--------------------
Артур Конан Дойл. Желтое лицо
("Архив Шерлока Холмса" #2)
Arthur Conan Doyle. The Yellow Face
("Memoirs of Sherlock Holmes" #2)
Перевод М. Вольпин
____________________________________
Из библиотеки Олега Аристова
http://www.chat.ru/~ellib/
--------------------
Вполне естественно, что я, готовя к изданию эти короткие очерки, в
основу которых легли те многочисленные случаи, когда своеобразный талант
моего друга побуждал меня жадно выслушивать его отчет о какой-нибудь
необычной драме, а порой и самому становиться ее участником, что я при
этом чаще останавливаюсь на его успехах, чем на неудачах. Я поступаю так
не в заботе о его репутации, нет: ведь именно тогда, когда задача ставила
его в тупик, он особенно удивлял меня своей энергией и многогранностью
дарования. Я поступаю так по той причине, что там, где Холмс терпел
неудачу, слишком часто оказывалось, что и никто другой не достиг успеха, и
тогда рассказ оставался без развязки. Временами, однако, случалось и так,
что мой друг заблуждался, а истина все же бывала раскрыта. У меня записано
пять-шесть случаев этого рода, и среди них наиболее яркими и
занимательными представляются два - дело о втором пятне и та история,
которую я собираюсь сейчас рассказать.
Шерлок Холмс редко занимался тренировкой ради тренировки. Немного
найдется людей, в большей мере способных к напряжению всей своей
мускульной силы, и в своем весе он был бесспорно одним из лучших боксеров,
каких я только знал; но в бесцельном напряжении телесной силы он видел
напрасную трату энергии, и его, бывало, с места не сдвинешь, кроме тех
случаев, когда дело касалось его профессии. Вот тогда он бывал совершенно
неутомим и неотступен, хотя, казалось бы, для этого требовалось постоянная
и неослабная тренировка; но, правда, он всегда соблюдал крайнюю
умеренность в еде и в своих привычках, был до строгости прост. Он не был
привержен ни к каким порокам, а если изредка и прибегал к кокаину то разве
что в порядке протеста против однообразия жизни, когда загадочные случаи
становились редки и газеты не предлагали ничего интересного.
Как-то ранней весной он был в такой расслабленности, что пошел со
мной днем прогуляться в парк. На вязах только еще пробивались хрупкие
зеленые побеги, а клейкие копьевидные почки каштанов уже начали
развертываться в пятиперстные листики. Два часа мы прохаживались вдвоем,
большей частью молча, как и пристало двум мужчинам, превосходно знающим
друг друга. Было около пяти, когда мы вернулись на Бейкер-стрит.
- Разрешите доложить, сэр, - сказал наш мальчик-лакей, открывая нам
дверь. - Тут приходил один джентльмен, спрашивал вас, сэр.
Холмс посмотрел на меня с упреком.
- Вот вам и погуляли среди дня! - сказал он. - Так он ушел, этот
джентльмен?
- Да, сэр.
- Ты не предлагал ему зайти?
- Предлагал, сэр, он заходил и ждал.
- Долго он ждал?
- Полчаса, сэр. Очень был беспокойный джентльмен, сэр, он все
расхаживал, пока тут был, притоптывал ногой. Я ждал за дверью, сэр, и мне
все было слышно. Наконец он вышел в коридор и крикнул: "Что же он так
никогда и не придет, этот человек?" Это его точные слова, сэр. А я ему:
"Вам только надо подождать еще немного". "Так я, - говорит, - подожду на
свежем воздухе, а то я просто задыхаюсь! Немного погодя зайду еще раз", -
с этим он встал и ушел, и, что я ему ни говорил, его никак было не
удержать.
- Хорошо, хорошо, ты сделал что мог, - сказал Холмс, проходя со мной
в нашу общую гостиную. - Как все-таки досадно получилось, Уотсон! Мне
позарез нужно какое-нибудь интересное дело, а это, видно, такое и есть,
судя по нетерпению джентльмена. Эге! Трубка на столе не ваша! Значит, это
он оставил свою. Добрая старая трубка из корня вереска с длинным чубуком,
какой в табачных магазинах именуется янтарным. Хотел бы я знать, сколько в
Лондоне найдется чубуков из настоящего янтаря! Иные думают, что признаком
служит муха. Возникла, знаете, целая отрасль промышленности - вводить
поддельную муху в поддельный янтарь. Он был, однако, в сильном
расстройстве, если забыл здесь свою трубку, которой явно очень дорожит.
- Откуда вы знаете, что он очень ею дорожит? - спросил я.
- Такая трубка стоит новая семь с половиной шиллингов. А между тем
она, как видите, дважды побывала в починке: один раз чинилась деревянная
часть, другой - янтарная. Починка, заметьте, оба раза стоила дороже самой
трубки - здесь в двух местах перехвачено серебряным кольцом. Человек
должен очень дорожить трубкой, если предпочитает дважды чинить ее, вместо
того, чтобы купить за те же деньги новую.
- Что-нибудь еще? - спросил я, видя, что Холмс вертит трубку в руке и
задумчиво, как-то по-своему ее разглядывает. Он высоко поднял ее и
постукивал по ней длинным и тонким указательным пальцем, как мог бы
профессор, читая лекцию, постукивать по кости.
