Перевод с испанского В.Петрова, 2000г.
Примечания В.Андреев, 2000г.
Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.
OCR: Олег Самарин, olegsamarin@mail.ru, 20 декабря 2001
Адольфо Биой Касарес. AD PORCOSi
В то субботнее утро, возвратившись в отель, чтобы собрать вещи и
оплатить счет накануне отъезда из Монтевидео, я повстречал соотечественника.
То был старый ловелас из Росарио, открывший на своей мельнице фонтан вечной
молодости. По крайней мере, он все время выглядел довольно-таки моложаво,
сохраняя если не свежий, то самоуверенный вид, - благодаря необычному цвету
кожи вокруг висков. Я не раз получал от него уверения, что "весь секрет - в
ростках пшеницы". Этот господин, от чьей фамилии в памяти едва всплывают
слоги "ми" и "ни", отвел меня к одной из колонн холла и прошептал
доверительно:
- Плохие новости. Кажется, правительство собирается запретить выезды в
Уругвай. Идиоты. Что хотят, то и творят. Нарушение конституции. Но похоже,
что правда.
Может быть, он произнес "заезды". Я спросил, из надежного ли источника
новость. Он ответил:
- Из надежного.
И тут же перевел разговор на пшеничные ростки. Я отошел, не имея
никакого желания выслушивать его. Но отправился не к окошку банка в отеле, а
на улицу. Одна мысль о том, что я лишусь поездок в Уругвай, пробудила во мне
стремление повременить с возвращением домой. Я не мог задержаться надолго -
только на сутки или двое (и все-таки какая бездна времени...). Пока что мне
доставляло удовольствие не уточнять дату отъезда. Бродя бесцельно по Старому
городу, я обводил прощальным взглядом живописные уголки. Интересно знать,
думалось мне, эти романтические порывы возникают непроизвольно или же в
таких местах мы испытываем волнение, так как воображаем себя героями
приключенческих книг?
Обед в хорошем отеле, полноценная сиеста, - и я отправился в фаэтоне по
улицам Поситос и Карраско. Когда возница захотел мне показать аэродром
Карраско, я приказал:
- Возвращаемся.
Камнем преткновения был вечер. При других обстоятельствах я зашел бы в
кино - но не сейчас. Кроме того, те два-три фильма, которые могли не дойти
до Буэнос-Айреса, я уже видел. Выйдя из фаэтона в Пасиве, я немного
размялся, поглазел на витрины, потом заказал себе королевский ужин в
ресторане "Агила". Другой в моем положении подумал бы о театре "Солис", но
внутренний голос подсказывал, что это не для меня. Говорите что угодно, - я
не войду в театральный зал. Много лет я старался обходить далеко стороной
спектакли: и французские классические пьесы, и тем более испанские. Если бы
вкусы человечества совпадали с моими, оперные певцы давно бы замолкли. Я
говорю это не из высокомерия, а, напротив, смиренно признавая собственную
ограниченность.
Мои глаза пробежали программу. Давали "Осуждение Фауста, легенда в
четырех частях Гектора Берлиоза". Внутренний голос не обманывал: речь шла об
опере, а значит, надо держаться подальше. Как тот герой Эстанислао дель
Кампо, если помните.
Однако "Осуждение Фауста" не было оперой. Я понял это из слов одной
сеньоры интеллектуального вида, с растрепанными волосами, ободрявшей возле
билетной кассы какого-то человека - наверное, моего собрата по несчастью:
- Тебе нечего опасаться. Здесь нет, как в опере, ни действия, ни той
искусственности, которой ты не принимаешь. Оратория на музыку Берлиоза -
чего же лучше?
Невзирая на сказанное выше, я не считаю себя imbecille
musicaleii. Более того: не чуждый снобизма, я люблю подчеркнуть
свою слабость к музыке. Снобизм нечувствительно указывает нам путь к
вершинам культуры.
- Гм, - быстро сообразил я, - Берлиоз. Разумеется, изысканно.
Разумеется, незабываемо. Подходит, чтобы достойно завершить пребывание в
этом городе. А также шанс пополнить культурный багаж.
Я знал, что еще немного - и случится непоправимое, но не сделал ни шага
к спасению. Вы скажете: Мефистофель из оратории - или кто-то на его месте -
уже расставил свои сети. Все же я попытался защищаться:
- Поразмыслим обстоятельно, - сказал я себе с притворной
невозмутимостью. - Ну-ка, в котором часу начало? Nulla da
fareiii: в половине девятого. Слишком рано. Не успею поужинать. А
еда - дело святое.
Несомненно, Мефистофель или его адвокат занялись мной всерьез, потому
что я немедленно заспорил с самим собой:
- Если я хочу, чтобы эта ночь была непохожа на другие, почему бы не
поужинать после театра, следуя традициям великих повес прошлого?
И вот я стою в очереди у кассы; наконец билет куплен. Не понимаю, что
заставило меня в тот момент уподобиться дрессированной обезьяне. Впрочем,
чаще всего мы ведем себя именно как дрессированные животные.
Усевшись в кресло, я с пугающей ясностью оценил всю глубину допущенной
ошибки. Бог знает, сколько часов проведу я, как привязанный, в этой ложе.
Что удерживало меня на месте? Отчасти цена билета (порядочная, хотя и не
астрономическая). Еще мне не хватало смелости подойти к билетеру и
потребовать возврата денег. Я не мог, бравируя, на глазах у изумленной
публики встать и с видом громадного облегчения направиться к выходу. Уйти
сразу после начала - не безумие ли это? Те из читателей, которые часто
бывали вдали от дома, должно быть, открыли - как и я, - что одиночество, с
его бесконечными внутренними монологами и вереницей мелких решений (сейчас
сделаю то, потом это...), опасным образом граничит с сумасшествием.
Мое кресло располагалось в середине ряда, так что, уходя, я потревожил
бы немало народу. Место слева от меня пустовало, и я собрался было
проследовать в этом направлении, как заметил, что с другого конца ряда
приближается сеньора в белом. Сеньора уселась рядом со мной. "Жребий брошен,
- мелькнула мысль. - Я остаюсь".
Затем я начал размышлять, по какой причине мое сознание причислило
Берлиоза к вечным ценностям и его имя можно было свободно спрягать без
боязни совершить оплошность. Да, это Сесилия рассказывала о нем: Сесилия,
превосходящая меня по уму настолько же, насколько гиганты Ренессанса
превосходят людишек наших дней. Сколько я помню себя, между нами
существовала дружба, и однажды она едва не переросла в нечто большее... но
этот шанс мы упустили, уже не помню как. Второго такого, - объяснила сама
Сесилия, - уже не будет. Сейчас мы видимся очень редко, так как живем на
разных континентах. Сесилия ездит повсюду с мужем, служащим Министерства
иностранных дел, не так давно назначенным на мелкую должность где-то в
Центральной Европе. Но время бежит быстро: теперь он, вероятно, продвинулся
по службе, стал послом, созревшим для отставки и сдачи в утиль. Когда мужа
призовут обратно в министерство (о, невыносимая пытка: его заставят работать
и - верх унижения - получать зарплату в национальной валюте!), я махну рукой
на всех и сделаю Сесилию своим единственным собеседником. Вот к какому
заключению пришел я тем вечером в театре "Солис": "Ясно, что Сесилия
отличается для меня от других женщин, как человек из плоти и крови - от
фигур, нарисованных на бумаге. Она - женщина моей жизни, пусть даже между
нами только дружба". Тут же на ум пришли ее слова: "Для кого-то Берлиоз -
второразрядный композитор; для нас, кто знает в этом толк, - единственный и
неповторимый".
Оркестранты закончили настройку инструментов и прочие приготовления.
Меня же охватило сомнение, вновь сделавшее пребывание в театре подлинным
мучением. Я не был теперь так уверен в возможности увеличить культурный
багаж, потому что фраза Сесилии вроде бы относилась к Глюку. Следовательно,
в моем мозгу случилась путаница, хотя и простительная. Вспомнилось
неизвестно что насчет войны между глюкистами и пиччиннистами - только
Сесилия могла разговаривать со мной об этом. А если Берлиоз не заслуживал
восхищения, зачем было приходить в театр? Чтобы молча страдать? Чтобы
изводиться по поводу того, нравится мне эта музыка или нет?
Здравое желание отвлечься от подобных раздумий направило мой взгляд на
соседку. Не только ее одежда, но и вся она была белой. Бледная, слишком
бледная кожа; мне известно, что многих такая бледность заставляет осуждающе
кривить губы. Но я устал притворяться, честное слово, я не настолько
разборчив! В моих глазах этот род красоты - разновидность Вечной
Женственности Гете, и не менее интересная, чем остальные.
Сесилия, прикрывающая миловидностью и внешним легкомыслием острый,
незаурядный ум, говорила не однажды, что зрение и осязание - две
разновидности одного и того же чувства. Я вижу ее как сейчас, чеканящую
слова с очаровательным педантизмом: "Когда на тебя часто смотрят, ты
ощущаешь прикосновение. В книгах об этом не упоминается, и все же человек
располагает особым чутьем, тонким, но безошибочным, подсказывающим, что на
него смотрят". Поведение моей соседки подтверждало эту истину. Меняя позу,
она взглянула на меня - едва взглянула. Я загорелся. В своей белизне она
была на редкость хороша собой. Хороша на свой особенный, необычный и
утонченный, манер. И способная - как мне тогда показалось - возбудить скорее
мгновенный приступ страсти, чем длительное чувство. Посмотрев на нее, я
прикрыл глаза, чтобы успокоиться, воображая женские силуэты на фризе с
иероглифами, египетскую царицу, чье лицо появлялось в бесчисленных журналах,
и киноактрису, ее сыгравшую - а может быть, не ее, а Клеопатру? Вернемся,
однако, к девушке в белом: красота ее была слишком редкостной для женщины
моей жизни. Но одновременно столь неповторимой и совершенной, что, потеряй я
ее снова в этом мире, не сжав в объятиях, не узнав, кто она, это сделало бы
меня безутешным до конца моих дней. И правда: рассуждая сам с собой,
впадаешь в безумие.
С неистовостью молодого жеребца я приступил к осаде, решив раз и
навсегда: если соседка будет холодно наблюдать за мной, то я пропал, ведь
все мои усилия покажутся смешными со стороны. Интуиция подсказывала, что
единственное спасение - в том, чтобы объект моего внимания оценил его как
следствие почтительного восхищения, без неуместной иронии в мой адрес.
Сперва я без оглядки ринулся в атаку, но сразу же сдержал себя. Те, кто
сидел слева от соседки, - не явились ли они с ней вместе? Да, она вошла
одна, но уйти может в компании. Уже только мысль о недоразумении угнетала
меня. Однако люди в зале переговаривались между собой, а женщина молчала.
Окрыленный, я начал новый штурм. Тогда сомнение вонзило свой кинжал с другой
стороны. А вдруг она пришла с мужем, женихом или еще с кем-то, кто засел,
невидимый, в дальнем уголке зала? В таком случае я рискую совершить ложный
шаг и стать жертвой насмешливых взглядов этой парочки, издевательских
замечаний, если не чего-нибудь похуже. Между тем оркестр заиграл. Мы
проглотили изрядный кусок пения и музыки, и один я среди зрителей не следил
за действием. Внезапно в глазах у меня потемнело, сердце заколотилось, по
телу распространился сильный жар. Помню, я подумал: "Не может быть". Что
произошло? На тонких губах соседки обозначилась улыбка, признававшая мое
существование, приглашавшая к беседе. Беседа! Прямая или окольная - но
дорога, ведущая к цели! Чтобы пуститься по ней, надо было дождаться, пока
упадет занавес. Какая-то непобедимая уверенность - больше того: вера -
придавала ожиданию прелесть. Я словно подчинялся по доброй воле правилам
игры, смутно предугадывая, что выигрыш - за мной, а сами правила и временные
трудности скоро станут частью награды. Затем я заметил легкий кивок головой,
втайне от всех призывавший меня следить за действием. Не желая выглядеть
упрямцем, я повиновался. Думая, что выполнить просьбу не составит труда, я
быстро обнаружил свою ошибку. Мой взгляд бессознательно устремлялся на это
белое, чистое, круглое лицо, кое-где покрытое нежными розоватыми пятнами.
Бессознательно? На деле меня уже грызла новая тревога: не сидит ли рядом со
мной, - как ни трудно в это поверить, - та, для которой любовь - ремесло?
Подозрения обладают необыкновенной способностью находить доводы в свою
пользу. Она пришла одна, рассуждал я, потому что ищет клиента. Вы спросите:
если меня бесконечно привлекали чуть розоватая белизна ее лица, океанская
глубина синих глаз, так ли уж важно, что они были доступны за деньги? Но
каждый мужчина в глубине души - обитатель каменного века, исполненный
грубого самодовольства, движимый низменными побуждениями: желанием
выделиться, страстью к охоте и завоеванию... "Способна ли профессионалка
играть так тонко? - подумал я, глядя на руки женщины в белом. - А впрочем,
за границей - кто их знает!"
