предоставь их львам.
Лентулий (указывая на Лавинию.  которая  все  еще  смотрит  под  арку  вслед
     капитану). А у этой недурственная фигурка. (Проходит мимо нее, стараясь
     поймать ее взгляд, но Лавиния поглощена своими мыслями  и  не  замечает
     его.) Если тебя поцелуют в одну щеку, ты подставляешь другую?
Лавиния (вздрагивает). Что ?
Лентулий.  Когда  тебя  поцелуют  в  одну  щеку,  ты  подставляешь   другую,
     прелестная христианка?
Лавиния. Не будьте дураком. (Метеллию, стоящему справа от нее, так  что  она
     оказывается между ними.) Пожалуйста, не позволяйте своему  другу  вести
     себя по-хамски на глазах у солдат. Как они могут  уважать  патрициев  и
     подчиняться им, если те  ведут  себя,  как  уличные  мальчишки?  (Резко
     Лентулию.) Подтянитесь, юноша. Поднимите голову. Не распускайте губы. И
     обращайтесь ко мне уважительно. За кого вы меня принимаете?
Лентулий (нерешительно). Послушайте... знаете... Я... вы... я...
Лавиния. Ерунда! Уходите-ка отсюда.  Займитесь  своими  делами.  (Решительно
     отворачивается от него и садится рядом  с  товарищами,  оставив  его  в
     смущении.)
Метеллий. Не многого ты от нее добился. Говорил я тебе, что они - скоты.
Лентулий. Норовистая кобылка! Да плевать мне на нее, пусть не воображает.

          С безразличным видом идет вместе с Метеллием к восточной
          части   площади   и   останавливается   там,   глядя  на
          возвращающегося  через  западную  арку  центуриона и его
          солдат,  которые  сопровождают трех пленников: Ферровия,
          Андрокла  и  Спинто.  Ферровий  -  могучий,  вспыльчивый
          человек   в  расцвете  лет,  с  раздувающимися  ноздрями
          крупного  носа,  лихорадочным  взглядом  выпуклых глаз и
          бычьей  шеей,  столь  обидчивый и горячий, что это почти
          граничит  с  безумием.  Спинто  -  распутник  и пьяница,
          жалкая  тень  красивого в прошлом мужчины, опустившегося
          на дно. Андрокл, объятый горем, с трудом удерживается от
                                   слез.

Центурион (Лавинии). Вот вам новые дружки. Этот крошка - Ферровий, о котором
     вы так много толкуете.

          Ферровий  с  угрозой  оборачивается  к  нему.  Центурион
               предостерегающе поднимает указательный палец.

     Помни, что ты христианин и должен воздавать за зло добром!

          Ферровий  сдерживается,  хотя  его  всего  передергивает
          судорогой,  и  уходит подальше от искушения на восточную
          сторону  площади;  неподалеку  от Лентулия он стискивает
               руки в беззвучной молитве и падает на колени.

     Вот  как  с  ними  надо  управляться,  а?  Этот  красавец (указывает на
     Андрокла,  который  подходит к нему слева и с убитым видом приветствует
     Лавинию)  -  колдун.  Грек-портной. Настоящий колдун, будьте уверены. У
     десятого  легиона во главе колонны идет леопард, так этот грек взял его
     в любимцы и теперь распустил нюни из-за того, что их разлучили.

                       Андрокл жалобно шмыгает носом.

     Не так ли, приятель? Подбодрись, во главе нашего легиона идет козел...

                         Лицо Андрокла проясняется.

     ...который  убил  двух  леопардов  и  съел  индюка.  Можешь его взять в
     любимчики, если хочешь.

          Андрокл,  вполне  утешенный  в своем горе, проходит мимо
          центуриона  к  Лавинии  и  с  довольным видом садится на
                            землю слева от нее.

     Эта   грязная   собака  Спинто  (берет  его  за  шиворот)  -  настоящий
     христианин. Кто разоряет храмы? - Он! (При каждом обвинении встряхивает
     Спинто.)  Кто пьяный в стельку все там крушит? - Он! Кто крадет золотые
     сосуды? - Он! Кто насилует жриц? - Он... Ф-фу! (Швыряет Спинто в группу
     сидящих  пленников.) Глядя на таких, как ты, с удовольствием выполняешь
     свой долг.
Спинто (еле переводя дух). Вот-вот,  душите  меня.  Пинайте  ногами.  Бейте.
     Осыпайте бранью. Нашего спасителя тоже били и осыпали бранью.  Это  мой
     путь на небо Каждый мученик попадает на небеса, как бы он ни  вел  себя
     на земле. Ведь так, брат?
Центурион. Ну, если ты собрался на небеса, моей ноги там не будет. Не желаю,
     чтобы меня видели в твоем обществе.
Лентулий. Ха-ха! Неплохо. (Указывая на  коленопреклоненного  Ферровия.)  Это
     тоже один из джентльменов "подставь-вторую-щеку", центурион?
Центурион. Да, сэр. И это ваше счастье, сэр, если вы  собираетесь  позволить
     себе с ним какие-нибудь вольности.
Лентулий  (Ферровию).  Говорят,  когда  вас  ударят  по   одной   щеке,   вы
     подставляете другую.
Ферровий (медленно поднимая на него  глаза).  Да,  по  данной  мне  от  бога
     благодати я теперь делаю так.
Лентулий. Не из трусости, разумеется, из чистого благочестия?
Ферровий. Я страшусь бога больше людей; по крайней мере, стараюсь.
Лентулий. Что ж, посмотрим. (Бьет его по щеке.)

          Андрокл   пытается  вскочить  и  вмешаться,  но  Лавиния
          удерживает  его на месте, не сводя глаз с Ферровия. Тот,
          не дрогнув, подставляет Лентулию вторую щеку. Лентулий в
          некотором  замешательстве,  он  глупо  хихикает  и снова
                       ударяет Ферровия, куда слабее.

     А  вот  мне было бы стыдно, если бы я позволил себя ударить и проглотил
     оскорбление. Но ведь я не христианин, я мужчина.

          Ферровий встает и нависает над ним, огромный, как башня.
          Лентулий  бледнеет  от  страха, на какой-то миг щеки его
                       принимают зеленоватый оттенок.

Ферровий (со спокойствием парового молота). Я не  всегда  был  так  тверд  в
     своей вере. Первый человек, который ударил меня, как это сделал  сейчас
     ты, был крепче тебя,  и  ударил  он  меня  сильнее,  чем  я  ожидал.  Я
     подвергся искушению и не устоял перед ним; вот тогда я  впервые  познал
     горький стыд. У меня не было ни одной  счастливой  минуты,  пока  я  не
     вымолил у него прощения... на коленях перед его  кроватью  в  больнице.
     (По-отечески кладя руки на плечи  Лентулия.)  Но  теперь  мне  дарованы
     свыше силы противостоять искушению. Я больше не испытываю ни стыда,  ни
     гнева.
Лентулий (смущенно). Э-э... всего хорошего. (Пытается уйти.)
Ферровий (сжимая его плечи).  О,  не  ожесточай  своего  сердца,  юноша.  Не
     упрямься. Попробуй, не лучше ли поступать так, как мы. Я  сейчас  ударю
     тебя по одной щеке, а ты обратишь ко мне вторую. Вот увидишь, насколько
     у тебя будет легче на душе, чем если бы ты поддался гневу. (Держит  его
     одной рукой, другую поднимает для удара.)
Лентулий. Центурион, я взываю к вам о помощи.
Центурион. Сами напросились, сэр. Это нас  не  касается.  Вы  его  два  раза
     смазали. Лучше дайте ему какую-нибудь мелочишку, уладьте дело миром.
Лентулий. Да. Конечно. (Ферровию.) Это была просто шутка, уверяю вас,  я  не
     хотел вас обидеть. Возьмите. (Протягивает золотую монету.)
Ферровий (берет ее и бросает старику нищему, который хватает монету на  лету
     и поскорее ковыляет прочь). Блажен, кто дает бедному от  хлеба  своего.
     Полно, друг, не трусь, возможно, я причиню минутную боль  твоему  телу,
     но твоя душа возрадуется победе духа  над  плотью.  (Готовится  нанести
     удар.)
Андрокл. Полегче, Ферровий, полегче; тому, последнему, ты сломал челюсть.

          Лентулий,  стеная  от ужаса, пытается спастись бегством,
                    но Ферровий безжалостно держит его.

Ферровий. Верно, но я спас его душу.  Что  по  сравнению  с  этим  сломанная
     челюсть?
Лентулий. Не троньте меня, слышите? Закон...
Ферровий. Закон бросит меня завтра на съедение львам. Может он  сделать  мне
     хуже, даже если я убью тебя? Уповай на господа, и он тебе поможет.
Лентулий. Пустите меня. Ваша религия запрещает вам меня бить.
Ферровий. Напротив,  она  приказывает  мне  ударить  тебя.  Как  ты  сможешь
     подставить вторую щеку, если тебя не ударят сперва по первой?
Лентулий (чуть не плача). Но вы меня уже убедили в своей  правоте.  Я  прошу
     прощения за то, что я вас ударил.
Ферровий (чрезвычайно довольный). Сынок, я смягчил твое сердце? Доброе  семя
     упало на плодородную почву? Твои стопы обратились на праведный путь?
Лентулий (униженно). Да, да. В том, что вы говорите, много разумного.
Ферровий (сияя, от радости). Вступи в  наши  ряды.  Отдайся  львам.  Отдайся
     мукам и смерти.
Лентулий (падая на колени и разражаясь слезами). Помогите! Мама! Мама!
Ферровий. Эти слезы увлажнят твою душу,  сынок,  и  принесут  благие  плоды.
     Господь благословил мои старания, мне дано обращать  людей.  Рассказать
     тебе о чуде... да, о чуде... сотворенном мной в  Каппадоккии?  Юноша...
     такой же, как ты, с такими же золотыми кудрями... насмехался надо  мной
     и ударил меня точно так же, как ты. Я просидел с этим юношей всю  ночь,
     не смыкая глаз, сражался за его  душу,  и  к  утру  он  не  только  был
     христианином, но его волосы побелели как снег.

                    Лентулий падает в глубокий обморок.