- Трубки бывают обычно очень интересны, - сказал он. - Ничто другое
не заключает в себе столько индивидуального, кроме, может быть, часов да
шнурков на ботинках. Здесь, впрочем, указания не очень выраженные и не
очень значительные. Владелец, очевидно, крепкий человек с отличными
зубами, левша, неаккуратный и не склонен наводить экономию.
Мой друг бросал эти сведения небрежно, как бы вскользь, но я видел,
что он скосил на меня взгляд, проверяя, слежу ли я за его рассуждением.
- Вы думаете, человек не стеснен в деньгах, если он курит трубку за
семь шиллингов? - спросил я.
- Он курит гросвенорскую смесь по восемь пенсов унция, - ответил
Холмс, побарабанив по голове трубки и выбив на ладонь немного табаку. - А
ведь можно и за половину этой цены купить отличный табак - значит, ему не
приходится наводить экономию.
- А прочие пункты?
- Он имеет привычку прикуривать от лампы и газовой горелки. Вы
видите, что трубка с одного боку сильно обуглилась. Спичка этого, конечно,
не наделала бы. С какой стати станет человек, разжигая трубку, держать
спичку сбоку? А вот прикурить от лампы вы не сможете, не опалив головки. И
опалена она с правой стороны. Отсюда я вывожу, что ее владелец левша.
Попробуйте сами прикурить от лампы и посмотрите, как, естественно, будучи
правшой, вы поднесете трубку к огню левой ее стороной. Иногда вы, может
быть, сделаете и наоборот, но не будете так поступать из раза в раз. Эту
трубку постоянно подносили правой стороной. Далее, смотрите, он прогрыз
янтарь насквозь. Это может сделать только крепкий, энергичный человек да
еще с отличными зубами. Но, кажется, я слышу на лестнице его шаги, так что
нам будет что рассмотреть поинтересней трубки.
Не прошло и минуты, как дверь отворилась, и в комнату вошел высокий
молодой человек. На нем был отличный, но не броский темно-серый костюм, и
в руках он держал коричневую фетровую шляпу с широкими полями. Выглядел он
лет на тридцать, хотя на самом деле был, должно быть, старше.
- Извините, - начал он в некотором смущении. - Полагаю, мне бы
следовало постучать. Да, конечно, следовало... Понимаете, я несколько
расстроен, тем и объясняется... - Он провел рукой по лбу, как делает
человек, когда он сильно не в себе, и затем не сел, а скорей упал на стул.
- Я вижу вы ночи две не спали, - сказал Холмс в спокойном, сердечном
тоне. - Это изматывает человека больше, чем работа, и даже больше, чем
наслаждение. Разрешите спросить, чем могу вам помочь?
- Мне нужен ваш совет, сэр. Я не знаю, что мне делать, все в моей
жизни пошло прахом.
- Вы хотели бы воспользоваться моими услугами сыщика-консультанта?
- Не только. Я хочу услышать от вас мнение рассудительного
человека... и человека, знающего свет. Я хочу понять, что мне теперь
делать дальше. Я так надеюсь, что вы мне что-то посоветуете.
Он не говорил, а выпаливал резкие, отрывочные фразы, и мне казалось,
что говорить для него мучительно и что он все время должен превознемогать
себя усилием воли.
- Дело это очень щепетильное, - продолжал он. - Никто не любит
говорить с посторонними о своих семейных делах. Ужасно, знаете, обсуждать
поведение своей жены с людьми, которых ты видишь в первый раз. Мне
противно, что я вынужден это делать! Но я больше не в силах терпеть, и мне
нужен совет.
- Мой милый мистер Грэнт Манро... - начал Холмс.
Наш гость вскочил со стула.
- Как! - вскричал он. - Вы знаете мое имя?
- Если вам желательно сохранять инкогнито, - сказал с улыбкой Холмс,
- я бы посоветовал отказаться от обыкновения проставлять свое имя на
подкладке шляпы или уж держать ее тульей к собеседнику. Я как раз
собирался объяснить вам, что мы с моим другом выслушали в этой комнате
немало странных тайн и что мы имели счастье внести мир во многие
встревоженные души. Надеюсь, нам удастся сделать то же и для вас. Я
попрошу вас, поскольку время может оказаться дорого, не тянуть и сразу
изложить факты.
Наш гость опять провел рукой по лбу, как будто исполнить эту просьбу
ему было до боли тяжело. По выражению его лица и по каждому жесту я видел,
что он сдержанный, замкнутый человек, склонный скорее прятать свои раны,
нежели чванливо выставлять их напоказ. Потом он вдруг взмахнул стиснутым
кулаком, как бы отметая прочь всю сдержанность, и начал.
- Факты эти таковы, мистер Холмс. Я женатый человек, и женат я три
года. Все это время мы с женой искренне любили друг друга, и были очень
счастливы в нашей брачной жизни. Никогда у нас не было ни в чем разлада -
ни в мыслях, ни в словах, ни на деле. И вот в этот понедельник между нами
вдруг возник барьер: я открываю, что в ее жизни и в ее мыслях есть что-то,
о чем я знаю так мало, как если б это была не она, а та женщина, что метет
улицу перед нашим домом. Мы сделались чужими, и я хочу знать, почему.
Прежде, чем рассказывать дальше, я хочу, чтобы вы твердо знали одно,
мистер Холмс: Эффи любит меня. На этот счет пусть не будет у вас никаких
сомнений. Она любит меня всем сердцем, всей душой и никогда не любила
сильней, чем теперь. Я это знаю, чувствую. Этого я не желаю обсуждать.