В антракте подозрениям настал конец. Мы проследовали беспечными шагами
в разные стороны, чтобы вновь встретиться в углу фойе. Разговор завязался с
непостижимой легкостью. Я покорился его течению, не желая ни наблюдать за
новой знакомой, ни оценивать ее, ни даже следить за собственными успехами.
Удача плыла мне в руки, и я предложил:
- Давайте поужинаем вместе.
- Когда?
- Прямо сейчас.
Она объяснила, что "Осуждение Фауста" - вещь редкой красоты:
- Не прослушать ее до конца - преступление. Останемся на третью и
четвертую часть.
При этих словах тема продажной женщины снова пришла мне на ум, но по
другому поводу. Это было воспоминание о полуразвалившемся кинематографе на
площади Доррего, давно снесенном. Женщины, подстерегавшие клиента, никогда
не досиживали до конца сеанса. Правда, и фильмы, исключая редкие
порнографические сцены, показывали знакомую им неприглядную
действительность: совершенно ничего про другую жизнь, способную завлечь,
воспламенить... Противоположностью мрачному экрану был зал под шатким
навесом, наполненный движениями, борьбой за кресла - удары звучали, как
барабанная дробь, - и приглушенным смехом. Воспоминание облегчило душу и
возымело практическое действие: я понял необходимость не выглядеть дураком и
по возможности остроумными шутками скрывать то, чего жаждало мое самолюбие.
Не хватало только отправной точки для беседы, - исключая слова тенора:
"Маска, ты мне знакома".
Меня отвлекли комментарии девушки относительно деталей представления. Я
также оценил их; но мысли все более спутывались, я не мог произнести ничего
членораздельного, кроме восклицания: "Прекрасно! Прекрасно!" - и повторял
его до изнеможения. Мое отупение все же не стало полным. Благодаря мощи
своего голоса я завладел беседой. Признаться, я не помню сейчас, кто из нас
двоих что говорил: кто, например, отметил достоинства строки (или действия,
ее сопровождавшего):
Его я видела во сне.
Эти слова - совершенно точно - звучали в партии Маргариты: Мефистофель
послал ей сны, в которых она видела Фауста, еще не зная его. Теперь тоска по
тому далекому дню все перемешала в моей памяти: пассажи, слышанные до и
после антракта, сказанное нами в театре и затем в других местах, той
удивительной ночью. Не считайте, что я совершенно потерял голову. Я держался
до конца. Пришлось приспособиться к обстоятельствам: когда девушка сообщила
мне, что ее зовут Перлаiv, готовый вырваться наружу поток острот
застыл у меня на губах. Я не собирался неуместными шутками испортить
приключение, обещавшее быть - по крайней мере, пока - благоприятным для
меня. Для людей утонченных шутки по поводу имен - признак плохого
воспитания. Что до меня, то имя "Перла", носимое девушкой с такой
внешностью, - это добило меня окончательно. Если честно, в тот момент я был
просто потрясен. Сейчас мне это кажется даже странным. Перла - это Перла, и
назвать ее любым другим именем было бы смешно. Еще раз: я не терял головы и
отметил ее манеру разговаривать. Иностранный акцент дополнялся словами и
выражениями, выдававшими в ней аргентинку.
После окончания спектакля мы оставались в зале Бог знает сколько
времени: Перла не переставая аплодировала. Я пристально наблюдал за этим
выразительным исступлением. Она объяснила мне, что не плакала только потому,
что потекла бы тушь на ресницах. "Тебе нравится эта Перла, - сказал я сам
себе, - если ты без труда подавляешь раздражение, не вертишься на месте и не
пытаешься ее оборвать". Наконец мы вышли из театра; я взял новую подругу под
руку и отважно повел ее по направлению к ресторану. Никогда еще мой желудок
не был пуст так долго. Мы шли не спеша, стараясь подобрать подходящие слова,
чтобы оценить и восславить искусство Берлиоза. Мысленно я решил не
заказывать сложных блюд, приготовляемых часами, а ограничиться холодной
закуской и куриным жарким. Но при этом чутко прислушиваться к советам
метрдотеля: вдруг он предложит что-нибудь сытное и не требующее времени.
Увы, это мое слабое место: еда должна подаваться сразу же, и любая задержка
приводит меня в уныние. Вообразите же мое состояние, когда я услышал из уст
Перлы одну из тех небрежных фраз, которые предвещают ни больше ни меньше,
как крушение судьбы. Фраза небрежная, но не допускающая возражений. Я
неважно разбираюсь в женщинах, но знаю, когда с ними можно спорить, а когда
нет. В таком положении единственный выход - полностью забыть о себе, о своих
желаниях, о своем упрямстве и воскликнуть, как будто хлопая в ладоши:
"Браво!" Перла сказала:
- Куда мы идем? В ресторан? Поесть? Какой ужас! Повернем обратно.
Действительно, мы повернули на девяносто градусов и пошли прочь от
ресторана. Но ее рука сжала мой локоть, моментально превратив меня из
взрослого мужчины в восторженного подростка. Взволнованный, я едва сдержал
свою признательность. Вместо того чтобы очутиться в гостеприимном зале
"Агилы", мы вышли на громадную площадь, - и неизвестно, какая минутная
фантазия заставила меня увидеть нас обоих как бы со стороны, издалека:
трогательная пара, затерянная в пространстве. Все подробности той ночи в
Монтевидео видятся мне так ясно, как если бы это было недавним сном.
Мы беззаботно пускаемся в плавание по бурному морю чувств, и лишь затем
нас охватывает тревога. Меня уже не пугала прогулка по ночному городу. Я
весь погрузился в несравненную игру - постепенное покорение женщины, и тут
эта женщина снова заговорила:
- Пойти в ресторан? Какая глупость. Ненавижу закрытые помещения.
И тут же замолчала, чтобы через некоторое время продолжить:
- А может, вы из тех, кто придает большое значение еде? Из тех, кому
необходим обед из двух блюд, за столом, покрытым скатертью?
Как будто она была знакома со мной не один год. И дальше,
безапелляционным тоном:
- Мне хватает бутерброда в забегаловке!
Пожалуйста, не считайте меня женоненавистником на том основании, что
временами мой гнев обращается против женщин. Минутные вспышки проходят
сквозь всю нашу жизнь, но остаются без заметных последствий. Я восхищаюсь
женщинами, одновременно срывая с них маску: это анархистки, повергающие в
прах цивилизацию. Верьте мне, если каждый человек станет внимателен к
мелочам, в нашем суетном мире воцарится хотя бы видимость порядка. Женщины -
возмутительницы спокойствия, цыганки, им не понять необходимости принимать
пищу четыре раза в день. Давая волю раздражению, скажу, что такого рода пост
- признак не столько возвышенности, сколько боязни растолстеть. Я вспоминаю
одну из поклонниц голодания, с ее культом пустого желудка, из-за чего ночи
напролет моим единственным блюдом был чай с лимоном; и вот однажды утром я
обнаружил ее на кухне, поглощавшую с тигриным аппетитом кремовые пирожные.
Нет, я не лицемер, отрицающий значение еды. Сделав отступление, замечу,
что неутоленный голод был не единственной причиной моей досады. Пребывание в
"Агиле", кроме обильного ужина, давало еще и отличную - почти незаменимую -
возможность поговорить, узнать друг друга поближе, - так что предложение
провести ночь вместе прозвучало бы естественно. Без ресторана - какой курс
избрать, чтобы привести корабль к месту назначения? Наверно, я предложил
самое разумное:
- Тогда выпьем немного виски и потанцуем?
Не считайте, что я сгорал от желания отвести Перлу в одно из
сверхдорогих кабаре. Однако настоящего мужчину узнают именно по тому,
сколько он готов потратить ради женщины в такие моменты. Кроме того, здесь
были свои преимущества: безошибочное действие алкоголя, темноты и танцев,
плюс возможность перехватить, опять же под покровом темноты, что-нибудь
вроде оливок, сыра или арахиса. Итак, проект обладал немалыми достоинствами,
не требующими лишних объяснений. Представьте же мое удивление от слов Перлы:
- Пригласить меня в boоte! Что за первобытный способ обольщения!
Настоящий ребенок, чистая душа! Я в восхищении, но запереться в четырех
стенах - вас от этого не коробит? Какой ужас!
Вы, конечно, понимаете, что я всерьез рассердился. Про себя я сыпал
проклятиями, но к моим губам как бы приросла широкая улыбка. Речь шла уже не
о самолюбии, а о том, как спасти ночь. Эта женщина своими презрительными
восклицаниями расправлялась с любым из моих планов в зародыше. Одетый легко,
я начинал дрожать. Значит, оставались улицы города. Прогулка пешком - в
такой час! - или поездка в такси, куда глаза глядят, с болтливым шофером?
Этот выбор между двумя путями парализовал мой ум, особенно потому, что
существовал третий - и последний: просто и бесцеремонно исключить все
промежуточные стадии. Признаться, у меня недостаточно смелости для
откровенных предложений. И не подавленное до конца сомнение относительно
рода ее занятий... Сомнение, переросшее в уверенность: я стою в полушаге от
роковой ошибки. Я чувствовал, что слово "отель" превратит меня в чужака, в
нежелательного спутника. Если бы еще я обронил громкое название, из тех, что
тешат наше тщеславие, - "Риц", "Пласа", "Карлтон", "Кларидж", - но убогий
приют, чье имя совестно произносить вслух... В предвидении этого я оцепенел:
в уме нарисовалась гнусная дыра, набитая мимолетными парами, объятия на
рваных простынях, угрюмый привратник у входа, собирающий деньги... Как можно
заставить женщину пройти через это? Любовь все поймет и простит? Да, но на
это нужно время. Времени у меня как раз не было.
- Отлично, - бросил я. - Мы не пойдем в ресторан. Мы не пойдем в boоte.
Будем голодать. Все, что хотите, только не оставаться на улице.
Перед тем как составить в уме следующую фразу - и чтобы перевести дух,
- я остановился: нужно было объяснить, что время, отведенное нашей - как
сказать: связи, дружбе? - было страшно коротким: два, три дня, не больше.
Неожиданно возникшая - кто знает этих женщин! - боязнь совершить тактическую
оплошность и услышать в ответ: "Тогда давайте расстанемся!" - удержала
готовые вырваться слова. Я не пожалел о своем промедлении. Перла заметила:
- Наконец-то я слышу от вас что-то стоящее. Ободренный, но растерянный,
я задал вопрос:
- Куда же мы отправимся?
- Все равно. Куда-нибудь.
- Куда-нибудь?
- Именно так.
А потом непредсказуемая действительность подарила мне то, что я не
раздумывая назову вершиной жизни, моей самой необыкновенной ночью. Пожалуй,
не каждый сможет остаться на высоте положения в такие пугающие и
великолепные минуты. Я сам то и дело отвлекался, на вершине блаженства не
теряя из виду циферблата и размеряя удовольствие так, чтобы успеть в
ресторан до двух часов - времени закрытия. В океане страсти, в буре
взаимного проникновения, я не забывал о своей маленькой хитрости: ни звука о
скором отъезде из Монтевидео. Даже больше: пока я жадно ласкал эти
неповторимые руки, это родное мне лицо, ложная дальновидность подсказывала
мне, что задерживаться в Уругвае не стоит. Главное было оказаться
победителем; а "еще один день" не будет ли значить попросту "следующий
день"? Улететь завтра, первым же утренним рейсом! Читатель возразит:
постоянные расчеты не позволяют назвать то, что я испытывал, любовью. И
ошибется: память сохранила только ощущение полноты. Ее нужно сильно напрячь,
чтобы вспомнить досадные пустяки, - а без них тоже не обошлось. Трудно убить
червя, что сидит у каждого внутри: мы охотнее отдаемся нетерпению, чем
большому горю или большой радости. Жизнь слишком плотно набита событиями,
чтобы прожить ее без воспоминаний. И все же воспоминания обманчивы. Говоря о
часах, проведенных вместе с Перлой, я не могу - еще один провал в памяти? -
ничего сказать о голоде. Его упорная и медленная работа привела меня в
расстройство, которое, должно быть, усилило почти неземное волшебство той
ночи. Нет, не принимайте это за простое увлечение девушкой. С беспощадной
ясностью я осознал: эта неописуемая белизна, эта лишенная красок кожа,
способные вызвать у иного насмешку, сотворены для меня; эту красоту моя душа
тщетно искала с незапамятных времен. Потом были истории о далекой стране,
замке в моравских лесах, матери-англичанке, вспыльчивом отце-охотнике; а
также тайны Лиги Освобождения, предлагавшей, - если я правильно расслышал, -
возврат к прошлому. Да простит меня Бог, но я упорно доказывал себе:
секреты, выданные первому встречному, не следует принимать всерьез. Разве
мог я представить, что не был первым встречным; и тем более, что мое
непонимание этого скоро освободит меня от верности Перле. В общем-то, я
узнал о просторных и светлых комнатах (размером с наши загородные дома), где
жила та самая англичанка, намного больше, чем о тайных собраниях и слежке.
- Бедняжка, - вздохнул я с жалостью, - провести детство в замке, чтобы
очутиться со мной в таком месте...