     Ай-яй-яй!  Заберите  его.  Дух  переборол  его  тело;  бедный  мальчик.
     Отнесите его осторожно домой и предоставьте остальное небу.
Центурион. Заберите его домой.

          Слуги,  напуганные,  поспешно  уносят Лентулия. Метеллий
          идет  было  за  ними следом, но тут Ферровий кладет руку
                               ему на плечо.

Ферровий. Ты его друг, юноша? Ты присмотришь, чтобы его  доставили  домой  в
     целости и сохранности.
Метеллий (преисполненный глубокого почтения). Конечно, сэр.  Я  сделаю  все,
     что вы скажете, сэр. Счастлив был с вами познакомиться. Можете на  меня
     положиться. Всего хорошего, сэр.
Ферровий (с чувством). Да благословит господь вас обоих.

          Метеллий    идет    следом   за   Лентулием.   Центурион
          возвращается на скамью, чтобы продолжить прерванный сон.
          Все   присутствующие   объяты   благоговейным  страхом и
          удивлением.   Ферровий  с  глубоким  счастливым  вздохом
                 подходит к Лавинии и протягивает ей руку.

Лавиния (пожимает ее). Вот как, значит, ты обращаешь людей, Ферровий?
Ферровий. Да. На моих трудах божье благословение, хотя я и не достоин  того,
     ведь я не раз оступался из-за моего дурного,  сатанинского  нрава.  Вот
     этот человек...
Андрокл (поспешно). Не хлопай меня по спине, брат. Она знает, что ты обо мне
     говоришь.
Ферровий. Как бы я хотел быть слабым, как этот наш брат! Быть может,  я  был
     бы тогда таким же кротким и смиренным. И все же  по  соизволению  божию
     мои испытания не столь тяжки, как его. Я  слышу  рассказы  о  том,  что
     чернь насмехается над нашими братьями, осыпает их камнями и бранью,  но
     когда появляюсь я, этому всему наступает конец:  я  успокаиваю  страсти
     толпы; язычники слушают меня в молчании  и  нередко  после  задушевного
     разговора с глазу на глаз обращаются в истинную веру. С каждым  днем  я
     чувствую себя  счастливей,  увереннее  в  себе.  С  каждым  днем  легче
     становится тяжкий груз великого страха.
Лавиния. Великого страха? Что это?

          Ферровий  качает  головой  и  не отвечает. Он садится на
          землю  слева  от  Лавинии и в мрачном раздумье закрывает
                                лицо руками.

Андрокл. Понимаешь, сестра, он себе не доверяет. А вдруг в последний  момент
     на  арене  один  из  гладиаторов,  готовых  с  ним  сразиться,   скажет
     что-нибудь ему не по вкусу, и он забудется и собьет его с ног?
Лавиния. Это было бы великолепно.
Ферровий (в ужасе вскакивая). Что?
Андрокл. О, сестра...
Ферровий. Великолепно предать Спасителя, как это  сделал  Петр!  Великолепно
     вести себя как последний негодяй  в  день  испытания!  Женщина,  ты  не
     христианка. (Отходит от нее на середину площади, словно соседство с ней
     может его осквернить.)
Лавиния (смеясь). Да, Ферровий, я не всегда христианка. Я думаю, и остальные
     так. Бывают мгновения, когда я забываю, что я  христианка,  и  тогда  у
     меня сами собой вырываются такие вот слова.
Спинто. Не все ли равно, что  сказать?  Если  умрешь  на  арене,  ты  будешь
     мучеником, а мученики попадают на небеса, как бы они ни  вели  себя  на
     земле. Правда ведь, Ферровий?
Ферровий. Да, если мы до конца тверды в своей вере.
Лавиния. А я не очень в этом убеждена.
Спинто. Не говори так. Это богохульство.  Не  говори  так,  прошу  тебя.  Мы
     спасемся, как бы мы ни вели себя здесь.
Лавиния. Возможно, вы, мужчины, и  вознесетесь  на  небеса  на  триумфальных
     колесницах, гордо подняв головы, под приветственные звуки золотых труб.
     Но мне разрешат протиснуться в щелочку райских врат, только если я  как
     следует попрошу. Я не всегда хорошая, я хорошая лишь временами.
Спинто. Ты болтаешь глупости, женщина. Говорю тебе, мученичество все спишет.
Андрокл.  Будем  надеяться  на  это,  брат,  ради  тебя.  Ты   ведь   хорошо
     повеселился,  когда  разорял  храмы?  Боюсь,  для  человека   с   твоим
     темпераментом на небесах будет скучновато.

                          Спинто угрожающе ворчит.

     Не  сердись,  я  просто хочу тебя утешить, если ты умрешь вдруг сегодня
     ночью естественной смертью у себя в постели. В городе чума.
Спинто (поднимается и, жалкий в своем страхе, начинает бегать  по  площади).
     Об этом  я  и  не  подумал.  О  боже,  пощади  меня,  дай  мне  принять
     мученический венец! О, заронить такую мысль в голову своего брата!  Дай
     мне принять муки сегодня, сейчас. А то я умру ночью и попаду в  ад.  Ты
     колдун, ты заронил в мою душу смерть. Будь ты проклят! Будь ты проклят!
     (Пытается схватить Андрокла за горло.)
Ферровий (беря его железной хваткой). Это что  такое  брат?  Гнев?  Насилие?
     Поднять руку на брата-христианина!
Спинто. Тебе легко. Ты сильный. Нервы у тебя в порядке. А  я  весь  пронизан
     заразой.

          Ферровий  инстинктивно  отдергивает  руку,  на  его лице
                                отвращение,

     Я пропил свои нервы. Теперь меня всю ночь будут мучить кошмары.
Андрокл (сочувственно). Не расстраивайся так, брат. Все мы грешны.
Спинто (хнычущим голосом, стараясь найти в его словах утешение). Да, если бы
     правда вышла на свет, верно, вы оказались бы не лучше меня.
Лавиния (презрительно). Это тебя утешает?
Ферровий (сурово). Молись, брат, молись.
Спинто. Что толку молиться? Если мы примем муки, мы попадем  на  небеса,  не
     так ли? Неважно, молились мы или нет.
Ферровий. Это еще что?! Не хочешь молиться?! (Снова хватая его.)  Сейчас  же
     молись, собака, пес шелудивый слизкая змея, грязный козел, или...
Спинто. На, бей меня, топчи меня. Я тебе прощаю, помни об этом.
Ферровий (отталкивая его, с отвращением). Фу!

               Спинто, покачнувшись, падает перед Ферровием.

Андрокл (протягивая руку и дергая Ферровия за полу туники).  Любезный  брат,
     если тебе не трудно... ради меня.
Ферровий. Ну?
Андрокл. Не называй его именами животных. У нас на это  нет  права.  У  меня
     были такие друзья среди  псов!  Домашняя  змея  -  лучшая  компания.  Я
     вскормлен козьим молоком. Разве справедливо по отношению к ним называть
     такого... псом, змеей или козлом?
Ферровий. Я имел в виду только то, что у них нет души.
Андрокл (в сильном волнении, протестующе). О, поверь  мне,  есть.  Как  и  у
     тебя, и у меня. Право, я, наверно, не согласился бы жить в раю, если бы
     знал, что там не будет животных. Подумай, как они  страдают  здесь,  на
     земле.
Ферровий. Верно. Это справедливо. Они  должны  получить  свою  долю  вечного
     блаженства.

          Спинто  поднялся  с  земли  и  теперь  крадется слева от
                       Ферровия; насмешливо фыркает.

     (Гневно оборачивается к нему.) Что ты сказал?
Спинто (съеживаясь от страха). Ничего.
Ферровий (сжимая кулак). Животные попадут на небеса или нет?
Спинто. Я же не говорил, что не попадут.
Ферровий (неумолимо). Да или нет?
Спинто. Да! Да! (Пробравшись наконец мимо Ферровия.) А, будь ты проклят! Так
     меня напугал!

                             Слышен звук рожка.

Центурион  (просыпаясь).  Смирно!  В   колонну   становись!   Эй,   пленные!
     Поднимайтесь, пора двигаться.

          Солдаты   строятся;  христиане  встают  с  земли.  Через
          среднюю  арку  вбегает  человек  с  воловьим стрекалом в
                                   руке.

Погонщик волов. Эй, солдат, дорогу императору!
Центурион. Императору! Где тут император? Может, это ты, а?
Погонщик волов. Я обслуживаю зверинец. Моя воловья упряжка везет  в  Колизей
     нового льва. Прочь с дороги!
Центурион. Что? Идти сзади вас в пыли, среди кучи зевак, которые сбегутся со
     всего города смотреть на льва? Держи карман шире. Мы пойдем первыми.
Погонщик волов. Обслуживающий персонал зверинца входит в  свиту  императора.
     Дорогу, говорю тебе.
Центурион. Ты говоришь? Мне?  Ну,  так  я  тебе  тоже  кое-что  скажу.  Если
     персонал, обслуживающий зверей, входит в императорскую свиту, то  обед,
     насыщающий их, также входит в нее. Это (указывая на  христиан)  -  обед
     твоего льва. Убирайся к  своим  волам  подобру-поздорову  и  знай  свое
     место. Шагом марш!

                             Солдаты трогаются.

     Эй вы, христиане, не отставать.
Лавиния (отбивая шаг). Ну-ка, обед, за мной. Я буду оливки и анчоусы.
Один из христиан (смеясь). Я буду суп.
Другой. Я буду рыба.
Третий. Ферровий будет жареный кабан.
Ферровий (тяжеловесно). Неплохая шутка. Да, да. я буду  жареный  кабан.  Ха,
     ха! (Старательно смеется и уходит вместе со всеми.)
Андрокл (следуя за ним). Я буду сладкий пирог.

          Каждое заявление встречается все более громкими взрывами
          смеха  остальных  христиан,  которым  шутка  пришлась по
                                   вкусу.

Центурион  (возмущенно).  Молчать!  Подумайте  о  своем   положении.   Разве
     мученикам пристало так себя вести? (Обращаясь к Спинто, который,  дрожа
     всем телом, плетется позади.) Я знаю, чем будешь ты  на  этом  обеде  -
     рвотным. (Грубо подталкивает его вперед.)
Спинто. Это ужасно! Я не гожусь для смерти.
Центурион. Больше, чем для жизни, грязная свинья.