Мужчина может легко различить, любит ли его женщина. Но между нами легла
тайна, и не пойдет у нас по-прежнему, пока она не разъяснится.
- Будьте любезны, мистер Манро, излагайте факты, - сказал Холмс с
некоторым нетерпением.
- Я сообщу вам, что мне известно о прошлой жизни Эффи. Она была
вдовой, когда мы с нею встретились, хотя и совсем молодою - ей было
двадцать пять. Звали ее тогда миссис Хеброн. В юности она уехала в
Америку, и жила одна там в городе Атланте, где и вышла замуж за этого
Хеброна, адвоката с хорошей практикой. У них был ребенок, но потом там
вспыхнула эпидемия желтой лихорадки, которая и унесла обоих - мужа и
ребенка. Я видел сам свидетельство о смерти мужа. После этого Америка ей
опротивела, она вернулась на родину и стала жить с теткой, старой девой, в
Мидлеексе, в городе Пиннере. Пожалуй, следует упомянуть, что муж не
оставил ее без средств: у нее был небольшой капитал - четыре с половиной
тысячи фунтов, которые он так удачно поместил, что она получала в среднем
семь процентов. Она прожила в Пиннере всего полгода, когда я встретился с
ней. Мы полюбили друг друга и через несколько недель поженились. Сам я
веду торговлю хмелем, и, так как мой доход составляет семь-восемь сотен в
год, мы живем не нуждаясь, снимаем виллу в Норбери за восемьдесят фунтов в
год. У нас там совсем по-дачному, хоть это и близко от города. Рядом с
нами, немного дальше по шоссе, гостиница и еще два дома, прямо перед нами
- поле, а по ту сторону его - одинокий коттедж; и, помимо этих домов,
никакого жилья ближе, чем на полпути до станции. Выпадают такие месяцы в
году, когда дела держат меня в городе, но летом я бываю более или менее
свободен, и тогда мы с женою в нашем загородном домике так счастливы, что
лучше и желать нельзя. Говорю вам, между нами никогда не было никаких
размолвок, пока не началась эта проклятая история.
Одну вещь я вам должен сообщить, прежде чем стану рассказывать
дальше. Когда мы поженились, моя жена перевела на меня все свое состояние
- в сущности, вопреки моей воле, потому что я понимаю, как неудобно это
может обернуться, если мои дела пойдут под уклон. Но она так захотела, и
так было сделано. И вот шесть недель тому назад она вдруг говорит мне:
- Джек, когда ты брал мои деньги, ты сказал, что когда бы они мне ни
понадобились, мне довольно будет просто попросить.
- Конечно, - сказал я, - они твои.
- Хорошо, - сказала она, - мне нужно сто фунтов.
Я опешил - я думал, ей понадобилось на новое платье или что-нибудь в
этом роде.
- Зачем тебе вдруг? - спросил я.
- Ах, - сказала она шаловливо, - ты же говорил, что ты только мой
банкир, а банкиры, знаешь, никогда не спрашивают.
- Если тебе в самом деле нужны эти деньги, ты их, конечно, получишь,
- сказал я.
- Да, в самом деле нужны.
- И ты мне не скажешь, на что?
- Может быть, когда-нибудь и скажу, но только, Джек, не сейчас.
Пришлось мне этим удовлетвориться, хотя до сих пор у нас никогда не
было друг от друга никаких секретов. Я выписал ей чек и больше об этом
деле не думал. Может быть, оно и не имеет никакого отношения к тому, что
произошло потом, но я посчитал правильным рассказать вам о нем.
Так вот, как я уже упоминал, неподалеку от нас стоит коттедж. Нас от
него отделяет только поле, но, чтобы добраться до него, надо сперва пройти
по шоссе, а потом свернуть по проселку. Сразу за коттеджем славный
сосновый борок, я люблю там гулять, потому что среди деревьев всегда так
приятно. Коттедж последние восемь месяцев стоял пустой, и было очень жаль,
потому что это премилый двухэтажный домик с крыльцом на старинный манер и
жимолостью вокруг. Я, бывало, остановлюсь перед этим коттеджем и думаю,
как мило было бы в нем устроиться.
Так вот в этот понедельник вечером я пошел погулять в свой любимый
борок, когда на проселке мне встретился возвращающийся пустой фургон, а на
лужайке возле крыльца я увидел груду ковров и разных вещей. Было ясно, что
коттедж наконец кто-то снял. Я прохаживался мимо, останавливался, как
будто от нечего делать, - стою, оглядываю дом, любопытствуя, что за люди
поселились так близко от нас. И вдруг вижу в одном из окон второго этажа
чье-то лицо, уставившееся прямо на меня.
Не знаю, что в нем было такого, мистер Холмс, только у меня мороз
пробежал по спине. Я стоял в отдалении, так что не мог разглядеть черты,
но было в этом лице что-то неестественное, нечеловеческое. Такое создалось
у меня впечатление. Я быстро подошел поближе, чтобы лучше разглядеть
следившего за мной. Но едва я приблизился, лицо вдруг скрылось - и так
внезапно, что оно, показалось мне, нырнуло во мрак комнаты. Я постоял
минут пять, думая об этой истории и стараясь разобраться в своих
впечатлениях. Я не мог даже сказать, мужское это было лицо или женское.
Больше всего меня поразил его цвет. Оно было мертвенно-желтое с лиловыми
тенями и какое-то застывшее, отчего и казалось таким жутко неестественным.