- Что мне до этого места! - ответила она, оглядываясь и будто вправду
не замечая бурого одеяла сомнительной чистоты, грубо сколоченного стола с
зарубками от ножей, стен, покрытых пятнами и карандашными надписями.
Вскоре я был захвачен беседой. Перла говорила быстро и непринужденно.
Впрочем, при виде ее бледной, как рыбья чешуя, кожи я мог восхищаться чем
угодно. Я не сказал об этом Перле, но уже приближался час закрытия
ресторана: час неминуемой разлуки. Настал момент, и я решил пожертвовать
предвкушаемой мной говядиной а la Rossini. Каждый доказывает свою любовь на
собственный лад. Но повторяю еще раз: та ночь была самой необыкновенной в
моей жизни. На другое утро я улетел в Буэнос-Айрес.
И с кем же я столкнулся в самолете? - с мельником из Росарио. В тесном
проходе, между сумками, пальто и пассажирами, мы раскланялись друг с другом,
чтобы в итоге стукнуться лбами. Потрогав ушибленное место, мой знакомый
поинтересовался:
- Как поездка?
- Все хорошо.
Я снова обратил внимание на любопытную расцветку кожи у висков,
напоминающую мороженое-ассорти, вспомнил о пшеничных ростках, о донжуанской
славе мельника и неизвестно почему осмелел. Желая досадить ему немного моим
триумфом на его же поле, я описал в подробностях прошедшую ночь. Только об
этом и шла болтовня в течение всего полета и даже на таможне. Вероятно,
глухая неприязнь к этому человеку - который всего лишь защищался как умел от
ударов времени - развязала мне язык и заставила меня без малейшего колебания
принести Перлу в жертву, раздеть ее (образно выражаясь) и выставить на
обозрение. А внутренний голос шептал без умолку: предатель!
Предатель... но кто не способен им стать? Таких не найти среди людей из
общества, некрепких духом. Может быть, какой-нибудь гордец; но допускаю, что
такого человека нет вовсе. Хуже всего то, что признания, сделанные в
самолете, стали своего рода тренировкой, прекрасной тренировкой. Я научился
рассказывать эту историю, со всеми забавными деталями, добавляя
меланхоличные вставки относительно наших слабостей. Как дрессированная
собачонка, приученная исполнять один и тот же трюк, я рассказывал о моем
приключении с Перлой каждому случайному собеседнику.
Тем не менее в первый раз я пожал не только лавры: одна крохотная
заноза еще долго мучила меня. Она таилась в небрежно брошенной фразе:
- Женщина тебе понравилась, так зачем было ее бросать?
Ясно, что росариец страдал пороком, присущим всем знатокам своего дела
или мнящим себя знатоками: получив урок от профана, они оставляют за собой
последнее слово, возражая по мелочам. Вопрос, пожалуй, имел вид запрещенного
приема. Я испытал немалое смущение, но, к счастью, быстро припомнил одно из
выражений, созданных для оправдания любых поступков. И моментально перешел в
контратаку:
- Разве испанцы не говорят, что в любви побеждает тот, кто уходит?
Разъяснение вызвало у меня приступ ярости.
- Нужно довести .женщину до вершины наслаждения - вершины, на которой
почти невозможно удержаться. Иначе она не дает всего, на что способна.
Согласен, что, когда доходит до этого, уйти очень трудно; но если этого не
узнать, то лучше и не начинать. Говорю как человек опытный: ваш испанец
понимал в женщинах меньше, чем я.
Может быть, он сказал "поменьше, чем я"? Так или иначе, последнее слово
осталось за мельником: под предлогом атаки на испанца он уязвил меня. К
счастью, я быстро оправляюсь, что и продемонстрировал тем же вечером. Другой
испанец - торговец мясом и костями, - увидев заказанный мной "фернет" с
бутербродами, рассказал какую-то вульгарную байку о голоде в деревушке,
окруженной во время гражданской войны. Повысив свой и без того резкий голос,
я заявил:
- Ах, что за голод, что за голод испытал я этой ночью в Монтевидео.
Последовала история с Перлой. Оттуда я поехал в клуб, чтобы принять
душ. Под струями воды голые люди вели беседу о спортивной ходьбе. Один из
древних старичков - завсегдатаев спортивного клуба (где они выглядят
совершенно не на своем месте) выдал следующее:
- Если не ошибаюсь, самый быстрый в мире человек жил в мое время: это
Пэддок.
- Голову даю на отсечение, что вы имеете в виду Ботафого и Олдмэна, -
вмешался другой.
Я, в свою очередь, прервал спорщиков:
- А вот я поставил рекорд быстроты вчера в Монтевидео.
И пустился в описание той ночи. Постепенно я оттачивал мастерство,
выделяя все перипетии, подчеркивая комические эффекты. Странно: чем дальше,
тем меньше я настаивал на кратковременности случившегося. Объясняю, что если
это и было искажением истины, то ненамеренным. И желание хотя бы немного
обелить Перлу здесь было совершенно ни при чем. Просто после нескольких
часов удовольствия мне уже казалось, что все продолжалось больше одной ночи.
Кто-то возразит, что мои воспоминания касались только двух мест - театра
"Солис" и отеля затем - и для игры воображения оставалось не так много
места. Должно быть, подсознательно, или во сне, я начал как бы раздвигать
случившееся, делая тем самым нашу идиллию - по крайней мере, в глазах
слушателей - более совершенной. В сущности, это обычное дело. Один вечер в
отеле "Хардин" в Лобосе превращается в три-четыре дня; тенор поет "когда я
жил в Асуле", и мы вспоминаем неделю, проведенную там. Но по-настоящему
любопытно вот что. Одобрение собеседников окружило меня чем-то вроде ореола,
однако счастливым я себя не чувствовал. Глубоко засевшее беспокойство не
покидало меня. Достойный зависти смельчак, то есть я, не превратится ли он в
самого несчастного из смертных? Делая из образа Перлы карикатуру, не вредил
ли я себе самому? Если бы тогда мне задали прямой вопрос, я бы ответил
коротким "нет". Позднее я утратил былую самоуверенность и рассказывал
историю уже через силу, как бы под влиянием постыдной привычки. Каждый
смешок моих слушателей - бесценная награда для любого на моем месте -
отдавался болью в сердце и еще долго звенел во мне язвительным эхом. Но
никто не способен долго отдаваться нелюбимому делу, и после полудюжины
экспериментов я перестал выносить на суд других мою связь с Перлой. Сейчас
одна мысль об этом заставляет меня вздрагивать; кажется, прошла вечность с
тех пор, как ее имя не слетало с моих губ. Такое каменное молчание никак не
связано с забвением. Перла осталась в моей памяти как святыня, и я -
раскаявшийся, стенающий, влюбленный грешник - каждый день отправлялся на
поклонение ей. О том, чтобы отправиться на Восточный Берег, найти ее там, я
и не помышлял: правительство запретило поездки. При диктатуре весь народ
выглядит немного глупо - послушные школьники в страхе перед указкой
учителя...
Однажды ночью, пять лет спустя, я был с друзьями в "Охотничьем рожке".
Кажется, мы сравнивали Буэнос-Айрес в прошлом и в настоящем, когда чьи-то
прохладные пальцы закрыли мне глаза. Я обернулся и увидел Сесилию. Мы
поцеловались почти машинально, и слова женщины - прозвучавшие совсем
некстати - отдавали неизбежностью:
- Куда пойдем?
Для женщины не существует никаких отговорок и никаких препятствий. Все,
что есть в мире, - это пара, половину которой составляет она сама. Вопрос
Сесилии, хотя и неизбежный, застал меня врасплох. В таком состоянии у людей
моментально портится настроение, и я готов был сопротивляться. Что скажет
метрдотель? Что станет с моим жарким? Кто его съест? Кто заплатит? Что я
скажу своим товарищам? Однако за соседним столиком я обнаружил мужа Сесилии,
чья идиотская улыбка была адресована мне, и заменил всю заготовленную обойму
слов на один уважительный вопрос:
- А как же он?
- Мой муж понимает все, - гордо ответила Сесилия.
Все пропало, осталось вести себя как подобает джентльмену. С элегантной
прямотой я объявил приятелям, пребывавшим в полном недоумении:
- Сеньоры, завтра разберемся с деньгами.
Проходя мимо мужа, я отвесил ему вежливый - слишком вежливый - поклон.
"Бедняга не сознает, - подумал я, - что, желая его высмеять, я изображаю
сочувствие? Ну и пусть".
Сесилия между тем повторила:
- Куда пойдем?
- Домой, - отчеканил я.
Этим вечером я был прямолинеен.
- К тебе домой? - переспросила она обескураженно.
- Да. В такой час нечего шататься туда-сюда.
- Ладно.
Похоже, она подавила улыбку. Отважно шагая, я рассуждал с необычайной
ясностью: "Говорить немного: подавали тунца, значит, может остаться запах.
Затем моя комната. На женский взгляд, бедлам, но все же не такой, как
обычно".
Мы пришли. Я предложил ей рюмку виски, завел пластинку и скрылся в
ванной, где вымыл руки, шею, лицо, почистил зубы, наконец, облился
одеколоном. Только из уважения к Сесилии я не разделся полностью,
облачившись в легкий и просторный халат, с рукавами-крыльями и разноцветными
драконами на черном фоне. Мой душевный покой нарушила лишь внезапная мысль о
том, что женщинам не нравятся мужчины, пахнущие зубной пастой. Подышав в
ладонь, я убедился в правильности моих подозрений и, отложив атаку,
приступил к легкой болтовне. Речь шла о том о сем, пока Сесилия вдруг не
сказала:
- В Праге я познакомилась с твоей подругой. Угадай, с кем? С Перлой.
Лишь только я услышал это имя, как испытал болезненное ощущение, будто
мне сделали прививку тропической лихорадки. Спокойный вид Сесилии заставил
меня измениться в лице, задрожать, едва не упасть в обморок. Несмотря ни на
что, я попытался сохранить видимость спокойствия: не могу судить, удалось
мне это или нет. Сесилия продолжала:
- Мы встретились на коктейле. Весь вечер она была рядом со мной.
Беседовать с другой женщиной о Перле было бы недопустимым
святотатством. Сдерживая себя, я произнес:
- Наверное, ты ей понравилась.
- О нет. Бедняжка только и знала, что говорить о себе и о тебе.
Она явно не собиралась плохо отзываться о Перле, и я посмотрел на нее с
признательностью. "Я не ошибся в Сесилии, - мелькнула у меня мысль. -
Сколько благородства, сколько понимания!" И в очередной раз я удивился, что
мог принять ее когда-то за женщину моей жизни. Верный друг, она была
непостижимо далека моему сердцу. Итак, я перешел к той, которая была близка:
- Перла все еще в Праге?
- Да, и не может вернуться сюда. За ней наблюдают и не выпускают из
страны. Стало известно, что она принадлежит к революционной организации. Ее
взяли, допрашивали, пытали, конечно же, но она утверждает, что никого не
выдала. Потом ее выпустили. Возможно, ее считают незначительной фигурой или
хотят проследить за ней, чтобы выйти на руководителей тайного общества.
Несчастная знает: один неверный шаг, и она пропала. Приехать сюда - об этом
нет и речи.
- А если я поеду к ней?
- Эта женщина живет воспоминанием о тебе. Я бы сказала даже, что она с
безразличием относится к происходящему. Словно ей достаточно было одной
встречи с тобой.
- Ты полагаешь, что я все-таки должен решиться и поехать?
- Я услышала от нее какую-то фантастическую историю. Вы были знакомы до
вашего знакомства: ты ей приснился. Во сне она полюбила тебя, а когда
увидела наяву, то не удивилась, потому что ждала этого все время. Объяснять
что-то не было необходимости. Почему она не могла влюбиться в одно
мгновение? Достойная женщина, встречающая настоящую любовь, не прибегает к
уловкам и уверткам: такие игры не для нее. Уверяю тебя, что мужчина - если
только он не безмозглый чурбан - чувствует это. Каждый дурак слышал о любви
с первого взгляда и знает, что влюбленные всегда докажут: то, что с ними
случилось, должно было случиться.
- Так, может, мне попробовать найти ее?
- Лучше не пытайся. Бедняжка похожа на всех женщин: у нее на уме только
ты. Тебе этого не понять, мужчины настолько сдержанны.
- Ну, не совсем. Стоит послушать их в клубе...
- Сразу же по приезде ты будешь арестован. В конце концов посольство
вмешается, и тебя вышлют из страны. Лучше не пытайся.
Страх - чувство объяснимое, но до чего же унылое.
Примечания
Карраско - пляж в Монтевидео.
"Осуждение Фауста" - оратория (драматическая легенда) французского
композитора Гектора Берлиоза (1803-1869).
Кампо Эстанислао дель (1834-1880) - аргентинский писатель и
общественный деятель. Главное его произведение - поэма "Фауст" (одна из
основных сюжетных линий поэмы: гаучо Анастасио Эль-Польо рассказывает о
своих впечатлениях от оперы Гуно "Фауст").
Глюкисты, пиччиннисты - неологизмы Биой Касареса. Глюкисты -
последователи и приверженцы австрийского композитора Кристофа Виллибальда
Глюка (1714-1787), пиччиннисты - почитатели итальянского композитора Никола
Винченцо Пиччинни (1728-1800).