          Они   уходят  с  площади  в  западном  направлении.  Под
          центральной  аркой  появляется  упряжка  волов,  тянущих
          повозку,  на которой стоит огромная деревянная клетка со
                                   львом.



          Место   позади   императорской   ложи   в  Колизее,  где
          собираются   перед   выходом   участники  представления.
          Посредине   широкий   проход   на   арену,   идущий  под
          императорской  ложей.  С  обеих сторон от него к входу в
          ложу   поднимаются   лестницы,  сходящиеся  у  площадки,
          образующей  над  проходом мост. В начале прохода, с двух
          сторон от него, бронзовые зеркала. На западной лестнице,
          справа от выходящих из ложи и стоящих на площадке, сидят
          мученики.  Лавиния на средних ступеньках; она задумчива,
          старается   подготовить  себя  к  тому,  чтобы  достойно
          принять  смерть.  Слева  от нее - Андрокл ласкает кошку,
          ища  себе утешения. Ферровий стоит позади них, глаза его
          сверкают, тело напряжено; он полон решимости. У подножия
          лестницы,  в  ужасе  от  приближающихся  мук, скорчился,
                      обхватив голову руками, Спинто.

          С   другой   стороны  прохода  спокойно  стоят  и  сидят
          гладиаторы, дожидаясь, как и христиане, своего выхода на
          арену.  Один  из  них (Ретиарий) почти обнажен. У него в
          руке  сеть  и трезубец. Другой (Секутор) - в кольчуге, в
          одной  руке  меч,  в другой - шлем с опущенным забралом.
          Немного  в  стороне  от  них  на  стуле  сидит эдитор. В
          проходе появляется мальчик, вызывающий актеров на сцену.

Мальчик. Шестой номер программы. Ретиарий против Секутора.

          Гладиатор  с  сетью  поднимает  ее  с пола. Гладиатор со
          шлемом надевает его на голову; оба идут на арену, первый
          - причесываясь на ходу щеткой, второй - затягивая потуже
          ремни  шлема  и  расправляя  плечи.  Оба,  перед тем как
                         выйти, глядятся в зеркало.

Лавиния. Они действительно убьют друг друга?
Спинто. Да, если зрители опустят большие пальцы.
Эдитор. Ничего-то ты  не  знаешь.  Велика  важность  -  зрители.  Неужто  ты
     думаешь, чтобы угодить всякому сброду, мы дадим убить человека, который
     стоит не меньше пятидесяти талантов? Попробовал бы кто-нибудь  из  моих
     парней это сделать!
Спинто. Я думал...
Эдитор (презрительно). Ты думал! Кому интересно, что ты думал?  Ну,  тебя-то
     убьют, не волнуйся.

                Спинто стонет и снова закрывает лицо руками.

Лавиния. Значит, здесь никого не убивают, кроме нас, несчастных христиан.
Эдитор. Если весталки опустят большие пальцы, тогда другое дело. Весталки  -
     высокопоставленные дамы.
Лавиния. А император не вмешивается?
Эдитор. Еще как! Мигом поднимет  палец,  если  увидит,  что  весталки  хотят
     загубить кого-нибудь из его любимцев.
Андрокл. А они не притворяются, что убивают друг друга? Почему бы не сделать
     вид, что ты умер, а когда тебя выволокут за  ноги  с  арены,  встать  и
     пойти домой - как актер?
Эдитор. Послушай-ка, приятель, ты слишком много хочешь знать. С тебя  хватит
     того, что новый лев притворяться не станет. Он голоден.
Спинто (со стоном ужаса). О боже, перестаньте говорить об этом.  Нам  и  без
     того тошно.
Андрокл. А я рад, что он  голоден.  Не  потому,  что  желаю  ему,  бедняжке,
     мучиться от голода, просто он с большим удовольствием меня  съест.  Нет
     худа без добра.
Эдитор (вставая и направляясь большими  шагами  к  Андроклу).  Послушай,  не
     упрямься. Пойдем со мной, брось щепотку фимиама на алтарь. Только брось
     - и ты свободен.
Андрокл. Не могу. Очень вам благодарен, но, поверьте мне, не могу.
Эдитор. Что?! Даже ради спасения жизни?
Андрокл. Предпочел бы этого не делать. Я не могу приносить жертву Диане: она
     охотница и убивает животных.
Эдитор. Неважно. Выбери любой  алтарь.  Принеси  жертву  Юпитеру.  Он  любит
     животных, он обращается в животное в неслужебные часы.
Андрокл. Вы очень любезны, но, право, я чувствую, что не  могу  спасти  себе
     жизнь такой ценой.
Эдитор. Я не прошу тебя сделать  это  ради  спасения  жизни,  сделай  это  в
     порядке личного одолжения.
Андрокл (поднимаясь  на  несколько  ступенек,  в  сильнейшем  волнении).  О,
     пожалуйста, не говорите так. Это ужасно. Вы  желаете  мне  добра,  а  я
     вынужден отказать вам в вашей просьбе. Мне очень неприятно. Если бы  вы
     могли так устроить, что никто не увидит, как я  приношу  жертву,  я  бы
     согласился. Но я все равно должен  выйти  на  арену  вместе  со  всеми.
     Понимаете - дело чести.
Эдитор. Дело чести! Честь портного?
Андрокл (извиняющимся тоном). Да, возможно, "честь" здесь - слишком  сильное
     слово. И все же, знаете, я бы не хотел,  чтобы  из-за  меня  пострадала
     репутация портных.
Эдитор. Ты все это забудешь, когда лев  обдаст  тебя  своим  дыханием  и  ты
     увидишь его огромную пасть, готовую сомкнуться у тебя на шее.
Спинто (поднимаясь с воплем ужаса). Я не вынесу этого. Где алтарь? Я совершу
     жертвоприношение!
Ферровий. Собака! Вероотступник! Искариот!
Спинто. Я потом покаюсь. Я всем  сердцем  хочу  умереть  на  арене;  я  умру
     мучеником и вознесусь на небеса... В другой раз,  не  сейчас,  когда  у
     меня так расстроены нервы. К тому же я слишком молод, я хочу  еще  хоть
     разок порадоваться жизни.

                        Гладиаторы смеются над ним.

     О,  неужели никто не скажет мне, где здесь алтарь? (Бросается к проходу
     и исчезает.)
Андрокл (эдитору, указывая на Спинто). Брат, я не могу так  поступить,  даже
     чтобы сделать вам одолжение. Не просите меня.
Эдитор. Что ж, если ты решил умереть, дело твое. Но меня  бы  такая  свинья,
     как он, не сбила.
Ферровий. Изыди, сатана. Ты - соблазн.
Эдитор (вспыхивая от гнева). Да я с удовольствием сам бы  вышел  сегодня  на
     арену, чтобы тебя проучить. Как ты смеешь так со мной разговаривать?!

                         Ферровий кидается к нему.

Лавиния (быстро встает между ними). Брат, брат, ты забылся.
Ферровий (сдерживаясь огромным усилием воли). О, мой  характер,  мой  дурной
     характер!  (Эдитору,  в  то  время  как  Лавиния,  успокоенная,   опять
     садится.)  Прости  меня,  брат.  Мое  сердце  исполнилось  злобы.   Мне
     следовало бы думать о твоей бесценной душе...
Эдитор. Да ну? (С презрением поворачивается к Ферровию спиной и идет на свое
     место.)
Ферровий (продолжает) ...а я про все забыл, я хотел предложить  сразиться  с
     тобой, привязав одну руку за спину.
Эдитор (оборачиваясь с воинственным видом). Что?!
Ферровий (раздираемый религиозным пылом и бешеной яростью).  О,  не  уступай
     гордыне и гневу, брат. Для меня это было бы так легко. Так...

          Их  расталкивает  в  разные  стороны  главный смотритель
            зверинца, выбежавший из прохода вне себя от злости.

Смотритель  зверинца.  Хорошенькое   дело!   Кто   выпустил   отсюда   этого
     христианина, когда мы переводили льва в клетку возле арены?
Эдитор. Никто его не выпускал. Он сам себя выпустил.
Смотритель зверинца. Ну, так лев его съел.

          Все   в   ужасе.  Христиане  в  волнении  вскакивают  со
          ступеней.  Гладиаторы  остаются  безучастно  сидеть;  им
          смешно. Все говорят, плачут и смеются сразу. Общий шум и
                                 суматоха.

Лавиния. Ах, бедняга!
Ферровий. Вероотступник погиб. Хвала богу праведному!
Андрокл. Бедное животное умирало от голода. Оно не могло удержаться.
Христиане. Что? Съел его? Какой ужас!  Он  даже  не  успел  покаяться!  Будь
     милосерден к нему, грешному, господь! О, я  не  могу  думать  об  этом!
     Погрязший во грехе! Ужасно! Ужасно!
Эдитор. Так ему, подлецу, и надо!
Гладиаторы. Сам напросился. Теперь он получил свои муки сполна.  Ну  и  лев!
     Молодец! О, старому Джоку это не по вкусу, вы поглядите на его рожу.  И
     черт с ним. Вот посмеется  император,  когда  услышит...  Ну  и  умора!
     Ха-ха-ха!!!!!
Смотритель зверинца. Теперь у льва на целую неделю испорчен аппетит, он даже
     смотреть на другого христианина не захочет.
Андрокл. А вы не могли спасти его, брат?
Смотритель зверинца. Спасти! Спасти от льва,  который  обезумел  от  голода!
     Дикого льва, которого  привезли  из  леса  всего  месяц  назад!  Да  он
     проглотил его - я и глазом моргнуть не успел.
Лавиния (снова садясь). Бедный Спинто! Такая смерть даже за мученичество  не
     сойдет!
Смотритель зверинца. Пусть пеняет на  себя!  Кто  его  просил  лезть  раньше
     времени в пасть моему льву?
Андрокл. Может быть, теперь лев не станет есть меня?
Смотритель зверинца. Вот вам типичный христианин: только о себе и думает.  А
     что мне делать? Что мне сказать императору, когда на его глазах один из
     моих львов выйдет на арену полусонным?
Эдитор. Ничего не надо  ему  говорить.  Дай  льву  слабительного  и  кусочек
     соленой рыбки, чтобы разжечь аппетит. Смех.)
Смотритель зверинца. Да, тебе легко смеяться, а...
Эдитор (вскакивая на ноги). Ш-ш-ш... Смирно!. Император!