Я до того расстроился, что решил узнать немного больше о новых жильцах. Я
подошел и постучался в дверь, и мне тут же открыла худая высокая женщина с
неприветливым лицом.
- Чего вам надо? - спросила она с шотландским акцентом.
- Я ваш сосед, вон из того дома, - ответил я, кивнув на нашу виллу. -
Вы, я вижу, только что приехали, я и подумал, не могу ли я быть вам
чем-нибудь полезен.
- Эге! Когда понадобитесь, мы сами вас попросим, - сказала она и
хлопнула дверью у меня перед носом.
Рассердясь на такую грубость, я повернулся и пошел домой. Весь вечер,
как ни старался я думать о другом, я не мог забыть призрака в окне и ту
грубую женщину. Я решил ничего жене не рассказывать - она нервная,
впечатлительная женщина, и я не хотел делиться с нею неприятным
переживанием. Все же перед сном я как бы невзначай сказал ей, что в
коттедже появились жильцы, на что она ничего не ответила.
Я вообще сплю очень крепко. В семье у нас постоянно шутили, что ночью
меня пушкой не разбудишь; но почему-то как раз в эту ночь - потому ли, что
я был немного возбужден своим маленьким приключением, или по другой
причине, не знаю, - только спал я не так крепко, как обычно. Я смутно
сознавал сквозь сон, что в комнате что-то происходит, и понемногу до меня
дошло, что жена стоит уже в платье и потихоньку надевает пальто и шляпу.
Мои губы шевельнулись, чтобы пробормотать сквозь сон какие-то слова
недоумения или упрека за эти несвоевременные сборы, когда, вдруг приоткрыв
глаза, я посмотрел на озаренное свечой лицо, и у меня отнялся язык от
изумления. Никогда раньше я не видел у нее такого выражения лица - я даже
не думал, что ее лицо может быть таким. Она была мертвенно-бледна, дышала
учащенно и, застегивая пальто, украдкой косилась на кровать, чтобы
проверить, не разбудила ли меня. Потом, решив, что я все-таки сплю, она
бесшумно выскользнула из комнаты, и секундой позже раздался резкий скрип,
какой могли произвести только петли парадных дверей. Я приподнялся в
постели, потер кулаком о железный край кровати, чтобы увериться, что это
не сон. Потом я достал часы из-под подушки. Они показывали три пополуночи.
Что на свете могло понадобиться моей жене в тот час на шоссейной дороге?
Я просидел так минут двадцать, перебирая это все в уме и стараясь
подыскать объяснение. Чем больше я думал, тем это дело представлялось мне
необычайней и необъяснимей. Я еще ломал над ним голову, когда опять
послышался скрип петель внизу, и затем по лестнице раздались ее шаги.
- Господи, Эффи, где это ты была? - спросил я, как только она вошла.
Она задрожала и вскрикнула, когда я заговорил, и этот сдавленный крик
и дрожь напугали меня больше, чем все остальное, потому что в них было
что-то невыразимо виноватое. Моя жена всегда была женщиной прямого и
открытого нрава, но я похолодел, когда увидел, как она украдкой
пробирается к себе же в спальню и дрожит оттого, что муж заговорил с ней.
- Ты не спишь, Джек? - вскрикнула она с нервным смешком. - Смотри, а
я-то думала, тебя ничем не разбудишь.
- Где ты была? - спросил я строже.
- Так понятно, что это тебя удивляет, - сказала она, и я увидел, что
пальцы ее дрожат, расстегивая пальто. - Я и сама не припомню, чтобы
когда-нибудь прежде делала такую вещь. Понимаешь, мне вдруг стало душно, и
меня прямо-таки неодолимо потянуло подышать свежим воздухом. Право, мне
кажется, у меня был бы обморок, если бы я не вышла на воздух. Я постояла
несколько минут в дверях, и теперь я совсем отдышалась.
Рассказывая мне эту историю, она ни разу не поглядела в мою сторону,
и голос у нее был точно не свой. Мне стало ясно, что она говорит неправду.
Я ничего не сказал в ответ и уткнулся лицом в стенку с чувством дурноты и
с тысячью ядовитых подозрений и сомнений в голове. Что скрывает от меня
жена? Где она побывала во время своей странной прогулки? Я чувствовал, что
не найду покоя, пока этого не узнаю, и все-таки мне претило расспрашивать
дальше после того, как она уже раз солгала. До конца ночи я кашлял и
ворочался с боку на бок, строя догадку за догадкой, одна другой
невероятнее. Назавтра мне нужно было ехать в город, но я был слишком
взбудоражен и даже думать не мог о делах. Моя жена была, казалось,
расстроена не меньше, чем я, и по ее быстрым вопросительным взглядам,
которые она то и дело бросала на меня, я видел: она поняла, что я не
поверил ее объяснению, и прикидывает, как ей теперь быть. За первым
завтраком мы едва обменялись с ней двумя-тремя словами, затем я сразу
вышел погулять, чтобы собраться с мыслями на свежем утреннем воздухе.
Я дошел до Хрустального дворца, просидел там целый час в парке и
вернулся в Норбери в начале второго. Случилось так, что на обратном пути
мне нужно было пройти мимо коттеджа, и я остановился на минутку
посмотреть, не покажется ли опять в окошке то странное лицо, что глядело
на меня накануне. Я стою и смотрю, и вдруг - вообразите себе мое
удивление, мистер Холмс, - дверь открывается, и выходит моя жена!