Росариец - уроженец (житель) города Росарио.
Лобос- округ в провинции Буэнос-Айрес, где родился Хуан Доминго Перон
(Генерал Хуан Доминго Перон (1895-1974) был избран президентом Аргентины в
1946 г. и свергнут в результате военного переворота в 1955-м. Многие деятели
аргентинской культуры (среди них Борхес, Кортасар, Биой Касарес) относились
к правлению Перона резко отрицательно.). Слово "Лобос" в переводе с
испанского значит "волки".
Восточный Берег - Уругвай (так называли территорию современного Уругвая
в колониальные времена).
Перевод с испанского В.Литуса, 2000г.
Примечания В.Андреев, 2000г.
Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.
OCR: Олег Самарин, olegsamarin@mail.ru, 20 декабря 2001
Адольфо Биой Касарес. Воспоминание об отдыхе в горах
Телеграмму в "Гранд-отель", чтобы забронировать номера, один - для
Виолеты, другой - для себя, я отправлял сам, потому-то и был так взбешен,
когда консьерж невозмутимо повторил: "Как вы и просили, мы подготовили один
номер". Что обо мне подумает моя подруга? Как смогу убедить ее, что сделал
это безо всякой задней мысли, что не воспользовался ее доверчивостью и что
не заманиваю ее в западню? Положение не из легких. "Гранд-отель" -
переполнен; поселить даму в каком-то дешевом отелишке - против моих правил.
Уехать самому - все равно что сразу отказаться, не столько от некоей
надежды, пусть и призрачной, сколько от возможности пусть недолго, но
отдохнуть в горах. Я уже хотел было крикнуть, чтобы они разыскали
телеграмму, как Виолета сказала ласково:
- Мне не страшно остаться с тобой в одной комнате. А тебе?
Я опешил, пролепетал "спасибо" и более ее не слушал: бросился бежать по
коридору, прочь от Виолеты и консьержа. Ясней всего в этот миг мне
представлялось лишь омерзительно большое ложе в номере; но я ошибся: это
была широкая комната с двумя узкими кроватями у стен - Боже мой! - метрах в
четырех-пяти друг от друга. Спальню отеля все это напоминало мало, скорее уж
спальню какой-нибудь виллы. Ну можете представить себе: этакую домину в
сотню комнат для громадной семьи. В первые же минуты кто-то, кто придирчиво
осматривал бы комнату, быть может, и увидел ковер непонятной расцветки,
безбрежный как море, нескладные стулья с кретоновой обивкой, короткие
допотопные кровати и сероватую душевую, но мне, сопровождавшему даму,
предмет поклонения и любви, все - и вещи, и дом, и весь мир - показалось
чудесным и восхитительным. Консьерж отпер дверь нашего номера, мы остались
наедине, и я подумал: "Сейчас в моей жизни что-то должно произойти, нечто
важное и незабываемое".
Виолета, ее муж Хавьер и я давно задумали это путешествие. Однажды он
сказал мне:
- На зимних каникулах Виолета собирается в Кордову, я с ней поехать не
смогу. А ты?
Это был не просто вопрос.
Помнится, в тот вечер мы горячо спорили об истине. Хавьер утверждал,
что истина - абсолютна и едина, я доказывал - относительна. Поскольку все
логические выкладки в основном были использованы, я готов был уже
поссориться, и тогда мы перешли к обсуждению поездки. Его доводы, ехать мне
или нет вместе с Виолетой, и мои - прямо противоположны, но те и другие -
великолепны.
Хавьер считал, что Виолете со мной - как за каменной стеной. Я люблю ее
- значит, буду заботиться о ней. Я ревнив - значит, буду блюсти ее честь. Он
полагал: жена души в нем не чает - значит, у меня никаких- надежд. Мы
выглядели довольно странно: я - слишком влюбленный, чтобы пускаться во все
тяжкие с его женой, она - оживленная и счастливая меж двух мужчин,
пленительная, сияющая и безгрешная. Без сомнения, Хавьер прекрасно знал и
действующих лиц этого спектакля, и саму постановку, потому так смело смотрел
правде в глаза, но только с одной стороны, мне же истина виделась с разных.
Он подтвердил, что я прав. (Боже мой! В чем же? Если все в этом мире
относительно, в чем же я прав? Какую особую тайну я знаю?) Я знаю, или, по
крайней мере, подозреваю, что однажды женщина, как созревший плод, падает
прямо в руки настойчивого возлюбленного. Разумеется, никто не должен
изводить себя излишним постоянством и верностью. Но все-таки женщины
созревают и падают, жизнь берет свое, и когда к ним приходит час великой
усталости, мы становимся их спасительной каменной стеной, а когда к ним
приходит час сомнения, мы превращаемся в генералов, ведущих свои войска в
наступление. К тому же мне казалось, что я, как всякий генерал, бдительно
охраняю свои позиции. И с каким успехом? Время от времени я посвящал Виолету
в детали моих похождений с другими женщинами. Она всегда внимательно
выслушивала и только потом (много позже и только наедине) отпускала на их
счет саркастические замечания. В этих задушевных беседах скрытно я
признавался ей в любви. А Виолета (все-таки более нежная, чем ехидная) при
каждом удобном случае убеждала меня в справедливости своей оценки моей новой
подружки; что до меня, то я казался ей сатиром, каким и был на самом деле,
помесью двух животных, весьма нелепой. В конце беседы я обнаруживал
невосполнимые потери, - все: личность, устремления, взгляды на жизнь - все
сплошное недоразумение и ошибка, но я не отчаивался, ведь рядом была
Виолета. Кто не знает ее, тот меня и не поймет. Думая о ней, всегда
представляю себе некое сияние, явившееся нам однажды ночью, когда мы гуляли
по городу. Воображение бессильно. Утонченность, красота и свет - все
трепетало в моей спутнице. Жизнь рядом с этим сиянием с лихвой окупает какие
угодно потери. К тому же, когда со мной приключалось что-то плохое, первой
моей мыслью было: как бы в этом случае поступила Виолета? Неизбежно взывал к
ней: сбежит ли начальник с моими годовыми сбережениями, сгорит ли мансарда,
хранившая воспоминания о родителях, умирает ли брат... Что я делаю? Тотчас
взываю к Виолете. Зачем? Чтобы лишний раз побыть в ее обществе, услышать
пару нежных слов. Если кто-то посчитает, что я довольствуюсь малым, пусть
вспомнит, что все относительно, что для меня такая малость означает большее,
упомянутые случаи это подтверждают, мои невзгоды дарят мне драгоценные
воспоминания. Иногда кажется: в глубине души я сам ищу их, призываю их.
Скажут, что любовь тех, кого зовут платониками или того хуже, вовсе и не
любовь, но как бы то ни было, она вызывает вполне реальные чувства. Каким бы
это невероятным ни показалось, но такое положение дел наполняло меня горькой
надменностью, стойкой и непоколебимой. Я вожделел, ревновал, выжидал,
страдал без какой-либо награды, и мне казалось, я морально возвышаюсь над
всеми, каждодневно получая свою плату. Конечно, я старался стать господином
Виолеты; если не удавалось сделать это, то я покорялся ей с ласковой
простотой, каковую девушка позволяет какому-нибудь родственнику, выросшему
вместе с ней, или почтенному дядюшке, или избранному жениху и между делом
ласкает своих кошек и собак. Покоряться - еще не значит отказываться. Когда
консьерж оставил нас одних, я, сочтя все ночи, что ждут нас впереди, сказал
себе: "Никогда ты еще не был так близко к своей заветной мечте, но если
ничего не получится, по крайней мере сохранишьволшебное
воспоминание о том, как делил уединенный кров с дамой". Мои размышления
нарушила Виолета:
- Давай прогуляемся, пока еще не очень поздно.
Мы спустились вниз и через стеклянную дверь вышли на внешнюю галерею.
Оттуда казалось, что мы на корабле - на корабле, окруженном высохшим и
пыльным газоном, - или в Версале, поскольку этот сад тоже был разбит на
разных уровнях и с озером в конце аллеи. Мы прошлись по этому Версалю среди
искривленных акаций, вдоль череды шале и лачуг, мимо pelousesv,
на которых лежали клочки газет, таких иссушенных, что, будь они бисквитом,
тронь - и рассыпались бы.
- Что за воздух! - воскликнул я. - Тебе не кажется, что ты позабыла все
свои недомогания и люмбаго в Буэнос-Айресе?
- У меня никогда не было люмбаго, - ответила Виолета.
- А у меня было.
С удовольствием представил свое самое что ни на есть ближайшее будущее:
жить себе спокойно в этом прибежище оздоровления и праздности, - сезон
оздоровления и праздности, лет этак в тридцать или сорок, проводят здесь
аргентинцы: дань стойкой и пошлой традиции людей с побережья.
Так мы дошли до конца парка. В ореоле застывшей пыли какой-то
потрепанный грузовик медленно полз по улице городка, наполненного местной
ностальгической музыкой, время от времени прерываемой грозными заявлениями
правящей партии. Я сказал:
- Вернемся в наш эдем. Горячий чаек нам бы не помешал.
Чай подали - тепловатый, ко всему прочему в больших чашках из фаянса,
насквозь пропитанного запахом протухшего молока, с влажным печеньем и
ломтями вымоченного в молоке хлеба, поджаренного бог весть когда, в зале с
чучелом орла и портретом Сан-Мартина, писанным маслом. Добрая половина
посетителей была стариками. Я сказал себе: "Не провести ли мне свою жизнь,
умиротворенно беседуя за чашкой чая?" Жаль только, что спокойных бесед
недостаточно, и что собеседник посчитает меня пошлым, и что мне нечего будет
сказать в ответ. (Сейчас - другое дело: я с Виолетой.) И снова воскликнул:
- Что за воздух! Один лишь глоток способен оживить даже слона. Не
правда ли, ты сейчас сбросила лет этак тридцать?!
Виолета не ответила. Да и что она могла ответить? Тридцать лет назад
она еще и не родилась. Дорогами любви мы попадаем в разные ситуации, одна из
которых - дурашливое ребячество, или точнее - впадаем в детство. Что же
сказать, в конце концов? Все так быстротечно. Надо ли повторять, что я - в
полном расцвете сил? Целый день я старательно пытался вообразить, будто мы с
Виолетой - сверстники, пока внезапно не осознал ошибку. Надо было брать
власть над Виолетой, как над малым ребенком, вместо этого она вновь мной
понукала. Ко всему прочему, как сигнал, что песенка зрелого мужчины уже
спета, рано или поздно рядом с твоей молодой подругой обязательно
объявляется не менее молодой спутник. А здесь объявился не один молодчик -
целая сборная французских лыжников, неизвестно зачем приглашенных
провинциальным правительством сюда, в Кордову, из Потрерильо, где они должны
были участвовать в каком-то чемпионате.
Какая бездна пролегает между нами и нашими женщинами! Бьюсь об заклад,
что ни один человек в здравом рассудке не обратил бы ни малейшего внимания
на этих мужланов, в то же самое время перед ними безоговорочно капитулирует
любая из женщин. Они молоды, пышут здоровьем, но ими движет только инстинкт
либо весьма откровенное желание. Что, в их глазах зажегся чистый свет? Не
будьте наивными; у них все разложено по полочкам: стакан молока, ломоть
полезного для здоровья хлеба и весьма доступная во всех смыслах женщина. Они
- это особый вид благородных животных, со своей особой статью, своими
модными стрижками и изысканными одеяниями. Конечно, они не были абсолютно
похожи друг на друга, так что я без особого труда мог отличить необъятного
Маленького Боба, который с первого же взгляда показался мне наиболее
опасным, от Пьеро, типа, который, не будь рядом Маленького Боба, был бы
среди прочих просто исполином. В нем, в этом самом Пьеро, угадывалась некая
сентиментальная черточка, каковую мы, наверное, обнаружили бы в задремавшем
тигре, убаюканном музыкой; с единственной лишь разницей, что не музыка, а
Виолета заставляла Пьеро смежить веки. Точно и не замечая моего присутствия
(хотя я никуда не отлучался), он ухаживал самым наглым образом прямо у меня
под носом. Боже, какая пытка быть человеком, чье единственное достоинство в
том, что он - интеллектуал! Если вокруг нас происходит нечто подобное, то
рассудок сначала блуждает в потемках, наполняется негодованием и в конце
концов покидает нас. Я ненавижу грубую силу. Если бы я решился (скажем так)
устроить драку с Пьеро, то худшим исходом стало бы не поражение и бегство,
самым худшим было бы, так и не ударив соперника ни разу, повиснуть на его
руке, дергаться и дрыгать ногами в воздухе. Именно это и тяготило меня.
С самого начала ревность убеждала меня: ничего хорошего ожидать не
приходится. Я обозревал с какой-то особой щепетильностью помещение, вроде бы
овальное, со стойким духом сапожной лавки, именовавшейся boоtevi,
где мы и собирались ежевечерне. Лишь только Пьеро уводил Виолету танцевать,
я чувствовал себя потерянным и позабытым, но вдруг она оказывалась рядом и
тут же показывала мне всю несостоятельность моих опасений: либо пропускала
следующий танец с Пьеро, либо танцевала с кем-нибудь другим, либо
подсаживалась ко мне поболтать. Ну как тут было не оставить свои столь
зыбкие сомнения, как можно было отказать ей в благородстве?! Но не будем
забывать, что ревность - и скрытая, и явная - мучительна, а для такого
человека, как я, - невыносима.