          Смотритель  зверинца  стремительно  бросается  в проход.
           Гладиаторы браво вскакивают и строятся в одну шеренгу.

          Император  входит с той стороны, где сидят христиане; он
                  беседует с Метеллием; за ним идет свита.

Гладиаторы. Здравствуй, кесарь! Идущие на смерть приветствуют тебя.
Кесарь. Доброе утро, друзья.
Метеллий  пожимает   руку   эдитору,   который   принимает   эту   честь   с
     грубовато-добродушным почтением.
Лавиния. Благословение, кесарь, и прощение.
Кесарь (удивленно оборачивается, услышав это  приветствие).  Христианам  нет
     прощения.
Лавиния. Ты меня неправильно понял, кесарь. Я имела в виду, что  мы  прощаем
     тебя.
Метеллий. Невероятная вольность! Ты разве не знаешь, женщина, что  император
     всегда прав, а следовательно, не нуждается в прощении?
Лавиния. Я полагаю, император имеет на этот  счет  свое  мнение.  Во  всяком
     случае, мы его прощаем.
Христиане. Аминь!
Кесарь. Видишь теперь, Метеллий, к чему приводит излишняя строгость? У  этих
     людей не осталось надежды, поэтому ничто не мешает им говорить мне  все
     что они хотят.  Они  дерзки,  почти  как  гладиаторы.  Который  из  них
     греческий колдун?
Андрокл (смиренно дотрагиваясь до завитка волос на лбу) Я, ваша милость.
Кесарь. Ваша милость! Славно. Новый титул. Ну, какие же  ты  можешь  творить
     чудеса?
Андрокл. Я умею выводить бородавки, потерев их моим портновским мелком, и  я
     могу жить со своей женой и не бить ее.
Кесарь. И только-то?
Андрокл. Ты не знаешь ее, кесарь, иначе ты бы так не говорил.
Кесарь. Ну что же, мой друг, мы поможем тебе от нее благополучно избавиться.
     Который из них Ферровий?
Ферровий. Я, кесарь.
Кесарь. Я слышал, ты славный боец.
Ферровий. Биться нетрудно, кесарь. Я и не то могу: я могу и умереть.
Кесарь. Это еще легче, не так ли?
Ферровий. Не для меня, кесарь. Моя плоть с трудом приемлет смерть, а  дух  с
     легкостью приемлет битву. (Стеная, бьет  себя  в  грудь.)  О,  грешник,
     великий грешник! (Падает на ступени в глубоком унынии.)
Кесарь. Метеллий, я бы хотел видеть этого человека в гвардии преторианцев.
Метеллий. А я - нет, кесарь. Он из тех, кто  портит  всем  настроение.  Есть
     люди, в чьем присутствии не повеселишься: не люди, а  ходячая  совесть.
     Нам было бы при нем не по себе.
Кесарь. И по этой причине тоже неплохо было бы видеть  его  среди  вас.  Чем
     больше у  императора  совестливых,  тем  лучше.  (Ферровию.)  Послушай,
     Ферровий.

             Ферровий трясет головой и упорно смотрит в землю.

     Сегодня  на арене силы будут равны. Ты и твои товарищи получите оружие,
     и  на  каждого  христианина придется один гладиатор. Если ты останешься
     жив,  я  благосклонно отнесусь к любой твоей просьбе и предоставлю тебе
     место в гвардии преторианцев. Даже если ты попросишь не спрашивать тебя
     о вере, я, вполне вероятно, не откажу тебе.
Ферровий. Я не буду сражаться. Я умру. Лучше стоять в ряду архангелов, чем в
     строю преторианцев.
Кесарь. Не думаю, чтобы  архангелы  -  кто  бы  они  ни  были  -  отказались
     пополнить свои ряды преторианцами. Однако как тебе будет угодно.  Идем,
     посмотрим представление.

          В  то  время  как  император  со  свитой  поднимаются по
          ступеням,  в  проходе  появляются  Секутор  и  Ретиарий,
          возвращающиеся  с  арены.  Секутор  покрыт пылью и очень
                        сердит; Ретиарий ухмыляется.

Секутор. Ха! Император! Вот теперь увидим! Кесарь, скажи: честно со  стороны
     Ретиария вместо того, чтобы,  как  положено,  накинуть  на  меня  сеть,
     возить ею по земле, пока я чуть не ослеп от пыли, а потом поймать меня?
     Если бы весталки не подняли пальцы, я был бы уже мертв.
Кесарь (останавливаясь на ступенях). В правилах это не запрещено.
Секутор (с негодованием). Кесарь, это грязный трюк. Разве не так?
Кесарь. Это пыльный трюк, дружок.

                           Подобострастный смех.

     В следующий раз гляди в оба.
Секутор. Это он пусть глядит в оба. В следующий раз я кину меч ему под  ноги
     и удушу его собственной его сетью прежде чем  он  вскочит.  (Ретиарию.)
     Так и знай. (Уходит, мрачный и разгневанный.)
Кесарь (посмеивающемуся Ретиарию). Эти трюки неумны мой друг. Зрители  любят
     видеть мертвеца во всем его блеске и великолепии. Если ты вымажешь  ему
     лицо и перепортишь оружие, они выкажут свое неудовольствие тем, что  не
     дадут тебе его убить.  А  когда  настанет  твой  черед,  они  это  тебе
     припомнят и опустят вниз большие пальцы.
Ретиарий. Может, потому я и сделал так, кесарь. Секутор поспорил со мной  на
     десять сестерций, что победит меня. Если бы мне пришлось его  убить,  я
     бы потерял эти деньги.
Кесарь (умиленно смеясь). Ах вы, плутишки, нет конца вашим проделкам. Я всех
     вас распущу и стану устраивать слоновьи бои. Слоны дерутся честно.

          Поднимается  к  своей  ложе  и  стучит  в  дверь.  Дверь
          открывает  капитан;  он вытягивается во фронт, пропуская
          императора.  В проходе появляется мальчик, вызывающий на
          арену   участников   представления,   за   ним   -   три
          униформиста;  у первого в руках связка мечей у второго -
          несколько  шлемов,  у  третьего  -  латы и другие детали
                 доспехов; они кидают все это в общую кучу.

Мальчик.  С  вашего  позволения,  кесарь,  одиннадцатый   номер   программы!
     Гладиаторы и христиане!

          Ферровий вскакивает, готовый принять мученический венец.
          Остальные  христиане  реагируют каждый по-своему: одни -
          радостно  и  бесстрашно, другие - сдержанно и горделиво,
          третьи   -  беспомощно  заливаясь  слезами,  четвертые -
                         горячо обнимая друг друга.

                              Мальчик уходит.

Кесарь (оборачиваясь у дверей ложи). Час настал,  Ферровий.  Пойду  в  ложу,
     посмотрю, как тебя убьют, раз ты пренебрег моими преторианцами. (Входит
     в ложу.)

          Капитан   закрывает   изнутри   дверь  ложи.  Метеллий и
          остальные   члены  свиты  расходятся  по  своим  местам.
               Христиане во главе с Ферровием идут к проходу.

Лавиния (Ферровию). Прощай.
Эдитор. Спокойненько! Вы, христиане, должны сражаться. Ну-ка. вооружайтесь!
Ферровий (поднимая с земли меч). Я умру  с  мечом  в  руке,  чтобы  показать
     людям, что я мог бы сражаться, будь на то  воля  божия;  мог  бы  убить
     того, кто убьет меня, если бы захотел.
Эдитор. Надень доспехи.
Ферровий. Никаких доспехов.
Эдитор (грубо). Делай что велят! Надень доспехи!
Ферровий (сжимая меч, с угрозой). Я сказал - никаких доспехов.
Эдитор. А что отвечу  я,  когда  меня  спросят,  почему  я  выставил  голого
     человека против своих людей в доспехах?
Ферровий. Отвечай молитвой, брат, и не бойся земных властелинов.
Эдитор. Пф-ф! Упрямый осел! (Кусает губы в нерешительности, не зная, как ему
     быть.)
Андрокл (Ферровию). Прощай, брат. встретимся когда-нибудь в райских кущах.
Эдитор (Андроклу). Ты тоже идешь. Возьми там меч  и  надень  доспехи,  какие
     подойдут тебе по росту.
Андрокл. Право, не могу.  Я  не  могу  драться,  никогда  не  мог,  не  могу
     заставить себя так ненавидеть.  Меня  надо  кинуть  на  съедение  львам
     вместе с этой леди.
Эдитор. Тогда не путайся под ногами и придержи язык.

                    Андрокл послушно отходит в сторону.

     Ну, все готовы?

                       С арены доносится звук трубы.

Ферровий (вздрогнув). Господь всемогущий, укрепи мои силы.
Эдитор. Ага, испугался?
Ферровий. Брат, для меня нет ужаснее звука. Когда я  слышу  зов  трубы,  или
     дробь барабана, или лязг стали, или свист каменного  ядра,  вылетающего
     из катапульты, то моим жилам пробегает огонь;  я  чувствую,  как  кровь
     горячей волной заливает мне глаза, я должен нападать, я должен бить,  я
     должен  побеждать;  сам  кесарь  не  будет  в  безопасности  на   своем
     императорском троне, если этот дух овладеет мною. О  братья,  молитесь!
     Увещевайте меня!  Напомните  мне,  что  стоит  мне  поднять  меч,  и  я
     обесчещен, а наш Спаситель снова распят на кресте.
Андрокл. Ты думай о том, как больно ты можешь по ранить бедных гладиаторов.
Ферровий. Когда убиваешь человека, ему не больно.
Лавиния. Тебя не спасет ничто, кроме веры.
Ферровий. Веры? Которой? Есть две веры. Наша  вера  и  вера  воина,  вера  в
     битву, вера, для которой  бог  в  мече.  Что  если  эта  вера  окажется
     сильней?
Лавиния. Ты найдешь свою истинную веру в час испытан "я.
Ферровий. Этого я и боюсь. Я знаю, что я воин. Как  могу  быть  уверенным  в
     том, что я христианин?
Андрокл. Брось меч, брат.
Ферровий. Не в силах. Он льнет к моей ладони. Мне было бы  легче  отторгнуть
     от себя  женщину,  которую  я  люблю.  (Вздрогнув.)  Кто  произнес  это
     кощунство? Неужели я?
Лавиния. Я не могу помочь тебе, друг. Не могу сказать. чтоб ты  не  сражался
     за свою жизнь. Помимо воли мне хочется видеть, как ты  мечом  проложишь
     себе путь та небеса.
Ферровий. Ха!
Андрокл. Но если ты собираешься отступиться от нашей веры, брат,  почему  бы
     не сделать этого, никому не причиняя боли? Не  бейся  с  ними.  Воскури
     фимиам.
Ферровий. Воскурить фимиам! Никогда!
Лавиния. В тебе говорит гордость, Ферровий. Только гордость.
Ферровий. Только гордость! Что благороднее гордости! (Охваченный угрызениями
     совести.) О, я погряз в грехе. Я горжусь своей гордостью.
Лавиния. Говорят, мы, христиане, -  самые  большие  гордецы;  только  слабые
     смиренны. О, я еще хуже! Мне следовало бы напутствовать тебя на смерть,
     а я искушаю тебя.
Андрокл. Брат, пусть они воюют во гневе, мы мужественно примем свои муки. Ты
     должен идти туда, как агнец на заклание.
Ферровий. Да, да, ты прав. Но не как ягненок под нож мясника, а как  мясник,
     который подставляет горло (глядит на эдитора) глупому барану,  которому
     он может свернуть шею одним движением.