Я онемел при виде ее, но мое волнение было ничто перед тем, что
отразилось на ее лице, когда глаза наши встретились. В первую секунду она
как будто хотела шмыгнуть обратно в дом; потом, поняв, что всякая попытка
спрятаться будет бесполезна, она подошла ко мне с побелевшим лицом и с
испугом в глазах, не вязавшимся с ее улыбкой.
- Ах, Джек, - сказала она, - я заходила сейчас туда спросить, не могу
ли я чем-нибудь помочь нашим новым соседям. Что ты так смотришь на меня,
Джек? Ты на меня сердишься?
- Так! - сказал я. - Значит, вот куда ты ходила ночью?
- Что ты говоришь? - закричала она.
- Ты ходила туда. Я уверен. Кто эти люди, что ты должна навещать их в
такой час?
- Я не бывала там раньше.
- Как ты можешь утверждать вот так заведомую ложь? - закричал я. - У
тебя и голос меняется, когда ты это говоришь. Когда у меня бывали от тебя
секреты? Я сейчас же войду в дом и узнаю, в чем дело.
- Нет, нет, Джек, ради Бога! - У нее осекся голос, она была сама не
своя от волнения. Когда же я подошел к дверям, она судорожно схватила меня
за рукав и с неожиданной силой оттащила прочь.
- Умоляю тебя, Джек, не делай этого, - кричала она. - Клянусь, я все
тебе расскажу когда-нибудь, но если ты сейчас войдешь в коттедж, ничего из
этого не выйдет кроме горя. - А потом, когда я попробовал ее отпихнуть,
она прижалась ко мне с исступленной мольбой.
- Верь мне, Джек! - кричала она. - Поверь мне на этот только раз! Я
никогда не дам тебе повода пожалеть об этом. Ты знаешь, я не стала б
ничего от тебя скрывать иначе, как ради тебя самого. Дело идет о всей
нашей жизни. Если ты сейчас пойдешь со мной домой, все будет хорошо. Если
ты вломишься в этот коттедж, у нас с тобой все будет испорчено.
Она говорила так убежденно, такое отчаяние чувствовалось в ее голосе
и во всей манере, что я остановился в нерешительности перед дверью.
- Я поверю тебе на одном условии - и только на одном, - сказал я
наконец, - с этой минуты между нами никаких больше тайн! Ты вольна
сохранить при себе свой секрет, но ты пообещаешь мне, что больше не будет
ночных хождений в гости, ничего такого, что нужно от меня скрывать. Я
согласен простить то, что уже в прошлом, если ты дашь мне слово, что в
будущем ничего похожего не повторится.
- Я знала, что ты мне поверишь, - сказала она и вздохнула с
облегчением. - Все будет, как ты пожелаешь. Уйдем же, ах, уйдем от этого
дома! - Все еще цепко держась за мой рукав, она увела меня прочь от
коттеджа.
Я оглянулся на ходу - из окна на втором этаже за нами следило то
желтое, мертвенное лицо. Что могло быть общего у этой твари и моей жены? И
какая могла быть связь между Эффи и той простой и грубой женщиной, которую
я видел накануне? Даже странно было спрашивать, и все-таки я знал, что у
меня не будет спокойно на душе, покуда я не разрешу загадку.
Два дня спустя я сидел дома и моя жена как будто честно соблюдала наш
уговор; во всяком случае, насколько мне было известно, она даже не
выходила из дому. Но на третий день я получил прямое доказательство, что
ее торжественного обещания было недостаточно, чтобы пересилить то тайное
воздействие, которое отвлекало ее от мужа и долга.
В тот день я поехал в город, но вернулся поездом не три тридцать
шесть, как обычно, а пораньше - поездом два сорок. Когда я вошел в дом,
наша служанка вбежала в переднюю с перепуганным лицом.
- Где хозяйка? - спросил я.
- А она, наверно, вышла погулять, - ответила девушка.
В моей голове сейчас же зародились подозрения. Я побежал наверх
удостовериться, что ее в самом деле нет дома. Наверху я случайно посмотрел
в окно и увидел, что служанка, с которой я только что разговаривал, бежит
через поле прямиком к коттеджу. Я, конечно, сразу понял, что это все
означает: моя жена пошла туда и попросила служанку вызвать ее, если я
вернусь. Дрожа от бешенства, я сбежал вниз и помчался туда же, решив раз и
навсегда положить конец этой истории. Я видел, как жена со служанкой
бежали вдвоем по проселку, но я не стал их останавливать. То темное, что
омрачало мою жизнь, затаилось в коттедже. Я дал себе слово: что бы ни
случилось потом, но тайна не будет больше тайной. Подойдя к дверям, я даже
не постучался, а прямо повернул ручку и ворвался в коридор.
На первом этаже было тихо и мирно. В кухне посвистывал на огне
котелок, и большая черная кошка лежала, свернувшись клубком, в корзинке;
но нигде и следа той женщины, которую я видел в прошлый раз. Я кидаюсь из
кухни в комнату - и там никого. Тогда я взбежал по лестнице и убедился,
что в верхних двух комнатах пусто и нет никого. Во всем доме ни души!
Мебель и картины были самого пошлого, грубого пошиба, кроме как в
одной-единственной комнате - той, в окне которой я видел то странное лицо.