Дабы отвлечься от своих переживаний, я стал обращать внимание на других
женщин. Иногда удавалось привлечь к себе внимание. Пока Виолета танцевала, я
старательно убеждал себя, что не стоит с собачьей преданностью следить за
каждым ее шагом. Лучше смотреть куда-нибудь в другую сторону, и я стал
усердно изучать лицо, руки и в особенности пальчики некоей Моники. У этой
кордовки руки и ножки были восхитительны. В тот вечер, когда ее муж
отправился по делам в Буэнос-Айрес, Моника выпила уже добрый литр
шампанского и вынудила меня танцевать с ней. И хотел бы я знать, что
повергло Виолету в такое раздражение! Может быть, причина кроется в ее
отвращении к "вульгарности сладострастия", как она говорит, или все же есть
смысл подумать о ревности? Я рассуждал примерно так: если она ревнует,
значит, старается удержать меня; если она ревнует, значит, она не так уж и
совершенна; если она не так уж и совершенна, если она такая же, как все
прочие, так почему бы ей однажды не полюбить меня?
Полно мечтать; сейчас я должен рассказать все, что тогда произошло.
Неожиданно в Кордове оказалось: мне еще рано ставить на чувствах крест.
Всякий день ходить пешком или скакать на лошади по горам, греться на солнце
или читать Сан Хуан де ла Круса подле источника, ощущать в воздухе некое
благоухание - было изумительно, потому как рядом была она, моя подруга. И
это последнее слово - подруга - приносит мне воспоминания, которые во сто
крат милее всех равнин и гор всего мира, воспоминания о том, как мы делили
общий кров; я видел брошенное на спинку стула, как подобие волны, женское
белье - и представлял, как она, моя женщина, наклоняется, чтобы снять чулки,
а после небрежным движением поглаживает ноги.
Прискорбно, но по ночам, сулившим мне так много, надежды мои таяли.
Правда, вместе с ними уходил и страх. В конце концов я пришел к очевидному
заключению: если Виолета не сдается мне, - значит, она и никому не уступит.
Поскольку нет ни надежд, ни страхов, я и пытаюсь объяснить себе все
происшедшее ночью пятнадцатого июля. Мы сами придумываем для себя
побудительные мотивы того, что случается.
Итак, пятнадцатое, время завтрака, мы болтаем друг с другом, лежа в
постелях; Виолета сказала:
- А не совершить ли нам прогулку в горы с доном Леопольдо?
- Прекрасно, - ответил я.
- В горах бы и пообедали.
Сколько раз я убеждался: стоит женщинам взять на себя все хлопоты по
подготовке пикников или разных там завтраков на природе - итог неутешителен:
все как минимум некомфортно. Обычно я возвращаюсь после таких прогулок с
болью в пояснице, в желудке, с разламывающейся головой и грязными руками. А
между тем я воскликнул:
- Великолепно!
И я был абсолютно искренен. Пикник с Виолетой неизбежно оставит
чудесные воспоминания. Путеводная звезда моего поведения, особенно если я с
женщиной, - добиваться изобилия и разнообразия воспоминаний, это - часть, и
уже давно, моей жизни.
- Я займусь провизией, - объявила Виолета.
- Я - доном Леопольдо и лошадьми, - ответил я.
- Тогда вставай, не хватало, чтобы дон Леопольдо уехал с другими.
- С другими? В отеле нет никого, кроме древних мумий и французов,
никогда не сидевших в седле.
Говоря это, я подрывал позиции своих соперников. Я умылся и ушел. На
углу возле магазина "Все для досуга" встретил Монику. Нет, она вовсе не была
безобразна.
- Завтра возвращается муж, - сказала она. - Почему бы тебе не зайти ко
мне поужинать?
Я ответил вкрадчиво и туманно, что не могу обещать ей этого. И пока
продвигался вперед, к заветной цели, размышлял: "Женщины меня балуют, мне
везет". Дон Леопольдо был на своем боевом посту. Я сказал, что желал бы
нанять лошадей, и спросил, не мог бы он сопровождать нас в нашей прогулке.
Мы быстро договорились обо всем.
Разговаривая с доном Леопольдо Альваресом, я все время смотрел на него.
И осознал, как сразу, много и очень быстро, отчаянно жестикулируя, обнажая
нутро марионетки, пытаемся сказать мы, городские жители. Даже одежда нас
изобличает. Мы и не подозреваем, насколько наша внешность вызывающе
вульгарна.
Мы с доном Леопольдо вскочили на лошадей и, взяв третью под уздцы,
направились к отелю. По пути я спросил его о возможном маршруте. Он
перечислил: гора Сан-Фернандо, Ла-Месада, Потаеннная Вода, Львиный ключ
(произнося ливиний). Все эти названия мне ничего не говорили; я выбрал
последнее.
Так как дон Леопольдо дал понять, что до избранного места путь
неблизок, я сказал Виолете: надо отправляться незамедлительно. Время - это
яблоко раздора между мужчиной и женщиной. Каким удивительным талантом тянуть
время обладает Виолета! Еще немного, и вполне могло бы показаться, что мы -
муж и жена. Мы выехали далеко за полдень. Добрая часть пути пролегала по
узкой крутой тропинке, вдоль склона какой-то горы до самой вершины. Дон
Леопольдо возглашал, указывая куда-то вдаль: "Три холма, Сан-Фернандо,
Сахарная Голова".
Было уже около трех, когда мы наконец-то спешились; попили воды из
Львиного ключа, она нам показалась дивной, расстелили на земле скатерть,
закрепив ее камнями, разложили снедь из корзинок и пообедали. На солнце было
не холодно.
Этот горный район под Кордовой дон Леопольдо за долгие годы объездил
верхом из конца в конец и рассказывал о нем так, будто бы только здесь и
была сосредоточена вся география, вся фауна, вся флора, вся история и все
легенды всего мира; край тигров, львов (которые с первыми лучами утренней
зари приходят сюда напиться из ключа), драконов, фей, королей и даже
хлебопашцев. Поэтому, безусловно, мое блаженство и мои злоключения - только
от Виолеты, но к чести старика, что провел нас по этим местам в гармонии с
нашей душой, скажу, что, пока был рядом с ним, я верил: жизнь и счастье - не
тема для обсуждения.
Уже наступила ночь, когда мы вернулись в отель. Виолета сказала:
- Как я устала! Сил нет даже поесть. Только - спать.
Мне вспомнилось: многоопытный дон Леопольдо советовал оставлять Виолету
одну, но, взвесив свои шансы, все за и против, я потерял всякую надежду. Тут
мне пришла мысль: Виолета остается в надежном месте, а я, кажется, обещал
Монике зайти к ней. И - направился к ее дому. Холод, который по вечерам
обычно рождает в нас ликование, в тот вечер обжигал мне лицо и ноги.
Моника попросила помочь ей собрать на стол. Мне показалось: мы оба
играем в семью (и эта игра понравилась мужчине, который обычно живет один).
Быть может, из-за того, что Моника не слишком привлекала меня, или виной
тому бутылка красного вина, которую мы выпили перед ужином, или усталость
после прогулки, но я едва помню то, что было; встреча, ужин и так далее -
туманное воспоминание.
На улице меня ждала еще одна неожиданность: выпал снег. Я очутился
посреди первозданно чистой белизны, отливающей в лунном свете серебром.
Должно быть, снег шел довольно долго, потому как все уже было укрыто им. В
призрачном блеске мне казалось, что мороз просто обязан вернуть ясность моим
мыслям, но я ошибся. Уж и не знаю, что за снотворное подмешивает Моника в
свое красное вино. По другую сторону от сточной канавы, поблизости от
магазина "Все для досуга" увидел домик, на котором не было традиционной
таблички "Больным вход воспрещен"; то, что обычно казалось мне нормальным,
тогда (как я сейчас понимаю: последствие возлияний) все представлялось
фантастичным. Вывеска на доме гласила: "Фабрика. Строим бомбоубежища".
Неужели спрос на эти самые бомбоубежища так велик, что позволяет подобным
фабрикам возникать везде, по всей Республике?! Я сказал себе: перед отъездом
в Буэнос-Айрес обязательно должен взглянуть опять на эту вывеску, дабы
удостовериться: не почудилось ли мне.
Наконец-таки добрался до отеля, надеясь, что все уже уснули и Виолета
тоже не заметит моего возвращения. Так и случилось. В лунном свете,
проникавшем сквозь полузадернутые шторы балкона, увидел Виолету, спящую с
открытым ртом. С преогромными усилиями разделся и повалился в свою кровать.
Проснулся посреди ночи, уверенный: пока я спал, что-то случилось.
Проснулся будто под действием наркотика или кураре: все чувствуешь и не в
силах пошевелиться. Что же было в вине, которым меня потчевала Моника?
Бывало, я выпивал и больше, но такого со мной никогда еще не случалось. И
тут дверь приоткрылась. Громадина Маленький Боб протиснулся в комнату,
огляделся по сторонам и направился к кровати моей подруги, на мгновение
застыл, склонился, - впечатление: словно спускался с горы, - с нежностью
дотронулся до ее плеча, поцеловал и лег на нее. Не спрашивайте меня, сколько
времени прошло, прежде чем этот тип встал. Я видел, как он сел на край
постели, вытащил пачку сигарет, достал одну, бережно вставил ее в губы
Виолеты, достал другую для себя. Оба курили молча, наконец мужчина сказал:
- Сейчас двое плачут.
Я услышал, как бы себе в утешение, голос Виолеты:
- Двое?
- Да. Первый - твой Пьеро. За ужином я заверил его, что ночью не приду
к тебе. Сейчас он стоит там, на улице, под снегом. Он ждет меня, а так как
меня нет, то понял, что потерял.
И вновь я услышал голос Виолеты:
- Ты сказал - двое.
- Второй - вот этот, что лежит в своей кровати и притворяется, что
спит, но я вижу: он плачет.
Машинально я провел рукой по глазам. Рука увлажнилась. Тыльной стороной
зажал себе рот.
Наутро проснулся, наполовину задохнувшись. Первым желанием было тотчас
расспросить Виолету. Но я вынужден был обождать, пока горничная раздвинет
шторы, поставит подносы с завтраком, сначала один, потом - другой, и,
развесив банные полотенца, удалится. Все это время Виолета говорила о том,
что ночь была холодной, что она рано уснула, не знает, в котором часу я
вернулся, и все это так искренно - так правдиво и честно рассказывала об
этом мне, человеку, который все прекрасно знает, - так что я даже начал
сомневаться в случившемся ночью. В тот день я не осмелился расспросить ее,
решил, что надо выждать подходящий момент. Подумал: все откроется при
встрече Виолеты с Маленьким Бобом. Я неотступно следил за ней, скрывая
тоску, ненависть и боль. Но так ничего и не узнал. Никаких тайных встреч не
было. Виолета и Маленький Боб выказывали полную отчужденность и равнодушие
друг к другу. Мне известно: после любовного акта мужчина и женщина обычно
избегают друг друга (вовсе непредосудительно какое-то время любить друг
друга, как животные); но так или иначе, эти двое не встречались и до
пятнадцатого июля. Решил переговорить с Пьеро, как мужчина с мужчиной, но
затем понял: как бы мы с Виолетой ни были далеки друг от друга, - я не
должен говорить о ней с каким-то пигмеем, которого я презираю.
Сейчас мы в Буэнос-Айресе. Так ничего и не удалось разузнать до самого
отъезда, даже - есть ли в городе действительно фабрика, где строят
бомбоубежища. Боже мой, было бы намного лучше, если бы то, что случилось
тогда ночью, оказалось бы всего лишь сном, навеянным вином Моники. Временами
я думаю и сам себе твержу: Виолета не могла совершить подобного злодейства.
Злодейства? Это моя вина - сколько раз говорил ей: все или ничего, - но
уступить моим желаниям - значит покинуть мужа и детей; с другой стороны -
любовь с этим мужланом, ночью, для нее это, быть может, - нечто иное, совсем
не важное, не заслуживающее внимания, будто и не было вовсе. Без сомнения
я-то воспринимаю все это совсем по-другому, но я не в счет.
Примечания
Этот рассказ Биой Касареса, как и ряд других ("Большой Серафим",
"Признания волка", "Ad porcos"), временем действия связан, вероятно, с
периодом перонистской диктатуры. Генерал Хуан Доминго Перон (1895-1974) был
избран президентом Аргентины в 1946 г. и свергнут в результате военного
переворота в 1955-м. Многие деятели аргентинской культуры (среди них Борхес,
Кортасар, Биой Касарес) относились к правлению Перона резко отрицательно.
Кордова - город и провинция в центральной части Аргентины.
Сан Хуан де ла Крус (1542-1591) - испанский поэт-мистик.
Перевод с испанского В.Петрова, 2000г.