          Прежде  чем  эдитор  успевает  ему  ответить,  в  проход
          вбегает мальчик. Из императорской ложи выходит капитан и
                          спускается по ступеням.

Мальчик. А ну, побыстрей на арену. Зрители ждут.
Капитан. Император  ждет.  (Эдитору.)  Ты  что,  заснул,  приятель?  Немедля
     отправь своих людей.
Эдитор. Слушаю, сэр. Это христиане волынят, они трусят.
Ферровий (громовым голосом). Лгун!
Эдитор (не обращая на него внимания). Шагом марш!

          Гладиаторы,   отобранные  для  сражения  с  христианами,
                       маршируют по проходу к арене.

     Эй вы, там, идите за ними.
Христиане, мужчины и женщины (прощаются друг с другом).  Будь  стоек  духом,
     брат. Прощай. Поддержи нашу веру,  брат.  Прощай.  Да  откроются  перед
     тобой врата рая, любимый. Прощай. Помни, мы молимся  за  тебя.  Прощай.
     Будь мужествен, брат. Прощай. Не забывай, Христова любовь и наша любовь
     с тобой. Прощай. Ничто не может причинить тебе зла,  брат.  Прощай.  Да
     осенит тебя неземное блаженство, любимый. Прощай.
Эдмтор (вне себя от нетерпения). Подтолкните их к дверям.

          Оставшиеся  гладиаторы и мальчик пытаются приблизиться к
                                христианам.

Ферровий (становясь перед ними). Коснитесь их, собаки, и мы  умрем  здесь  и
     лишим язычников  зрелища,  которого  они  ждут.  (Христианам.)  Братья,
     великий миг настал. Этот проход - ваш путь на Голгофу. Всходите на  нее
     храбро, но кротко,  и  помните:  ни  слова  упрека,  ни  одного  удара,
     никакого сопротивления. Идите. (Уходят по проходу. Он  оборачивается  к
     Лавинии) Прощай!
Лавиния. Ты забыл: я должна выйти, когда твое тело еще не охладеет.
Ферровий. Верно. Не завидуй мне, что я раньше тебя вкушу райское блаженство.
     (Уходит по проходу.)
Эдитор (мальчику). Отвратительная у меня должность. Почему  бы  их  всех  не
     бросать  на  съедение  львам?  Это  не  занятие  для  мужчины.  (Угрюмо
     бросается в кресло.)

          Оставшиеся  гладиаторы  равнодушно  возвращаются на свои
          места. Мальчик пожимает плечами и опускается на корточки
          у  начала  прохода,  неподалеку  от  эдитора.  Лавиния и
          остальные  христиане, охваченные горем, снова садятся на
          ступени;  одни  беззвучно плачут, другие молятся, третьи
                    спокойно ждут уготованной им участи.

          Андрокл  присаживается  у  ног Лавинии. Капитан стоит на
                лестнице и с любопытством наблюдает за ней.

Андрокл. Я рад, что мне не надо биться. Это было бы для  меня  самой  тяжкой
     мукой. Мне повезло.
Лавиния (глядя на него  с  раскаянием).  Андрокл,  воскури  фимиам,  и  тебя
     простят. Дай мне умереть за нас обоих. У меня такое чувство, будто  это
     я убиваю тебя.
Андрокл. Не думай обо мне, сестра. Думай о себе. Это укрепит твое сердце.

                       Капитан саркастически смеется.

Лавиния (вздрагивает; она совсем забыла о нем). Вы все еще здесь,  красавчик
     капитан? Вы пришли посмотреть, как я умру?
Капитан (подходя ближе).  Я  нахожусь,  Лавиния,  при  исполнении  служебных
     обязанностей.
Лавиния. И в число ваших служебных обязанностей входит смеяться над нами?
Капитан. Нет, Лавиния, это входит в число моих личных развлечений. Ваш  друг
     - шутник. Я засмеялся потому, что он сказал: думай о себе, это  укрепит
     твой дух. Я бы сказал: подумай о себе и воскури фимиам.
Лавиния. Он не шутник, он прав. Вам бы  следовало  это  знать,  капитан,  вы
     встречались лицом к лицу со смертью.
Капитан. Не с неминуемой  смертью,  Лавиния.  Только  со  смертью  в  битве,
     которая больше щадит людей, чем смерть в постели. А вас ждет неминуемая
     смерть. У вас не  осталось  ничего,  кроме  веры  в  это  наваждение  -
     христианство. Неужели ваши  христианские  сказки  правдивее,  чем  наши
     сказки о Юпитере и Диане, в которые, признаюсь, я верю не  больше,  чем
     император или любой другой образованный человек в Риме.
Лавиния. Капитан, все это теперь для меня - пустой звук. Не в том дело,  что
     смерть ужасна, а в  том,  что  она  необычайно  реальна,  и  когда  она
     вплотную приближается к тебе, все остальное, все фантазии - сказки, как
     вы их называете, - кажутся сном рядом с  этой  единственной  неумолимой
     реальностью. Теперь я знаю, что умираю не за сны или сказки. Вы слышали
     о том, что произошло, пока мы тут ожидали?
Капитан. Я слышал, что один из ваших парней пустился наутек и угодил прямо в
     пасть льва. Я очень смеялся. Мне и сейчас смешно.
Лавиния. Значит, вы не поняли, что означает этот ужасный случай?
Капитан. Он означает, что лев съел на завтрак трусливого пса.
Лавиния. Он означает больше, капитан. Он  означает,  что  человек  не  может
     умереть за сказку или за сон. Никто из нас не верил так  свято  во  все
     сказки и сны, как бедный Спинто, но он не мог посмотреть в лицо великой
     реальности. Пока я здесь сижу, смерть подходит все ближе и  ближе.  Моя
     вера - или то, что он так бы  назвал,  -  иссякает  с  каждой  минутой,
     реальность становится все  более  реальной,  а  сказки  и  сны  тают  и
     превращаются в ничто.
Капитан. Значит, вы умрете за "ничто".
Лавиния. Да, в этом - самое чудо. Теперь, когда все сказки  и  сны  ушли,  я
     уверена: я должна умереть за то, что гораздо больше всех снов и сказок.
Капитан. За что же?
Лавиния. Не знаю. Если бы это было настолько мало, что я знала бы, что  это,
     оно было бы слишком мало, чтобы за него умереть. Думаю, я умру за бога.
     Только он для этого достаточно реален.
Капитан. Что такое бог, Лавиния?
Лавиния. Когда мы это узнаем, капитан, мы сами станем богами.
Капитан. Лавиния, спуститесь на землю. Воскурите фимиам и  выйдите  за  меня
     замуж.
Лавиния. Красавчик капитан, а вы бы взяли меня в жены,  если  бы  я  подняла
     белый флаг в день битвы и воскурила фимиам? Говорят, сыновья похожи  на
     матерей. Вы бы хотели, чтобы ваш сын был трусом?
Капитан (очень взволнованно).  Клянусь  Дианой,  я  бы  задушил  вас  своими
     руками, если бы вы сейчас отступили.
Лавиния (опуская руку на голову Андрокла). Над  всеми  нами  десница  божия,
     капитан.
Капитан. Какая все это бессмыслица! И как чудовищно, что вы  умрете  за  эту
     бессмыслицу, а я буду беспомощно смотреть. на вашу смерть, когда все во
     мне вопиет против нее. Умирайте, если не можете иначе, а  мне  остается
     одно - перерезать глотку императору, а потом себе, когда я  увижу  вашу
     кровь.

          Император сердито распахивает дверь ложи и появляется на
          пороге.  Он  в  ярости.  Эдитор,  мальчик  и  гладиаторы
                            вскакивают с места.

Император. Христиане не желают  драться,  а  твои  подлые  псы  не  решаются
     первыми напасть на них. Это все из-за того мужлана с ужасными  глазами.
     Пошлите за плетьми.

          Мальчик опрометью кидается выполнять приказ императора.

     Если  их  и  плеть  не  расшевелит,  принесите раскаленное железо. Этот
     человек стоит как гора.

          Сердито  уходит  в  ложу  и со стуком захлопывает дверь.
          Возвращается   мальчик;   с  ним  человек  в  чудовищной
          этрусской  маске с плетью в руке. Оба бегут по проходу к
                                   арене.

Лавиния (поднимаясь). О, это низко! Неужели его не могут убить, не подвергая
     унижению?
Андрокл (поспешно поднимаясь и выбегая на свободное пространство между двумя
     лестницами). Это ужасно. Теперь даже я готов биться. Я не  могу  видеть
     плеть. Один-единственный раз в жизни я ударил человека за  то,  что  он
     хлестал плетью старую лошадь. Это было ужасно. Я повалил его  и  топтал
     ногами. Ферровия нельзя ударить; я пойду на арену и убью палача!