Здесь было уютно и изящно, и мои подозрения разгорелись яростным, злым
огнем, когда я увидел, что там стоит на камине карточка моей жены: всего
три месяца тому назад она по моему настоянию снялась во весь рост, и это
была та самая фотография! Я пробыл в доме довольно долго, пока не
убедился, что там и в самом деле нет никого. Потом я ушел, и у меня было
так тяжело на сердце, как никогда в жизни. Жена встретила меня в передней,
когда я вернулся домой, но я был так оскорблен и рассержен, что не мог с
ней говорить, и пронесся мимо нее прямо к себе в кабинет.
Она, однако, вошла следом за мной, не дав мне даже времени закрыть
дверь.
- Мне очень жаль, что я нарушила обещание, Джек, - сказала она, - но
если бы ты знал все обстоятельства, ты, я уверена, простил бы меня.
- Так расскажи мне все, - говорю я.
- Я не могу, Джек, не могу! - закричала она.
- Пока ты мне не скажешь, кто живет в коттедже и кому это ты подарила
свою фотографию, между нами больше не может быть никакого доверия, -
ответил я и, вырвавшись от нее, ушел из дому. Это было вчера, мистер
Холмс, и с того часа я ее не видел и не знаю больше ничего об этом
странном деле. В первый раз легла между нами тень, и я так потрясен, что
не знаю, как мне теперь вернее всего поступить. Вдруг сегодня утром меня
осенило, что если есть на свете человек, который может дать мне совет, так
это вы, и вот я поспешил к вам и безоговорочно отдаюсь в ваши руки. Если я
что-нибудь изложил неясно, пожалуйста, спрашивайте. Но только скажите
скорей, что мне делать, потому что я больше не в силах терпеть эту муку.
Мы с Холмсом с неослабным вниманием слушали эту необыкновенную
историю, которую он нам рассказывал отрывисто, надломленным голосом, как
говорят в минуту сильного волнения. Мой товарищ сидел некоторое время
молча, подперев подбородок рукой и весь уйдя в свои мысли.
- Скажите, - спросил он наконец, - вы могли бы сказать под присягой,
что лицо, которое вы видели в окне, было лицом человека?
- Оба раза, что я его видел, я смотрел на него издалека, так что
сказать это наверное никак не могу.
- И, однако же, оно явно произвело на вас неприятное впечатление.
- Его цвет казался неестественным, и в его чертах была странная
неподвижность. Когда я подходил ближе, оно как-то рывком исчезало.
- Сколько времени прошло с тех пор, как жена попросила у вас сто
фунтов?
- Почти два месяца.
- Вы когда-нибудь видели фотографию ее первого мужа?
- Нет, в Атланте вскоре после его смерти произошел большой пожар, и
все ее бумаги сгорели.
- Но все-таки у нее оказалось свидетельство о его смерти. Вы сказали,
что вы его видели?
- Да, она после пожара выправила дубликат.
- Вы хоть раз встречались с кем-нибудь, кто был с ней знаком в
Америке?
- Нет.
- Она когда-нибудь заговаривала о том, чтобы съездить туда?
- Нет.
- Не получала оттуда писем?
- Насколько мне известно, - нет.
- Благодарю вас. Теперь я хотел бы немножко подумать об этом деле.
Если коттедж оставлен навсегда, у нас могут возникнуть некоторые
трудности; если только на время, что мне представляется более вероятным,
то это значит, что жильцов вчера предупредили о вашем приходе, и они
успели скрыться, - тогда, возможно, они уже вернулись, и мы все это легко
выясним. Я вам посоветую: возвращайтесь в Норбери и еще раз осмотрите
снаружи коттедж. Если вы убедитесь, что он обитаем, не врывайтесь сами в
дом, а только дайте телеграмму мне и моему другу. Получив ее, мы через час
будем у вас, а там мы очень скоро дознаемся, в чем дело.
- Ну, а если в доме все еще никого нет?
- В этом случае я приеду завтра, и мы с вами обсудим, как быть. До
свидания, и главное - не волнуйтесь, пока вы не узнали, что вам в самом
деле есть из-за чего волноваться.
- Боюсь, дело тут скверное, Уотсон, - сказал мой товарищ, когда,
проводив мистера Грэнт Манро до дверей, он вернулся в наш кабинет. - Как
оно вам представляется?
- Грязная история, - сказал я.
- Да. И подоплекой здесь шантаж, или я жестоко ошибаюсь.
- А кто шантажист?
- Не иначе, как та тварь, что живет в единственной уютной комнате
коттеджа и держит у себя эту фотографию на камине. Честное слово, Уотсон,
есть что-то очень завлекательное в этом мертвенном лице за окном, и я бы
никак не хотел прохлопать этот случай.
- Есть у вас своя гипотеза?
- Пока только первая наметка. Но я буду очень удивлен, если она
окажется неверной. В коттедже - первый муж этой женщины.
- Почему вы так думаете?