Примечания В.Андреев, 2000г.
Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.
OCR: Олег Самарин, olegsamarin@mail.ru, 20 декабря 2001
Адольфо Биой Касарес. Признания волка
Небольшую группу аргентинцев, чью поездку организовала компания ТУСА,
невозможно было спутать ни с кем благодаря значку с буквами ТУСА в петлице и
еще больше - коричневым костюмам, слишком легким для неласковой парижской
весны. Аргентинцев распределили по двум этажам отеля на улице Понтье. Энрике
Риверо Пуигу достался номер на третьем этаже, с окном во двор, а Тарантино,
Сарконе и Эскобару - на пятом. Так Риверо Пуиг лишний раз убедился в том,
что компания чрезвычайно заботится о своей репутации, повторив одну из своих
излюбленных фраз: "Эти люди знают, что делают". И верно: Тарантино, Сарконе
и Эскобара, составлявших тесную компанию, поселили вместе. Что же касается
его, Риверо, одинокого волка - как постоянно говорил он про себя, в общем-то
правильно определяя свои отношения с женским полом и с населением Темперлея,
- его поместили отдельно, хотя и не слишком далеко от приятелей, с которыми
он сильно сдружился в поездке. Чтобы избежать нежелательных трений, ТУСА
собрала бразильцев в отеле на улице Колизея, а большую часть американцев -
на улице Берри. Такие же меры предосторожности - с неизменным успехом -
принимались на всех этапах путешествия: Мадрид, Барселона, Ницца, Генуя,
Рим, Милан, Женева, Мюнхен. Шумной и ребяческой, но до чего же трогательной
была радость большинства туристов, замечавших знакомые лица в автобусе и
самолете после насильственной разлуки в городах. Как не поверить, судя по
этим кратким минутам, в прирожденную доброту человека?
Везде, где только было возможно, и всякому, кто только желал слушать,
аргентинцы без устали расписывали прелести путешествия. Но если прислушаться
получше, выяснилось бы, что не все встречало у них равное одобрение. То
обстоятельство, что римские развалины совершенно развалились, вызывало
живейшую досаду. Один заявил, что буэнос-айресские эдилы не допустили бы
такого. Однако другой, знакомый с языками, встал на защиту местных властей и
в приступе раздражения свалил вину на все тех же туристов, платящих именно
за виды руин. В этом смысле нельзя отрицать немалое образовательное значение
турпоездок: посещение достопримечательностей открывает перед нами
невероятное разнообразие человеческого разума.
Впрочем, нашим соотечественникам - об иностранцах я не говорю -
достаточно было оказаться наедине со своими мыслями, чтобы стать жертвами
двойной тревоги. Она приходила по ночам, когда они ворочались в кровати от
бессонницы. Странное дело: любители поспать, все четверо потеряли сон, как
только ступили на чужую землю.
Каждой ночью неотвратимо наступал подсчет расходов - и быстро
превращался в ужас человека, стоящего на краю пропасти. Поистине
головокружительные суммы уходили на чаевые, подарки, сувениры и тому
подобные пустяки. Прелести поездки - разве они уравновешивали такое
расточительство? Воображение рисовало пугающий призрак разорения. К счастью,
наши аргентинцы нашли поддержку и опору в сопровождавшем их представителе
компании, как ученики находят ее в учителе. Он вернул друзьям спокойствие
разумными и утешительными словами:
- За границей деньги вылетают сами собой. Но число тех, кто отправлялся
в путешествие до вас и отправится после - а это не два и не три человека, -
доказывает, что никто не разоряется. А потом, - хотя сейчас вам этого не
понять, - вы увидите, что бесценные воспоминания о поездке составят предмет
для разговоров на всю вашу жизнь. Не только вашу! Хватит на жизнь ваших
детей, племянников, внуков!
Тарантино, Сарконе и Эскобар взяли за привычку навещать Риверо в его
номере. Здесь все четверо пили мате. Здесь Сарконе неожиданно принимался
петь, вызывая восхищение "Жемчужиной в грязи", энтузиазм - "Аргентинским
апачем", слезы - "Затерянным в Париже". Здесь друзья, как потерпевшие
кораблекрушение на необитаемом острове, обменивались признаниями; и даже
вечно замкнутому Риверо случалось разоткровенничаться. Как видно,
неприятности, переживаемые вместе, делаются более терпимыми.
На собраниях у Риверо каждый по-своему выражал еще одну заботу, очень
личную, но общую для всех. Кто с гневом, кто с печалью, кто с досадой, но
все говорили об одном: монотонная череда дней и ночей без благотворного -
пусть даже кратковременного - влияния женского общества. Мучения начались в
Барселоне, где один из туристов (социолог) громко высказался по поводу
качества предлагаемых услуг. Страх ли перед болезнью, некогда исчезнувшей с
лица земли, но заново привезенной из бывших колоний, а может, робость,
овладевающая нами за границей, или просто предрассудки, - но аргентинцы не
участвовали во всеобщем веселье. Потом была Ницца, где легион старух на
Английском бульваре не привлек никакого внимания друзей. Знатоки дела, они
обратили свой взгляд на других, обещавших земной рай. Эскобар выразил
настроение четверки скорбными словами: "Столько прекрасных женщин, и все
недоступны!" В Генуе - или на Санта-Маргарите? - они увидели из окна
автобуса молодую велосипедистку, блондинку, которая исторгла у Риверо
глубокий вздох, заставив его восстать против собственной судьбы: быть может,
это и есть женщина его жизни?
Увы, наш опыт - это всегда наш личный опыт, что и калечит лучшие из
рассказов о путешествиях. К римским жрицам любви друзья отнеслись с
неприкрытым отвращением и нашли, таким образом, новый предлог - как солдаты,
давно отвыкшие драться, - чтобы не ввязываться в авантюру. Положение было
еще терпимым в Мюнхене, но стало невыносимым в Париже, где действительность
показалась им безумным праздником, устроенным в честь любовных побед. Друзей
начала грызть тревога другого свойства: путешествие с его красотами, - разве
оно уравновешивало потерю целой вереницы блондинок и брюнеток, оставшихся
позади?
Сарконе, от природы обладавший спокойным нравом, сделал полезное
уточнение:
- Здесь слишком много женщин легкого поведения. Честные девушки не дают
к себе подступиться, чтобы их не спутали с теми.
Друзья бурно выразили свое согласие. Движимый завистью, Тарантино внес
некоторый диссонанс:
- Но не зря ведь сказано, что трудности обостряют изобретательность.
Эскобар развил тему с превосходным хладнокровием:
- Ни с одной даже не заговоришь, потому что они не понимают
по-испански.
В разговор вступил Риверо - единственный из четырех знавший несколько
французских слов - и тоже напомнил всем о непреодолимом языковом барьере.
Затем вмешался Тарантино:
- Я хочу сказать, что нам не хватает какой-нибудь крестьянской девушки,
которая работает домашней прислугой, - лучше всего брюнетки. Ведь у нас это
самое доступное из того, что есть.
- В Париже выше уровень жизни, - объяснил Риверо.
- С чем вас всех и поздравляю, - заключил Сарконе.
И во второй раз заслужил шумное одобрение компании.
"Неблагодарность", "жестокость", "коварство" - вот слова, приходящие на
ум, когда мы рассуждаем о жизни. К счастью, нередко всплывает еще и слово
"неожиданность". Если жизнь становится невыносимой, так и знайте: где-то
поблизости спрятан сундучок с сокровищами.
К концу разговора, кажется, показался свет в конце туннеля.
- Раз уж мы лишены домашних радостей, нужно искать в других местах, -
высказал свое мнение Тарантино.
Наступила мрачная тишина, нарушаемая лишь громким сопением
присутствующих.
- Есть что-нибудь на примете? - рискнул спросить Сарконе.
На Тарантино снизошло озарение.
- Горничная, - произнес он прерывистым голосом.
- Молодая, - уточнил Эскобар, тоже жаждавший лавров. - Та, что приходит
убирать вместе со старухой.
- Ни в коем случае! - упрекнул их Риверо. - Разве вы забыли, что
горничная в отеле - существо неприкасаемое, священное? Для постояльцев,
конечно. Подумайте хорошенько, во что иначе превратится почтенное заведение?
Если хотите, почитайте правила проживания. Или проверьте на практике.
- А где взять правила? - спросил Тарантино.
Слегка поразмыслив, Риверо ответил с уверенностью:
- Внизу у швейцара.
- А что делают с теми, кто их нарушает?
- Вышвыривают вон.
- Давай все-таки прислушаемся к этому ненормальному, - предложил
Эскобар, обращаясь к Тарантино. - Речь идет о нашем добром имени.
Сарконе согласился:
- Один неверный шаг, и что станет со всеми нами? Риверо поддержал его:
- Вспомните, о чем говорил наш сопровождающий: ступив одной ногой в
самолет, мы автоматически превращаемся в посланцев родины.
Тарантино, Сарконе и Эскобар ушли наверх. Оставшись в одиночестве,
Риверо покопался в глубинах памяти и ощутил скрытое беспокойство
относительно мотивов своего недавнего поступка - перед тем, как собрался
насладиться триумфом. Кто-то когда-то рассказал ему что-то о горничных в
отеле, которым предписывается быть недоступными. "Я проявил такую твердость
(подумалось ему), потому что за границей мы должны уважать законы
гостеприимства, любой ценой избегать ненужных столкновений и вести себя
безупречно".
На следующий день в обеденный час троица не появилась в ресторане
отеля. Риверо посвятил вечер покупкам. По возвращении, падая от усталости,
он решил посидеть немного за столиком бара, прямо на тротуаре Елисейских
полей. Большой любитель оршадов, из-за невозможности объясниться он
удовлетворился мятным напитком. Опорожнив стакан до половины, Риверо поднял
глаза на темную громаду Триумфальной арки, забыл про людской муравейник и
обрел спокойствие.
Постоянное движение взад-вперед, в одном и том же месте, где шум толпы
перекрывался мощными голосами, в конце концов привлекло его внимание.
Медленно и недоуменно, как будто пробуждаясь от сна, он перевел глаза на
кучку людей, державших друг друга под руку и явно в хорошем настроении.
Риверо с удивлением узнал Тарантино, Сарконе, Эскобара; но их было не трое.
Четвертой оказалась молодая девушка, низенькая и полная, со смуглой кожей и
большими зелеными глазами, чей напряженный коровий взгляд не участвовал в
веселье, написанном на лице.
- Ну, как она тебе? - поинтересовался Сарконе.
- Симпатичная, - признал Риверо.
- Как говорится, лучше, чем ничего, - сказал Тарантино.
- А главное, из нее неплохой преподаватель, - быстро добавил Эскобар. -
Мы уже выучили полдюжины слов, и с безупречным произношением.
- Она бретонка, - пояснил Сарконе.
- А вы чему ее учите? - спросил в свою очередь Риверо.
- Повседневным выражениям. Тарантино заставляет ее повторять разные
неприличные словечки и уверяет, что так здороваются или заказывают кофе. Мы
помираем со смеху.
Заплатив по счету, Риверо спросил:
- Сегодня еще увидимся?
- Сегодня у нас много дел, - помотал головой Сарконе. - Вечером мы
хотим проехаться по окружной железной дороге и покататься на
bвteaux-mouchesvii.
- Да, сегодня не выйдет, - поддакнул Тарантино.
В отеле Риверо вспомнил, что девушка ему знакома: та самая горничная, о
которой говорили вчера. Он не раз встречал ее на пятом этаже.
Ночь для Риверо выдалась особенно беспокойной. Ровно в семь утра он
постучал в дверь номера своих приятелей. Приоткрыв дверь, он уже готов был
затянуть "Аполлон показался в небе", как его заставил отказаться - от
первоначального намерения предмет - неразличимый в темноте;
предположительно, ботинок, - пролетевший в двух сантиметрах от его лица и
врезавшийся в створку двери.
С опущенной головой Риверо побрел в гостиничный ресторан. Заказал кофе
с молоком, булочки и круассаны. После этого вышел прогуляться, но прогулка
не принесла облегчения. Костюм действительно был не по погоде. Чтобы
согреться, следовало идти быстро; но Риверо уже чувствовал приближение
усталости. Усталости нужно было избежать любой ценой: за ней - Риверо знал -
неизменно следует тоска. В путешествии человек утомляется с невероятной
легкостью. Наедине с самим собой Риверо мог признаться: в каждом из
великолепных городов, где он был, ему случалось почувствовать себя
несчастнейшим из людей. Жажда женщин - как же она тосклива! Чтобы
приободриться, Риверо подумал: " Я в Париже. И весь Темперлей это знает". Но
вдруг ясно представил, что это - последний парижский день. На следующее
утро, сев в автобус, он навсегда оставит позади город, зовущий к любовным
приключениям. Как вернуться на родину без воспоминания хотя бы об одной
женщине? Даже приятели Риверо с пятого этажа сумели что-то ухватить.