          Бросается  к  проходу.  В  этот момент с арены доносятся
          громкие крики, затем неистовые рукоплескания. Гладиаторы
           прислушиваются и вопросительно смотрят друг на друга.

Эднтор. Что там еще стряслось?
Лавиния (капитану). Что случилось, как вы думаете?
Капитан. Что может случиться... Вероятно, их убивают...

          Андрокл  с  криками  ужаса  вбегает  по проходу обратно,
                            закрыв глаза руками.

Лавиния. Андрокл! Андрокл! Что там?
Андрокл.  О,  не  спрашивай,  не  спрашивай  меня.  Это  так  страшно!  О!..
     (Скорчился возле нее и, рыдая, прячет лицо в складках ее плаща.)
Мальчик (снова влетая с арены по  проходу).  Веревки  и  крючья!  Веревки  и
     крючья!
Эдитор. Есть из-за чего волноваться!

                            Взрыв рукоплесканий.

          По   проходу  к  арене  торопливо  проходят  два  раба в
                  этрусских масках с веревками и крючьями.

Один из рабов. Сколько убитых?
Мальчик. Шестеро.

          Раб  свистит  два раза, и еще четверо рабов пробегают по
                    арене с такими же приспособлениями.

     И корзины. Принесите корзины.

          Раб  трижды  свистит  и  выбегает  по  проходу следом за
                                товарищами.

Капитан. Для кого корзины?
Мальчик. Для палача. Он разорван в клочья. Они все почти разорваны в клочья.

          Лавиния  закрывает  лицо  руками.  Входят еще два раба в
          масках  с  корзинами в руках и идут за первыми на арену;
             мальчик, измученный, оборачивается к гладиаторам.

Мальчик. Ребята, он их чуть не всех перебил!
Император (снова выскакивая из ложи, на этот раз в бурном восторге). Где он?
     Великолепно! Он получит лавровый венок.

          По  проходу,  бешено размахивая обагренным кровью мечом,
          бежит  Ферровий. Он в отчаянии. За ним следуют остальные
          христиане  и  смотритель  зверинца.  Смотритель зверинца
          подходит  к  гладиаторам.  Те  встревоженно  вытаскивают
                                   мечи.

Ферровий. Погиб. Погиб навеки. Предал Спасителя. Отрубите мне  правую  руку,
     она ввергла меня в пучину греха. У  вас  есть  мечи,  братья,  поразите
     меня...
Лавиния. Нет, нет. Что ты совершил, Ферровий?
Ферровий. Я не знаю; кровь бросилась мне в голову, и кровь на моем мече. Что
     это значит?
Император (на площадке  перед  ложей,  восторженно).  Что  это  значит?  Это
     значит, что ты - самый великий человек Рима. Это значит,  что  на  тебя
     возложат лавровый венок из золота. Непревзойденный воин, я почти  готов
     уступить тебе трон. Ты побил все рекорды. Мое имя навсегда останется  в
     истории. Однажды при Домициане некий галл убил на арене троих и получил
     свободу. Но чтобы один обнаженный  человек  убил  шестерых  вооруженных
     бойцов, да  еще  храбрейших  из  храбрых,  -  такого  не  бывало!  Если
     христиане так умеют сражаться, я прекращу  гонения  на  них.  Я  только
     христиан буду брать в свою армию. (Гладиаторам.)  Приказываю  всем  вам
     стать христианами. Слышите?
Ретиарий. Нам все едино, кесарь. Был бы я там со своей сетью, другую  бы  он
     песенку запел.
Капитан (внезапно  хватает  Лавинию  за  руку  и  тащит  ее  по  ступеням  к
     императору). Кесарь, эта женщина - сестра Ферровия. Если ее  бросят  на
     съедение львам, он расстроится. Он похудеет, потеряет форму...
Император. На съедение львам? Глупости! (Лавинии.) Мадам, я счастлив с  вами
     познакомиться. Это для меня большая честь. Ваш брат - слава Рима.
Лавиния. А мои друзья? Они должны умереть?
Император.  Умереть?  Конечно  нет.  Никто  не  собирался  причинить  им  ни
     малейшего вреда. Леди и джентльмены, вы  свободны.  Прошу  вас,  мадам,
     пройдите в зрительный зал, в первые ряды,  и  насладитесь  зрелищем,  в
     которое ваш брат  внес  такой  великолепный  вклад.  Капитан,  сделайте
     милость, проводите всех  на  места,  резервированные  для  моих  личных
     друзей.
Смотритель зверинца. Кесарь, мне нужен  один  христианин  для  льва.  Народу
     обещали его. Они разнесут весь цирк, если мы обманем их ожидания.
Император. Верно, верно, нам нужен кто-нибудь для нового льва.
Ферровий. Киньте льву меня. Пусть богоотступник погибнет.
Император. Нет, нет, мой друг, ты разорвешь его на куски, а мы не можем себе
     позволить  бросаться  львами,  словно  это   простые   рабы.   Но   нам
     действительно кто-нибудь нужен. Получается крайне неловко.
Смотритель зверинца. Почему бы  не  взять  этого  маленького  грека;  он  не
     христианин, он колдун.
Император. Как раз то, что надо. Он вполне подойдет.
Мальчик (выбегая из прохода). Двенадцатый номер  программы.  Христианин  для
     нового льва.
Андрокл (поднимается, печально, но стараясь взять себя в руки). Что же, чему
     быть, того не миновать.
Лавиния. Я пойду вместо него, кесарь. Спросите капитана, он скажет вам,  что
     публике больше по вкусу, когда лев рвет на куски женщину. Он мне  вчера
     сам это сказал.
Император. В ваших словах что-то есть, безусловно, что-то  есть...  если  бы
     только я был уверен, что ваш брат не расстроится.
Андрокл. Нет, у меня не будет тогда  ни  одной  счастливой  минуты.  Клянусь
     верой христианина и честью портного, я принимаю  выпавший  мне  жребий.
     Если появится моя жена, передайте ей от меня привет,  пусть  она  будет
     счастлива со своим следующим мужем, беднягой. Кесарь,  возвращайтесь  в
     ложу и смотрите,  как  умирает  портной.  Дорогу  двенадцатому  номеру.
     (Четко печатая шаг, уходит по проходу.)

          Зрители,  сидящие  в  огромном  амфитеатре,  видят,  что
          император  снова  входит в ложу и садится на место, в то
          время  как из прохода на арену - отчаянно испуганный, но
          все  еще  с  достойным  жалости  рвением,  печатая  шаг,
          выходит  Андрокл  и  оказывается  в  центре  тысяч жадно
          устремленных  на него глаз. Слева от него львиная клетка
          с  тяжелой  подъемной решеткой. Император подает сигнал.
          Звучит  гонг.  При  этом  звуке Андрокл вздрагивает всем
          телом,  падает  на колени и начинает молиться. Решетка с
          лязгом  поднимается.  Лев  одним  прыжком выскакивает на
          арену.  Носится  по  ней кругами, радуясь свободе. Видит
          Андрокла.   Останавливается;  тело  его  поднимается  на
          напряженных  лапах; втягивает носом воздух, как пойнтер,
          держа  горизонтально хвост, и издает леденящий душу рык.
          Андрокл  приникает  к земле и закрывает лицо руками. Лев
          весь  подбирается для прыжка и, предвкушая удовольствие,
          восторженно  бьет  хвостом  по  пыльной  земле.  Андрокл
          вскидывает руки, взывая к небесам. Увидев лицо Андрокла,
          лев вдруг застывает. Затем медленно приближается к нему,
          нюхает,  выгибает спину, урчит, как автомобиль, наконец,
          трется    об   Андрокла,   опрокидывая   его.   Андрокл,
          приподнявшись  на  локтях, боязливо смотрит на льва. Лев
          делает,  хромая, несколько шагов на трех лапах, протянув
          вперед  четвертую,  точно она поранена. На лице Андрокла
          вспыхивает  воспоминание.  Он  машет  рукой,  изображая,
          будто  вытаскивает  из  нее  занозу  и  ему  больно. Лев
          несколько  раз  кивает головой. Андрокл протягивает льву
          руки,  тот  подает  ему  обе лапы, и Андрокл восторженно
          пожимает  их.  Они заключают друг друга в пылкие объятия
          и,  наконец,  принимаются вальсировать под аккомпанемент
          оглушительных  рукоплесканий; делают несколько кругов по
          арене,  затем по проходу и исчезают. Император изумленно
          глядит на них затаив дыхание, затем выбегает из ложи и в
                сильнейшем волнении спускается по лестнице.

Император. Друзья, произошло невероятное, удивительное событие. Я больше  не
     сомневаюсь в истинности христианства.

                      Христиане радостно окружают его.

Этот христианский колдун...

          С  воплем  бросается  бежать  при  виде Андрокла и льва,
          которые,  вальсируя,  приближаются  к  нему  по проходу.
          Несется  во  всю  прыть  по  лестнице и, вскочив в ложу,
          захлопывает   дверь.   Христиане   и  гладиаторы  дружно
          спасаются   бегством:   гладиаторы   мчатся   на  арену,
          христиане разбегаются по всем направлениям. Все исчезают
                          со сказочной быстротой.

Андрокл (наивно). Интересно, почему они все от нас убежали?

          Лев  попеременно  зевает,  мурлычет  и рычит, что вместе
                         отдаленно напоминает смех.

Император (стоя на стуле внутри ложи и  глядя  через  перегородку).  Колдун,
     приказываю  тебе  немедленно  умертвить  этого  льва.  Он   виновен   в
     государственной измене. Твое поведение весьма небла...

                      Лев бросается вверх по ступеням.

На помощь! (Исчезает.)

          Лев   становится   на   задние   лапы,   заглядывает  за
          перегородку  и  рычит.  Император  стрелой  вылетает  из
            дверей и несется к Андроклу; лев - по пятам за ним.

Андрокл. Не надо убегать, сэр, он не сможет удержаться и  прыгнет,  если  вы
     будете бежать. (Хватает императора и заслоняет его собой от  льва;  тот
     немедленно останавливается.) Не бойтесь его.
Император. Я его не боюсь.

                   Лев приседает на задние лапы и рычит.