- Чем еще можно объяснить ее безумное беспокойство, как бы туда не
вошел второй? Факты, как я считаю, складываются примерно так. Женщина
выходит в Америке замуж. У ее мужа обнаруживаются какие-то нестерпимые
свойства, или, скажем, его поражает какая-нибудь скверная болезнь - он
оказывается прокаженным или душевнобольным. В конце концов она сбегает от
него, возвращается в Англию, меняет имя и начинает, как ей думается,
строить жизнь сызнова. Она уже три года замужем за другим и полагает себя
в полной безопасности - мужу она показала свидетельство о смерти какого-то
другого человека, чье имя она и приняла, - как вдруг ее местопребывание
становится известно ее первому мужу или, скажем, какой-нибудь не слишком
разборчивой женщине, связавшейся с больным. Они пишут жене и грозятся
приехать и вывести ее на чистую воду. Она просит сто фунтов и пробует
откупиться от них. Они все-таки приезжают, и когда муж в разговоре с женой
случайно упоминает, что в коттедже поселились новые жильцы, она по
каким-то признакам догадывается, что это ее преследователи. Она ждет, пока
муж заснет, и затем кидается их уговаривать, чтоб они уехали. Ничего не
добившись, она на другой день с утра отправляется к ним опять, и муж, как
он сам это рассказал, встречает ее в ту минуту, когда она выходит от них.
Тогда она обещает ему больше туда не ходить, но через два дня, не устояв
перед надеждой навсегда избавиться от страшных соседей, она предпринимает
новую попытку, прихватив с собой фотографию, которую, возможно, они
вытребовали у нее. В середине переговоров прибегает служанка с сообщением,
что хозяин уже дома, и тут жена, понимая, что он пойдет сейчас прямо в
коттедж, выпроваживает его обитателей через черный ход - вероятно, в тот
сосновый борок, о котором здесь упоминалось. Муж приходит - и застает
жилище пустым. Я, однако ж, буду крайне удивлен, если он и сегодня найдет
его пустым, когда выйдет вечером в рекогносцировку. Что вы скажете об этой
гипотезе?
- В ней все предположительно.
- Зато она увязывает все факты. Когда нам станут известны новые
факты, которые не уложатся в наше построение, тогда мы успеем ее
пересмотреть. В ближайшее время мы ничего не можем начать, пока не получим
новых известий из Норбери.
Долго нам ждать не пришлось. Телеграмму принесли, едва мы отпили чай.
"В коттедже еще живут, - гласила она, - Опять видел окне лицо. Приду
встречать поезду семь ноль-ноль и до вашего прибытия ничего предпринимать
не стану".
Когда мы вышли из вагона, Грэнт Манро ждал нас на платформе, и при
свете станционных фонарей нам было видно, что он очень бледен и дрожит от
волнения.
- Они еще там, мистер Холмс, - сказал он, ухватив моего друга за
рукав. - Я, когда шел сюда, видел в коттедже свет. Теперь мы с этим
покончим раз и навсегда.
- Какой же у вас план? - спросил мой друг, когда мы пошли по темной,
обсаженной деревьями дороге.
- Я силой вломлюсь в дом и увижу сам, кто там есть. Вас двоих я
попросил бы быть при этом свидетелями.
- Вы твердо решились так поступить, несмотря на предостережения вашей
жены, что для вас же лучше не раскрывать ее тайну?
- Да, решился.
- Что ж, вы, пожалуй, правы. Правда, какова бы она ни была, лучше
неопределенности и подозрений. Предлагаю отправиться сразу же. Конечно,
перед лицом закона мы этим поставим себя в положение виновных, но я думаю,
стоит пойти на риск.
Ночь была очень темная, и начал сеять мелкий дождик, когда мы
свернули с шоссейной дороги на узкий, в глубоких колеях проселок,
пролегший между двух рядов живой изгороди. Мистер Грэнт Манро в нетерпении
чуть не бежал, и мы, хоть и спотыкаясь, старались не отстать от него.
- Это огни моего дома, - сказал он угрюмо, указывая на мерцающий
сквозь деревья свет, - а вот коттедж, и сейчас я в него войду.
Проселок в этом месте сворачивал. У самого поворота стоял домик.
Желтая полоса света на черной земле перед нами показывала, что дверь
приоткрыта, и одно окно на втором этаже было ярко освещено. Мы поглядели и
увидели движущееся по шторе темное пятно.
- Она там, эта тварь! - закричал Грэнт Манро. - Вы видите сами, что
там кто-то есть. За мной, и сейчас мы все узнаем!
Мы подошли к двери, но вдруг из черноты выступила женщина и встала в
золотой полосе света, падавшего от лампы. В темноте я не различал ее лица,
но ее протянутые руки выражали мольбу.
- Ради Бога, Джек, остановись! - закричала она. - У меня было
предчувствие, что ты придешь сегодня вечером. Не думай ничего дурного,
дорогой! Поверь мне еще раз, и тебе никогда не придется пожалеть об этом.
- Я слишком долго верил тебе, Эффи! - сказал он строго. - Пусти! Я
все равно войду. Я и мои друзья, мы решили покончить с этим раз и
навсегда.
Он отстранил ее, и мы, не отставая, последовали за ним. Едва он
распахнул дверь, прямо на него выбежала пожилая женщина и попыталась
заступить ему дорогу, но он оттолкнул ее, и мгновением позже мы все трое
уже поднимались по лестнице. Грэнт Манро влетел в освещенную комнату
второго этажа, а за ним и мы.