Пожалуй, они представали скорее в комичном свете; но, поданная как следует,
их история заставила бы слушателей от души посмеяться. А он, Риверо, с чем
приедет он? С пустыми руками. Что услышат от него товарищи по клубу? Обычный
рассказ туриста, без пикантных подробностей. Подавленный, он уставился в
одно из окон, сквозь которое просматривалась сырая, темная, угрюмая лавка
чучельника. В витрине стояло чучело волка. Риверо прочел на табличке,
прикрепленной к деревянной подставке: Сибирский волк. Поистине, он сам в
точности напоминает этого хищника, вечно одинокого и голодного.
Взволнованный сходством, Риверо продолжил прогулку и вышел на площадь
Сен-Филипп-дю-Рюль.
Стоя напротив церкви, он собрался было перейти улицу, но не смог из-за
непрерывного потока машин. Взгляд его упал на магазин одежды, где шла
сезонная распродажа. Если бы наш волк поддался соблазну, то окончательно
смирился бы с поражением. И тут в метре от его плеча возникла девушка,
свеженькая и хорошенькая, настоящая парижская штучка. Случайно - но может
быть, здесь вмешался инстинкт? - Риверо увидел ее краем глаза, когда уже
готовился устремиться к рубашкам и галстукам; но вовремя заметил какое-то
движение сбоку и с уверенностью опытного ловца посмотрел вокруг. С чисто
женской скромностью парижаночка опустила глаза - после краткого, но
многозначительного скрещения взглядов.
- Мадемуазель, не проехаться ли нам в Булонский лес? - наклонился к ней
Риверо.
Ответ последовал мгновенно:
- В лес - нет.
Риверо почувствовал, как в нем проснулся старый охотник: отрицание
содержало долю утверждения. Чтобы не дать девушке опомниться, в порыве
вдохновения он предложил:
- Позавтракаем вместе?
Согласие доставило ему нескрываемую радость, а сознание собственной
ошибки (простительной в такой час) - тревогу: девушка приняла приглашение на
обед! Это дало Риверо повод - пока он, уже через силу, во второй раз
поглощал кофе с молоком, булочки и круассаны, - поразмышлять о полной
превратностей жизни своей спутницы. Ее правило - всегда быть одетой с
иголочки: иначе на нее перестанут обращать внимание. Все стоит денег, каждый
проглоченный кусок ведет к ожирению, современная независимая женщина бросила
устаревшую привычку питаться. Конечно, она живет впроголодь, в вечной
спешке, пользуясь тем, что ее время от времени кормят мужчины... Риверо
растрогался: судьба этой женщины, вместе с регулярным приемом пищи
отказавшейся от нормального существования, тронула его. Бедные женщины -
промелькнуло у него в голове, - столько усилий, чтобы казаться хрупкими!
Представить только, что из-за мужской жадности, хищности и жестокости эти
создания сейчас наконец-то отвечают романтическому представлению о них.
Беседа получилась легкой и приятной. Тем для разговора было в изобилии:
загадочное ТУСА на значке у Риверо; описание (преувеличенное) Буэнос-Айреса
и Темперлея; перевернутые в другом полушарии времена года. Риверо как-то
незаметно позабыл о своем плохом французском и обнаружил - без всякой задней
мысли, - что впервые за долгое время ему не было скучно. "Только женщины
способны на такое", - отметил он про себя.
Что делать теперь? Для недвусмысленных предложений слишком рано,
предложить пообедать сразу после завтрака - невозможно, идти по магазинам
опасно, по музеям - скучно. Риверо подозвал такси и, несмотря на необъяснимо
упорное сопротивление девушки, дал команду:
- В Булонский лес.
Они спустились к озеру. Немного прошлись.
- Как вас зовут? - спросил Риверо.
В хорошем расположении духа, он ожидал чего-то вроде Моники, Денизы,
Одетты, Иветты, Шанталь, - подлинно французские имена, которые можно без
смущения произнести в кругу приятелей. Риверо увидел себя в знакомом кафе:
"За всю поездку только одна. Шанталь. Парижанка. Не женщина - огонь!"
- Мими, - ответила девушка.
Риверо понравилось имя, хотя в клубе "Ломас" уже имелась одна Мими.
Они сидели на железных стульях у самой воды, смотрели друг другу в
глаза, смеялись, болтали. Так подошло время обедать. Снова взяв такси, они
подъехали к павильону с большим окном неправильной формы и разноцветными
тентами: ресторану у водопада. Здесь девушка запротестовала:
- Это слишком дорого.
Риверо отмел возражения широким и небрежным движением руки, призванным
сказать: неважно! Движением, свободным от неискренности: тот, кто день за
днем швыряет деньги направо и налево, осматривая достопримечательности, не
скупится, если обедает с женщиной.
Он доверил ей нелегкую задачу разобраться в длиннейшем меню, а затем,
боясь наткнуться на какую-нибудь престижную марку, в не менее длинном списке
вин. Внимание Риверо вдруг привлекла - пока он отдался во власть
температурных ощущений, рассуждая примерно так: "Если честно, то мой костюм
рассчитан на другую погоду. Для обеда под открытым небом не мешало бы
прибавить три-четыре градуса. Здесь все попрятались внутрь. Но пусть видят,
что аргентинцы могут быть так же выносливы, как и все", - так вот, внимание
Риверо вдруг привлекла сценка из тех, что навечно врезаются в память: на
соседнем столике доверчивые воробьи клевали кусочки засахаренной дыни. Так у
Риверо в мозгу возник первый набросок одной из самых известных его фраз: "Во
Франции даже птицы наслаждаются атмосферой всеобщей учтивости". Внезапно он
подумал о том, что ждет его вечером, но отвел эту мысль, считая, что любая
попытка предвидеть будущее оборачивается плохим предзнаменованием. Храня
спокойствие, он решил положиться на случай: перспектива не менее волнующая,
чем любовная победа. А что касается последней, то стоит ли она затраченных
усилий? В первый раз с тех пор, как они оказались вместе, Риверо приступил к
беспристрастному исследованию. Судьба проявила благосклонность, девушка была
миловидной. "Жаль, - вздохнул Риверо, - что она не похожа на светловолосых
француженок, как их представляют в Темперлее. Больше напоминает ту модницу
из кондитерской "Идеал"".
Обед удался на славу. Зная, что вскоре его охватит дремота, Риверо
приподнялся, тяжело отдуваясь, бросил на стол скатанную в шарик салфетку и
предложил:
- Не размяться ли нам теперь?
Взявшись под руку, они пошли между деревьев, срывая и тут же выбрасывая
тонкие веточки. Спустились в небольшую ложбинку у берега. Улыбки и смех
моментально прекратились; взгляд у обоих стал серьезным, почти напряженным;
последовали бурные объятия, у Риверо вырвалось против воли:
- Проведем вечер вместе?
Отказ в такой момент означал бы полное равнодушие к чуду любви,
объединившему два желания и (как уже грезилось Риверо) две души. Мими поняла
это. С замечательным чистосердечием (свойство лишь избранных натур, по
определению Риверо) она прошептала:
- Хорошо.
Поистине, такой девушкой надо было дорожить. Риверо повел ее к
перекрестку, где с барским видом остановил такси, уже третье за день.
Посадив Мими в машину, он с помощью жестов дал объяснения шоферу, залез в
такси сам и обнял девушку, погрузившись надолго - слишком надолго - в
глубокое молчание. Поездка пришла к концу возле церкви Св. Магдалины. Бедные
женщины, верные подруги, чего только не терпите вы из-за нашей неуклюжести!
Шофер, человек грубый, подкатил к отвратнейшей гостинице в квартале
отвратных гостиниц. Вокруг толпились бабенки, выслеживая прохожих, помахивая
сумочками. Предупреждая законные попытки сопротивления, Риверо manu
militariviii ввел свою возлюбленную внутрь. В самом деле,
вообразить что-то хуже было сложно. Пока горничная выбирала один из
двух-трех ключей, висевших на доске, из клетушки у подножия винтовой
лестницы женщины малопочтенного вида бесстыдно разглядывали Мими. Риверо
испытал желание попросить прощения и закричать: "Идем отсюда!"; но, призвав
на помощь всю свою смелость, удержался. Мими не позволила себе ни единой
жалобы. А несколько мгновений спустя они были вдвоем в комнате: остальное
потеряло значение.
После всего она мирно заснула. Риверо, лежа рядом с ней, смотрел в
потолок, курил "Голуаз" - столь презираемый им еще недавно, но о котором он
скоро будет упоминать с ностальгией, - и представлял, что он расскажет
приятелям. "Свободная от хитроумного кокетства, - родилась у него фраза, -
необходимого, если ты подчинена главе семьи, европейская женщина завоевала
независимость и благодаря своей душевной щедрости заслуживает преклонения".
Риверо понял, что до этого вечера (и, наверное, с момента отлета из
аэропорта Эсейса) он ни разу не чувствовал себя счастливым. Почему? И сам
себе ответил: потому что жил, оторвавшись от всех, не открывая сердца
друзьям с пятого этажа. Теперь, поклялся Риверо, он не будет избегать
признаний.
Мими проснулась. Оба захотели есть. Подергали за веревочку звонка.
Появилась горничная. Заказали ужин. Осторожно усевшись на край постели, с
подносами на коленях, они выпили по огромной чашке какао в сопровождении
булочек и круассанов. Известно, что еда придает сил и возбуждает любовное
чувство. Во время второй передышки началась беседа, замечательная в своей
неторопливости, - о детстве, о родных местах. Девушка вздохнула:
- Как они далеко.
- Только не твои, - уточнил Риверо.
- Не так, как Буэнос-Айрес, но далеко для моего сердца.
- Не понимаю.
- Я из Германии, романтической страны, - объяснила Мими.
Риверо не стал говорить - в каждом мужчине таится предатель - о
компании друзей, ждущей его сегодня. Вместо этого он выдумал банкет у
консула. Бедная Мими никогда не осмелилась бы просить, чтобы ради нее
беспокоили настолько важную персону. Легко солгав, Риверо не колеблясь
умолчал о завтрашнем отъезде, но заставил Мими записать номер телефона в
отеле - который она благоговейно занесла в растрепанный блокнотик - на
случай, если вдруг вечером ей придет охота позвонить. Мими записала номер
доверчиво - доказательство того, что мы не стеклянные и что ни один человек
не проникает в наши мысли; а также того, что Риверо довольно-таки медленно
постигал происходившее в его душе. Правда, тем вечером, излагая свое
приключение Тарантино, Сарконе и Эскобару, он ощутил приток бодрящей
самоуверенности, не сравнимого ни с чем ликования, которого невозможно
достичь во время происходящего - но лишь впоследствии, когда человек
распускает свой павлиний хвост в дружеском кругу. И все же утром, вжатый в
сиденье автобуса, навсегда уносившего его от Парижа (теперь его Парижа), он
задавал себе вопросы. Не закончилась ли идиллия до срока? Сможет ли он
когда-нибудь встретить такую же девушку, как Мими? И не знак ли это
злосчастной судьбы, преследующей всех аргентинцев, - за сутки до отъезда
повстречать женщину, о которой мечтал годы и годы, но, рабски следуя своим
обязательствам перед ТУСА, вновь пуститься в путь, как неутомимый цыган?
Здесь Риверо сравнил себя - что немного утешило его - с моряком, встречающим
свою любовь в каждом порту.
От посещения Бретани наши соотечественники запомнили больше всего
вечер, когда возле стен средневекового города автобусное радио тронуло их до
слез таким родным мотивом танго "Моя печальная ночь". Между Динаном и
Динаром сопровождающий сделал объявление. Приятели восприняли его как первый
сбой в безукоризненном до того обслуживании: Тарантино, Сарконе и Эскобара
поселят в "Принтании", а одинокого Риверо - в "Паласе". Оплошность не была
велика, но, допущенная компанией ТУСА, - и в какой момент! - у Риверо она
вызвала больше чем разочарование: глубокий упадок духа.
Когда мы находим в супе волос, то вслед за тем вылавливаем и скальп.
Только наша четверка ознакомилась с бездушным указанием насчет отелей, как
тот же господин, попытавшись завлечь этим друзей, выдал новость: большое
достоинство Динара заключается в тишине.
- Для современного человека, живущего будто в пчелином улье,
одиночество - роскошь.
- Мы, - обрушился на него Тарантино, в сущности не питавший уважения к
туристической фирме, - не для того приехали из Америки, чтобы нас поселили в
пустыне.
Уже в тихом Динаре Риверо не сдержался:
- Город окружен стенами. Никакого сравнения с Мирамаром. И к тому же
глазу не за что зацепиться до самого горизонта.
Приятели умолкли, так как видели Мирамар исключительно на фотографиях.
Вот вам аргентинец: знает Европу как собственный дом, но осмотреть
достопримечательности собственной страны - ни за что! Ведь каждый километр -
это удушье, любой вагон - Божье наказание.
Состояние, в котором находился Риверо, сделало для него заключение в
"Паласе" тягостным. Пожалуй, выпивка развязала бы ему язык: он без конца
смог бы разговаривать о Мими, снова и снова переживать сладостные
мгновения... Бесповоротно отделенный от товарищей, он не видел выхода для
своей тоски. Даже возвращение в Париж, - вообще-то недостойное истинного
аргентинца, - не вернуло бы ему девушку. Ни фамилии, ни адреса, тем более
ничего остального о Мими ему не было известно.