     (Вцепляется в Андрокла.) Стой между нами.
Андрокл. Никогда не бойтесь животных, ваша милость, в том-то  и  секрет.  Он
     будет кротким, как ягненок, когда  поймет,  что  вы  ему  друг.  Стойте
     спокойно и улыбайтесь, пусть он  вас  как  следует  обнюхает,  это  его
     успокоит. Понимаете, он  сам  вас  боится  и  должен  как  следует  вас
     осмотреть,  прежде  чем   довериться   вам.   (Льву.)   Полно,   Томми,
     разговаривай  с  императором   вежливо,   с   нашим   великим,   добрым
     императором, который прикажет отрубить нам головы, если  мы  не  станем
     вести себя очень-преочень уважительно.

          Лев  издает  ужасающий  рык.  Император  бросается,  как
          безумный, вверх по лестнице, пересекает площадку и бежит
          вниз  с  другой  стороны;  лев  преследует  его. Андрокл
          кидается  вслед  за  львом,  настигает  его,  когда  тот
          спускается   по  ступеням,  и,  прыгнув  ему  на  спину,
          старается  затормозить  его  бег,  волоча по земле ноги.
          Однако  лев успевает схватить зубами развевающийся конец
                           императорской мантии.

Андрокл. Фу, нехороший, гадкий Томми!  Гоняться  за  императором!  Отпустите
     мантию, сэр, немедленно; как вы себя ведете?!

                        Лев рычит и дергает мантию.

     Не  тащите  к  себе  мантию,  ваша милость. Он просто играет. Я на тебя
     правда рассержусь, Томми, если ты не отпустишь.

                              Лев снова рычит.

     Я  скажу  вам,  в чем дело, ваша милость: он думает, что мы с вами не в
     дружбе.
Император (пытаясь расстегнуть брошь). Не в дружбе! Проклятый негодяй!

                                 Лев рычит.

     Не пускай его. Черт подери эту брошь! Никак не отцепить.
Андрокл. Нельзя, чтобы он  довел  себя  до  бешенства,  мы  не  можем  этого
     допустить. Надо показать ему,  что  вы  мой  близкий  друг...  если  вы
     снизойдете до этого. (Хватает руку императора и  горячо  пожимает  ее.)
     Погляди, Томми, славный император - самый лучший друг, который  есть  у
     Энди-Рэнди на всем белом свете; он любит его как брата.
Император. Ах ты, мерзкая скотина, грязный пес в портновском обличье, я велю
     сжечь тебя живьем за то, что ты  осмелился  коснуться  священной  особы
     императора!

                                 Лев рычит.

Андрокл. О, не надо так говорить, сэр. Он понимает каждое  ваше  слово;  все
     животные понимают... по тону.

                         Лев рычит и бьет хвостом.

     Я  думаю, он собирается прыгнуть на вашу милость. Может быть, вы все же
     попробуете сказать мне что-нибудь ласковое.

                                 Лев рычит.

Император (как  безумный,  пожимая  руку  Андрокла).  Мой  дражайший  мистер
     Андрокл, мой любезнейший друг, мой вновь обретенный брат! Приди  в  мои
     объятия! (Обнимает Андрокла.) О, что за чудовищный запах чеснока!

          Лев  отпускает  мантию  и  валится  на  спину, кокетливо
                      сцепив передние лапы над мордой.

Андрокл. Ну вот, видите, ваша милость, теперь с ним даже малый ребенок может
     поиграть. Поглядите! (Почесывает льву живот. Лев в восторге катается  т
     земле.) Подойдите, погладьте его.
Император. Я должен превозмочь этот  недостойный  кесаря  страх.  Только  не
     отходи от него. (Похлопывает льва по груди.)
Андрокл. О, сэр, мало кто отважился бы на это.
Император. Да, это требует некоторого мужества.  Давай  позовем  придворных,
     попугаем их. На него можно положиться, как ты думаешь?
Андрокл. Теперь вполне, сэр.
Император (величественно). Эй вы, там!.. Все, кто меня слышит, возвращайтесь
     без страха. Кесарь приручил льва.

          Все  убежавшие  осторожно  крадутся  обратно. Смотритель
          зверинца  появляется  в  проходе  вместе со служителями,
                вооруженными железными палками и трезубцами.

Император. Уберите это прочь. Я укротил зверя. (Ставит ногу на льва.)
Ферровий (робко подходя к императору и  с  благоговейным  страхом  глядя  на
     льва). Как странно, что я, кому не страшен ни  один  человек,  страшусь
     льва.
Капитан. Каждый человек чего-нибудь страшится, Ферровий.
Император. А как теперь насчет преторианской гвардии?
Ферровий. В юности я поклонялся Марсу, богу войны.  Я  отвернулся  от  него,
     чтобы служить христианскому богу, но сегодня христианский  бог  покинул
     меня; Марс оказался сильнее и вернул  себе  то,  что  ему  причиталось.
     Время христианского бога еще не пришло. Оно придет, когда и Марс,  и  я
     превратимся в прах. Я же должен служить тем богам, которые есть,  а  не
     тому, который будет.  Я  согласен  вступить  в  преторианскую  гвардию,
     кесарь.
Император. Умные слова приятно слышать. Все рассудительные люди  согласны  в
     том, что равно неразумно  быть  слепо  приверженным  старому  и  очертя
     голову кидаться на  новое;  надо  использовать  наивыгоднейшим  образом
     заветы и того и другого.
Капитан. А что вы, Лавиния, скажете на это? Вы будете благоразумны?
Лавиния (на лестнице). Нет, я буду бороться за  приход  бога,  которого  еще
     нет.
Капитан. Вы разрешите мне время от времени  вас  навещать  и  вести  с  вами
     споры?
Лавиния. Да, красавчик капитан.

                             Он целует ей руку.

Император. Друзья мои, хотя я, как вы видите, и не  боюсь  этого  льва,  его
     присутствие держит нас в напряжении, ведь никто не может с уверенностью
     сказать, что ему вздумается сделать в следующую минуту.
Смотритель зверинца. Кесарь, отдайте колдуна-грека нам в  зверинец.  У  него
     есть подход к диким зверям.
Андрокл (в расстроенных чувствах). Только если они не в клетках.  Их  нельзя
     держать в клетках. Их надо всех выпустить на волю.
Император. Я отдаю этого человека в рабы первому, кто дотронется до него.

          Смотритель  зверинца  и  гладиаторы кидаются к Андроклу.
            Лев вскакивает и смотрит на них. Они отбегают назад.

Император. Ты видишь, Андрокл, как мы, римляне,  великодушны.  Мы  отпускаем
     тебя с миром.
Андрокл. Благодарю, ваша милость. Благодарю вас всех,  леди  и  джентльмены.
     Томми, Томми. Пока мы вместе, тебе не грозит клетка, а мне - рабство.

          Уходит  вместе  со  львом, все пятятся от них в стороны,
                          оставляя широкий проход.