Комната была уютная, хорошо обставленная, на столе горели две свечи и
еще две на камине. В углу, согнувшись над письменным столом, сидела
маленькая девочка. Ее лицо, когда мы вошли, было повернуто в другую
сторону, мы разглядели только, что она в красном платьице и длинных белых
перчатках. Когда она живо кинулась к нам, я вскрикнул от ужаса и
неожиданности. Она обратила к нам лицо самого странного мертвенного цвета,
и его черты были лишены всякого выражения. Мгновением позже загадка
разрешилась. Холмс со смехом провел рукой за ухом девочки, маска
соскочила, и угольно-черная негритяночка засверкала всеми своими белыми
зубками, весело смеясь над нашим удивленным видом. Разделяя ее веселье,
громко засмеялся и я, но Грэнт Манро стоял, выкатив глаза и схватившись
рукой за горло.
- Боже! - закричал он, - что это значит?
- Я скажу тебе, что это значит, - объявила женщина, вступая в комнату
с гордой решимостью на лице. - Ты вынуждаешь меня открыть тебе мою тайну,
хоть это и кажется мне неразумным. Теперь давай вместе решать, как нам с
этим быть. Мой муж в Атланте умер. Мой ребенок остался жив.
- Твой ребенок!
Она достала спрятанный на груди серебряный медальон.
- Ты никогда не заглядывал внутрь.
- Я думал, что он не открывается.
Она нажала пружину, и передняя створка медальона отскочила. Под ней
был портрет мужчины с поразительно красивым и тонким лицом, хотя его черты
являли безошибочные признаки африканского происхождения.
- Это Джон Хеброн из Атланты, - сказала женщина, - и не было на земле
человека благородней его. Выйдя за него, я оторвалась от своего народа,
но, пока он был жив, я ни разу ни на минуту не пожалела о том. Нам не
посчастливилось - наш единственный ребенок пошел не в мой род, а больше в
его. Это нередко бывает при смешанных браках, и маленькая Люси куда
черней, чем был ее отец. Но черная или белая, она моя родная, моя дорогая
маленькая девочка, и мама очень любит ее! - Девочка при этих словах
подбежала к ней и зарылась личиком в ее платье.
- Я оставила ее тогда в Америке, - продолжала женщина, - только по
той причине, что она еще не совсем поправилась и перемена климата могла
повредить ее здоровью. Я отдала ее на попечение преданной шотландки, нашей
бывшей служанки. У меня и в мыслях не было отступаться от своего ребенка.
Но когда я встретила тебя на своем пути, когда я тебя полюбила, Джек, я не
решилась рассказать тебе про своего ребенка. Да простит мне Бог, я
побоялась, что потеряю тебя, и у меня недостало мужества все рассказать.
Мне пришлось выбирать между вами, и по слабости своей я отвернулась от
родной моей девочки. Три года я скрывала от тебя ее существование, но я
переписывалась с няней и знала, что с девочкой все хорошо. Однако в
последнее время у меня появилось неодолимое желание увидеть своего
ребенка. Я боролась с ним, но напрасно. И хотя я знала, что это
рискованно, я решилась на то, чтоб девочку привезли сюда - пусть хоть на
несколько недель. Я послала няне сто фунтов и дала ей указания, как вести
себя здесь в коттедже, чтобы она могла сойти просто за соседку, к которой
я не имею никакого отношения. Я очень боялась и поэтому не велела выводить
ребенка из дому в дневные часы. Дома мы всегда прикрываем ей личико и
руки: вдруг кто-нибудь увидит ее в окно, и пойдет слух, что по соседству
появился черный ребенок. Если бы я меньше остерегалась, было бы куда
разумней, но я сходила с ума от страха, как бы не дошла до тебя правда.
Ты первый и сказал мне, что в коттедже кто-то поселился. Мне бы
подождать до утра, но я не могла уснуть от волнения, и наконец я вышла
потихоньку, зная, как крепко ты спишь. Но ты увидел, что я выходила, и с
этого начались все мои беды. На другой день мне пришлось отдаться на твою
милость, и ты из благородства не стал допытываться. Но на третий день,
когда ты ворвался в коттедж с парадного, няня с ребенком едва успели
убежать через черный ход. И вот сегодня ты все узнал, и я спрашиваю тебя:
что с нами будет теперь - со мной и с моим ребенком? - Она сжала руки и
ждала ответа.
Две долгих минуты Грэнт Манро не нарушал молчания, и когда он
ответил, это был такой ответ, что мне и сейчас приятно его вспомнить. Он
поднял девочку, поцеловал и затем, держа ее на одной руке, протянул другую
жене и повернулся к двери.
- Нам будет удобней поговорить обо всем дома, - сказал он. - Я не
очень хороший человек, Эффи, но, кажется мне, все же не такой дурной,
каким ты меня считала.
Мы с Холмсом проводили их до поворота, и, когда мы вышли на проселок,
мой друг дернул меня за рукав.
- Полагаю, - сказал он, - в Лондоне от нас будет больше пользы, чем в
Норбери.
Больше он ни слова не сказал об этом случае вплоть до поздней ночи,
когда, взяв зажженную свечу, он повернулся к двери, чтобы идти в свою
спальню.
- Уотсон, - сказал он, - если вам когда-нибудь покажется, что я
слишком полагаюсь на свои способности или уделяю случаю меньше старания,
чем он того заслуживает, пожалуйста, шепните мне на ухо: "Норбери" - и вы
меня чрезвычайно этим обяжете.
Перевод М. Вольпин
__________________________________________________________________________
Отсканировано с книги: Артур Конан Дойл "Сочинения",
Таллинн, АО "Скиф Алекс", 1992г.
Дата последней редакции: 24.06.1998
Обращений с начала месяца: 49, Last-modified: Fri, 14 Aug 1998 14:02:19 GMT