     В этой пьесе я показал один из случаев преследования ранних христиан не
как  конфликт  между истинной теологической доктриной и ложной, а как пример
того,  чем  по  своей  сути  являются  такие преследования: попыткой пресечь
пропаганду  учения,  угрожающего  установленному  "законному" порядку вещей,
операцией,  подготовленной  и  проверенной  во  имя  бога  и  справедливости
политиканами,  которые  являются типичными соглашателями-собственниками. Все
те,  в ком горит свет, кто своим внутренним взором провидит в будущем лучший
мир, чей дух стремится к более возвышенной и полной жизни для всех, а не для
себя  за  счет  других,  естественно,  внушают  страх,  а потому и ненависть
соглашателям-собственникам,  у  которых  всегда есть наготове против них два
верных  оружия.  Первое  -  это  остракизм, травля, гонения, порожденные тем
стадным  инстинктом,  который  заставляет  людей  с отвращением и ненавистью
смотреть  на  любой  отход  от  общепринятых  норм  и  путем  самым жестоких
наказаний   и   самой  дикой  клеветы  принуждать  всех,  кто  отклоняется с
проторенного  пути,  не  только вести себя так же, как все остальные, т и во
всеуслышание  заявлять  об  этом;  надо  лишь  спровоцировать  толпу  на эти
гонения,  организовать  ее  и  вооружить.  Второе  - повести стадо на войну.
Захлестнутые  волной  собственной  воинственности, слепые и глухие ко всему,
кроме  собственного  страха,  они  немедленно и неминуемо забывают обо всем,
даже  о  завоеванных  тяжким  трудом  и  столь  дорогих  для них гражданских
свободах, даже о своих личных интересах.
     Нет  никаких оснований полагать, что в гонениях на христиан в Риме было
заложено  нечто  большее. Римский император и личный состав его приближенных
смотрели  на  вероотступников  почти  так  же,  как  министр  внутренних дел
современной  нам  Великобритании  смотрит  на  выходцев из мелкой буржуазии,
которых  какой-нибудь  благочестивый  полисмен  обвиняет  в приверженности к
Дурному  Тону,  обозначаемому  у  нас  термином "богохульство". Дурной Тон в
данном   случае   является   нарушением   Хорошего  Тона,  другими  словами,
фарисейства.  Министр  внутренних  дел и судьи, ведущие процесс, обычно куда
больше скептики и богохулы, чем бедняги, сидящие на скамье подсудимых, и тот
напускной   ужас,  с  которым  они  слушают  собственные  мысли,  откровенно
высказанные  вслух,  мерзок  всем, кто знает им истинную цену и кто сохранил
хоть  искру настоящего религиозного чувства. Однако правящие классы одобряют
и  санкционируют такие провесы, - разумеется, если закон против богохульства
не затрагивает их самих, поскольку это позволяет им выдавать свои привилегии
за непреложные заповеди религии.
     Поэтому  мои  мученики  -  это мученики всех времен, мои гонители - это
гонители  всех  времен.  Мой император, который неспособен понять, что жизнь
обыкновенных  людей  имеет  свою ценность, и развлекается, столь же бездумно
милуя,  сколь  и убивая, - чудовище, но мы можем превратить в такое чудовище
любого  не  слишком глупого и не слишком умного джентльмена, если сделаем из
него кумира. Мы до сих пор так легко поддаемся обману и поклоняемся кумирам,
что  один  из столпов нонконформистской церкви в Лондоне осудил эту пьесу на
том основании, что император, подвергающий христиан гонениям, славный малый,
а  гонимые  им  христиане  смешны.  Из  чего  я  делаю  вывод,  что  кафедра
популярного  проповедника  может  быть не менее губительна для души человека
нежели императорский трон.
     Все  мои  христиане  (не  статисты), как заметит читатель, черпают свой
религиозный  экстаз  из  различных  источников и считают его единой религией
лишь  потому,  что их объединяет общий протест против официальной религии и,
следовательно,  ждет  общая  судьба.  Андрокл  - натуралист-гуманист взгляды
которого  равно  удивляют  всех  остальных.  Лавиния,  умная  и  бесстрашная
вольнодумна,   шокирует   последователя  святого  Павла  Ферровия,  человека
сравнительно  недалекого  и  терзаемого  муками совести. Спинто, распутник и
пьяница,  являет  собой  типичного  христианина  того  периода,  если верить
святому  Августину,  который,  по-видимому,  на  каком-то  из  этапов своего
жизненного пути пришел к заключению, что большинство христиан, как мы теперь
говорим,  "темные личности". Без сомнения, он в какой-то степени прав: я уже
неоднократно  указывал,  что всякое революционное движение привлекает к себе
не  только  тех,  кто слишком хорош для общепринятых установлений, но и тех,
кто для них недостаточно хорош.
     Однако  сейчас  самой  интересной чертой пьесы является злободневность,
привнесенная  настоящей  войной.  У  нас  был  мир, когда, избрав в глашатаи
Ферровия,  я  указал  дорогу  честным  людям,  которые,  услышав  зов трубы,
обнаруживают, что они не могут идти по стопам Христа. За много лет до того в
"Ученике  дьявола"  я  затронул  эту  тему  еще  более определенно и показал
священника,  который  навсегда  сбросил  с себя черную рясу, когда увидел на
поле   брани,  что  он  прирожденный  воитель.  За  последнее  время  многие
англиканские  священнослужители  оказались  в  положении  Ферровия  и Энтони
Андерсона.  Они  обнаружили, что ненавидят не только наших врагов, но и всех
тех,  кто  не  разделяет  их  ненависти,  что  им  хочется сражаться самим и
заставлять  сражаться  других.  Они  превратили церкви в приемные пункты для
новобранцев, а ризницы - в мастерские по изготовлению боеприпасов. Но им и в
голову  не  приходит  снять  черные  рясы  и честно сказать: "Я постиг в час
испытания,  что  нагорная  проповедь - ерунда и что я не христианин. Я прошу
прощения  за ту непатриотическую ересь, которую я проповедовал все эти годы.
Будьте  добры,  дайте мне револьвер и назначение в полк, где капеллан должен
быть  служителем  бога  Марса, моего бога". Ничуть не бывало. Они прилипли к
своим  приходам  и  служат  Марсу  во имя Христа на позор всему религиозному
человечеству. Когда архиепископ Йорка поступил как джентльмен и ректор Итона
произнес  истинно  христианскую  проповедь, а подонки осыпали их бранью, эти
служители  Марса  подстрекали  подонков. Они не привели тому хоть каких-либо
объяснений  или  оправданий.  Они просто дали волю своим страстям, точно так
же,  как  они  всегда давали волю своим классовым предрассудкам и блюли свои
коммерческие  интересы,  ни на минуту не задумываясь, по-христиански это или
нет.  Они  не  протестовали  даже  тогда,  когда  общество,  называющее себя
"Антигерманская   Лига"   (очевидно,  не  заметив,  что  его  уже  опередили
Британская  империя.  Французская  республика и королевства Италии, Японии и
Сербии),  добилось  закрытия  церкви  на  Форест-Хилл,  где богу молились на
немецком  языке. Можно было бы предположить, что это нелепое надругательство
над  нормами приличия, принятыми среди всех верующих, вызовет протест даже у
наименее богобоязненных из членов епископата. Но нет: по-видимому, епископам
казалось столь же естественным разгромить церковь, раз бог допустил, чтобы в
ней  говорили по-немецки, как ограбить булочную, на вывеске которой значится
немецкое  имя.  Фактически  их  приговор был таков: "Так богу и надо, раз он
создал  немцев".  Это  было  бы  невозможно, если бы рядом с церковью, столь
могущественной,   как  англиканская,  в  стране  существовал  хоть  проблеск
католицизма,  противостояние  по "племенной" религии. Но, так как этого нет,
случай  такой произошел, и, насколько мне известно, единственные, кто пришел
в ужас, - это атеисты.
     Итак,  мы  видим,  что  даже  среди людей, для которых религия является
профессией,  большинство  столь  же  ревностно  поклоняется  Марсу, как и их
прихожане.   Обыкновенный   священнослужитель   -   это   чиновник,  который
зарабатывает  себе  на хлеб тем, что крестит младенцев, сочетает узами брака
взрослых,  совершает  богослужение  и  делает  то, что в его силах (если ему
велит  это  его  совесть), руководя, как заведено воскресной школой, посещая
больных  и  бедных  и организуя благотворительные мероприятия в приходе, для
чего  вовсе  не  обязательно быть христианином, разве что на словах. Истинно
религиозный  священник, являющийся исключением из общего правила, может быть
последователем святого Павла, "душеспасителем" - евангелистом: в этом случае
образованные  из  его  прихожан относятся к нему с неприязнью и говорят, что
ему  следовало бы перейти к методистам. Он может быть художником, выражающим
религиозное  чувство без посредства интеллектуальных дефиниций через музыку,
поэзию,  церковное  облачение  и архитектуру и вызывающим религиозный экстаз
при  помощи таких "физических" средств, как посты и всенощные бденья; в этом
случае его отвергают как "ритуалиста". Он может быть унитарно м-деистом, как
Вольтер  или  Том  Пейн,  или более современной разновидностью англиканского
теософа,  для  которого  святой дух - это бергсоновский "жизненный порыв", а
святой  отец  и святой сын - выражение того факта, что мы - многосторонни, а
наши функции множественны, что все мы - сыновья и реальные или потенциальные
отцы  в  одном  и том же лице; в этом случае более правоверные последователи
"душеспасительства"-евангелизма полагают, что он ничем не лучше атеиста. Все
эти  индивидуумы вызывают определенную, не всегда доброжелательную, реакцию.
Они могут пользоваться большой популярностью у своей паствы, но обыкновенный
средний  англичанин  смотрит  на  них  как  на чудаков, заслуживающих только
насмешки. Церковь, как и общество, органом которого она является, держится в
равновесии  и  устойчивости огромной массой филистеров, для которых теология
как  доктрина  -  нечто  далекое  и  смутное, хотя и достойное самой высокой
похвалы,  и,  вне сомнения, представляющее собой большую ценность, наравне с
греческой  трагедией,  или классической музыкой, или высшей математикой; все
они  очень  рады,  когда  церковная служба оканчивается и можно идти домой к
ленчу или обеду, ибо у них нет никаких собственных религиозных убеждений -да
в  практической  жизни они и не нужны, - и они равно готовы закидать камнями
бедного  атеиста  за  то.  что  он  не  считает  святого Иакова безгрешным и
отправить  в тюрьму любого из членов секты "Особенных" за то, что он смотрит
на святого Иакова чересчур серьезно.
     Короче  говоря,  христианского  мученика  бросали  на съедение львам не
потому,  что он был христианин, а потому, что он был чудак, другими словами,
не такой, как все. И толпы людей, не менее цивилизованных и симпатичных, чем
мы,  собирались,  чтобы  посмотреть, как лев его съест, точно так же, как мы
толпимся  в  зоопарке перед клетками львов во время кормежки. Не потому, что
им  было  дело  до  Дианы  или  Христа и они могли бы мало-мальски разумно и
правильно  объяснить, в чем их разногласия, а просто потому, что хотели быть
свидетелями  любопытного  и  волнующего  зрелища.  Возможно,  мой  уважаемый
читатель,  вы  сами  бегали смотреть на пожар, и, если бы сейчас к вам домой
зашли  и сказали, что на вашей улице лев гоняется за человеком, вы бы тут же
кинулись  к  окну.  И если бы кто-нибудь заметил, что вы так же жестоки, как
те,   кто   выпустил   на   человека  льва,  вы  бы  воспылали  справедливым
негодованием.  Теперь,  когда нам не показывают больше, как вешают людей, мы
собираемся  у  ворот  тюрьмы, чтобы увидеть, как поднимут черный флаг. Таков
наш  более  скучный вариант развлечений в добром старом римском духе. И если
правительство  решит  бросать на съедение львам всех тех, кто придерживается
непопулярных  и  эксцентрических взглядов, избрав для этого Альберт-холл или
Эрлскорт,  можете  не  сомневаться,  что  там  не будет ни одного свободного
места. Но вряд ли кто из зрителей сможет хотя бы в общих чертах объяснить, в
чем  заключаются  взгляды тех, кто отдан на съедение. И не такое уже бывало!
Спору  нет,  если  произойдет подобное возрождение старых обычаев, мучеников
станут  набирать  не  в еретических религиозных сектах: это будут противники
вивисекции, сторонники взгляда, что земля плоская, скептики, подсмеивающиеся
над   науками,   или   неверные,   отказывающиеся  преклонять  колени  перед
процессией  врачей.  Но  зубы  львов  будут  так же остры, как у тех римских
львов, и зрители будут так же наслаждаться зрелищем, как римские зрители.
     Не  так  давно  в  берлинских  газетах  писали,  что  во  время первого
представления "Андрокла" в Берлине кронпринц поднялся и ушел из театра, не в
силах  выслушать  (так  я  надеюсь)  то  четкое  и  беспристрастное описание
самодержавного   империализма,   которое   римский   капитан   давал   своим
пленникам-христианам.  Ни  один  английский империалист здесь, в Лондоне, не
оказался достаточно умен и честен, чтобы сделать то же. Если сообщение газет
соответствует  истине,  я подтверждаю логический вывод кронпринца и радуюсь,
что  меня  так  хорошо  поняли.  Но  я могу заверить его, что, когда я писал
"Андрокла",  империя, служившая мне образцом, была, как он теперь убеждается
на горьком опыте, куда ближе ко мне, чем Германия.

Обращений с начала месяца: 27, Last-modified: Sat, 23 Dec 2000 19:23:08 GMT

Оцените этот текст: Прогноз