Комната в "Паласе", с видом на бухту и на Сен-Мало, обернулась
настоящей тюремной камерой. Даже не открыв чемодана, он вышел прогуляться.
Оказавшись в лифте, нажал на кнопку первого этажа. Спускаясь, Риверо изучал
табличку с инструкциями для пассажира. Потом медленно сошел вниз по
лестнице.
Однако выходить на улицу не было никакого желания. Он посидел в холле,
заглянул в салоны. Попробовал крепиться, повторяя, что не следует делать из
всего трагедию: "Главное - это победа, а не расставание", и еще: "Успехи в
любви украшают мужчину". Так он вступил в светлый, отделанный в бело-золотых
тонах ресторан отеля. Время - так называется горькое лекарство от
безнадежности.
Его провели к столу, положили между ним и салфеткой чудовищных размеров
листок из плотной бумаги - меню. Только чтобы не попасть в глупое положение,
он посмотрел пустыми глазами в меню, затем вокруг себя. Невдалеке сидела,
нежничая с мужем, полноватая и, видимо, низенькая, но привлекательная
блондинка. Получив свой ужин, Риверо рассмотрел ее как следует: бледная
кожа, явно краснеющая при малейшей возможности; белокурые, слегка
подкрашенные волосы. Такой веселой, яркой, говорливой женщиной можно было
только восхищаться.
Семейная пара сначала перекидывалась словами с метрдотелем, после него
- с сонливым человеком в зеленом фартуке, раздававшим карту вин, наконец, с
официантом. Зная до тонкостей все о продукции местных виноградников, они
завязывали беседу с каждым, кто подходил к столику. Стоило собеседнику
удалиться, как нежности продолжались.
Когда муж склонил над супом лысину, окруженную седыми волосами,
блондинка устремила взгляд на Риверо. Наш герой подумал: "Я приметил ее от
скуки, желая развлечься. И вот взгляд, посланный в наказание". Но,
по-прежнему скучая и желая развлечься, Риверо опять посмотрел в ее сторону.
Блондинка поглаживала лысину мужа. Голова мужа под ее рукой почти опускалась
в суп. Голубые глаза искали Риверо. Как бы управляемые ловким фокусником,
зрачки совершали виртуозные движения, взгляд то и дело задерживался на
аргентинце. Это продолжалось доли секунды, и Риверо даже засомневался: а
было ли в самом деле что-нибудь?
"Показалось", - пришел он к выводу. Но все повторилось: супружеские
ласки, голова над тарелкой, искательный взгляд, супружеские ласки. "Неверная
жена", - заключил Риверо, словно обнаружив подлинную вещь в мире подделок
или, скажем, ангела или единорога.
Когда Риверо выходил из ресторана, блондинка вновь поглядела на него и
совершенно точно ему подмигнула. Немного растерявшись, - так как не составил
пока плана действий, - Риверо прошел в холл. Заняться было нечем, даже для
вида. Пара-другая витрин с мундштуками, бумажниками, украшениями; объявления
о давно состоявшихся киносеансах и вечере в казино "High life". Прочтя их,
Риверо повалился в кресло.
Появились старик и блондинка. Что-то в их поведении - возможно,
непринужденное веселье, - показывало, что пара ни в ком больше не нуждается.
Оба смеялись, болтали с возрастающей живостью, но никто третий не участвовал
в игре, - ни швейцар, ни официант из бара, ни мрачный господин за стойкой
администратора. "Ах, супруги, супруги", - издал нравоучительный вздох
Риверо, благодушно покачивая головой. Прекрасная изменница оказалась немного
приземистой. Но с каким изяществом она подмигнула ему из-за плеча,
обмениваясь ласками с мужем! А тот увлекал жену к лифту - доставить ее в
один из альковов "Паласа", как в некий романтический приют.
Итак, любые действия откладывались до следующего дня. Риверо также
возвратился в свой номер.
Его разбудило горловое пение Сарконе:
До чего же это здорово -
растянуться на кровати...
Риверо прорычал в ярости:
- Майсани поет гораздо лучше.
- Уже почти полдень, - сообщил Эскобар.
- Он и во сне не забывает о своем вдовстве, - заметил Тарантино.
- Вовсе нет, - возразил Риверо и принялся подогревать воду для мате.
Затем, старательно бреясь, он расписал покорение блондинки.
- Обстоятельства были против меня, - разглагольствовал он, - решительно
против. Попробуйте подобраться к дружной семейной паре, где муж все время
начеку: вот в чем проблема! Но я добился своего, не спрашивайте как. Говорю
вам откровенно. Не считайте меня волшебником или кем-нибудь в этом роде.
Каждый из вас способен на такое. Хотите знать секрет? Лезьте напролом с
закрытыми глазами. За границей аргентинец неотразим!
Все выпили мате. Риверо оделся.
- Как выглядит блондинка? - спросил Сарконе.
- Невысокая, бойкая на язык. Хорошо одета, с розовым лицом.
- Мы видели ее внизу, - заявил Эскобар.
- Одну?
- Одну.
- Это, должно быть, другая, - не согласился Тарантино, чье лицо с
прозрачными детскими глазами потемнело от зависти. - Такие женщины не
интересуются залетными птицами, то есть скромными туристами.
- Ждите меня здесь, - приказал Риверо.
В нетерпении он не вызвал лифт, а сбежал по лестнице. Он перепрыгивал
через две, три ступеньки, но невозмутимый лифт, вероятно, все же выиграл бы
гонку, как черепаха из притчи.
Блондинки не было ни в холле, ни в коридорах, ни в зимнем саду. В
ресторане не было почти никого. Единственный посетитель, священник, по виду
- англичанин, бурно объяснял что-то официанту, слушавшему его с
безразличием. Риверо закончил осмотр у входа в отель, выглянул наружу.
Блондинка стояла на противоположной стороне улицы. Прислонившись к каменной
ограде, она созерцала то, что находилось за ней.
Риверо твердым шагом направился к женщине. Инстинкт подсказывал ему,
что в подобных случаях оригинальность значит меньше откровенности, и потому
незамедлительно приступил к делу:
- Давайте прогуляемся. Есть ли в Динаре парк, что-нибудь похожее на
Булонский лес?
- Ничего похожего нет, - отчетливо выговорила блондинка.
- Давайте прогуляемся, - упорствовал Риверо, но уже с меньшей
уверенностью.
- Это опасно. Нас могут увидеть. Увидимся на площади Республики. Я
приду по улице Левассер, оттуда, - она махнула рукой налево, - вы пойдете по
первой улице справа и тоже выйдете на площадь.
Ну да, подумал Риверо, женщина - взрослый человек, а мужчина - всегда
ребенок. Как можно незаметнее он поднял глаза на отель и увидел такую
картину: столпившись у окна в его номере, приятели улыбались и
жестикулировали, Тарантино корчил рожи. "Они полагают, что у меня не вышло,
и оттого так веселятся. Но я их разочарую, я расскажу им все, только кое о
чем умолчу. Мужчинам не пристало раскрывать перед друзьями все свои
чувства". Риверо сжался, стоически принимая на себя тяжесть мужского
этикета, и ускорил шаг. Сеньора поджидала его на площади, покачивая в
нетерпении - заметном издалека - сумочкой. Риверо слабым голосом
осведомился:
- Куда отправимся?
Он был слегка расстроен, получив главное: согласие на встречу. Теперь
победа, по недостатку воли, грозила выскользнуть у него из рук. Поглядев
между плечом и подбородком женщины, он прочитал вывеску: "Отель Республика".
Риверо отверг возникшую мысль, то ли как некрасивую, то ли не сумев облечь
ее в словесную оболочку. Женщина смотрела на него с раздражающим
пренебрежением, как бы говоря: "Из-за твоей ребяческой нерешительности мой
муж заметит нас". Но и подстегнутое таким образом, воображение Риверо не
произвело на свет ничего. Вывеска заставила его остановиться. Наконец,
собрав последние силы, - как утопающий хватается за любой предмет, - он
пробормотал:
- Чтобы нас никто не увидел, наверное, все-таки лучше всего будет зайти
в какое-нибудь место неподалеку, например в этот отель?
Риверо еще раз подивился выдержке женщин перед лицом действительности.
Они неизменно поражают нас, привыкших судить по внешности: неизменная
грациозность, хрупкий вид... Сеньора коротко согласилась:
- Идемте.
Узрев обстановку, Риверо пожалел о той легкости, с которой он
запаниковал. Хуже того: опять он оказался не на высоте, опять привел даму в
свинарник. Как выражается известная Глэдис из Темперлея: "Это недостойно
настоящей сеньоры". Все бесстыдно свидетельствовало о том, что отель
"Республика" представлял собой дом свиданий. Но слова, услышанные вслед за
тем Риверо, придали этому убожеству оттенок сновидения. Лишь во сне можно
было предположить, что оно так дурно подействует на женщину. И правда, она
разъяснила:
- Двести франков.
В мозгу Риверо сверкнула догадка, но, все еще не веря, он настаивал:
- Понимаю вашу насмешку. Но не будьте настолько жестоки. Это место не
для порядочной женщины. Простите меня.
- Нет-нет, я не люблю недоразумений, случайных или намеренных. И я не
отношусь к тем, кто, потеряв клиента, прикидываются примерными девочками и
отдаются по любви.
- Но вы замужем. И ваш муж здесь.
- Муж? Клиент. Он нанял меня в баре у церкви Мадлен в Париже, чтобы
сопровождать его во время отпуска. Каждый год он нанимает женщину в одном и
том же баре: завидное постоянство. Пришлось согласиться на full
timeix, но мне объяснили, что это - скупердяй, каких поискать.
Поэтому нужен дополнительный заработок.
Словно направляемый самим дьяволом, Риверо спросил:
- Вы хотите сказать, что некоторые, когда клиент плохо с ними
обращается...
- Разыгрывают примерных девочек и отдаются по любви. Чтобы не ходить
далеко: моя бывшая подруга по бару.
- У церкви Мадлен?
- Да. Знаете, что я об этом думаю? Что при нашей профессии так не
поступают. Так ведут себя истерички, а не порядочные женщины.
- Ваша подруга работает в баре?
- Работала. Теперь забирайте выше. Площадь Сен-Филипп-дю-Рюль, ни
больше ни меньше. Ее зовут Мими, но она не француженка. Немка. Как добиться
успеха в этой стране? Очень просто: приехать из-за границы. Дальше все
получится само. Смотрите: вы иностранец - и увязались за мной. Что тут
говорить!
Примечания
Темперлей - южный пригород аргентинской столицы.
Эдилы - в Древнем Риме: должностные лица.
Санта-Маргарита - город на острове Майорка.
Мими - это также имя героини рассказа Альфреда де Мюссе "Мими Пенсон".
Эсейса - главный аэропорт аргентинской столицы.
Динан - город на полуострове Бретань, на реке Ранс.
Динар - курортный город на побережье полуострова Бретань, неподалеку от
Сен-Мало.
Сен-Мало - город-порт на полуострове Бретань, на берегу одноименного
залива.
...как черепаха из притчи. - Имеется в виду притча (апория) Зенона
Элейского о черепахе и Ахилле.
Перевод с испанского Е.Куцубиной, 2000г.
Примечания В.Андреев, 2000г.
Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.
OCR: Олег Самарин, olegsamarin@mail.ru, 20 декабря 2001
Адольфо Биой Касарес. Проигранная война
У нас с женой секретов друг от друга не было. И хотя с ней я был вполне
счастлив, я оставил ее ради Дианы, в характере которой увидел привлекавшее
меня сочетание непостоянства и твердости.
Я прожил с Дианой несколько лет, и мы с ней говорили обо всем
(поскольку близкие отношения состоят не только в том, чтобы раздеваться и
обниматься, как представляется иным простакам, но и в том, чтобы объяснять
мир). Однажды вечером, в кино, Диана заговорила о дюнах. Она упомянула о них
вскользь, и теперь остается лишь удивляться, почему мне памятен тот случай.
Не вдаваясь в подробности, замечу, что тема и впрямь была странная, но ведь
необычное и неожиданное имело к Диане непосредственное отношение. Себя она
считала большой грешницей с задатками падшей женщины и по ночам слезно
каялась на моей груди, что у нее есть любовник, что она - обманщица. Меня
уже начали тяготить ее бесконечные слезы и прегрешения, но тут наша жизнь
осложнилась из-за инженера, занимающегося укреплением дюн. Неизвестно где
познакомившаяся с ним, Диана мгновенно сделалась его усердной ученицей, что
только упрочило наши отношения, поскольку эта особа принадлежала к тем
женщинам, которые всегда внушают некоторые опасения. Отныне смирение стало
моим вторым "я" настолько, что, когда меня попросили быть причастным к
планам путешествия на Атлантическое побережье, я согласился самым тщательным
образом провести на месте проверку работ по укреплению дюн, предпринятых по
заказу властей провинции. И я обсуждал эти работы так, словно они меня и
вправду интересовали.
До путешествия оставалась одна неделя, когда я познакомился с
Магдаленой. Я был уверен, что именно она вытащит меня из болота, в которое я
погружался, и стал относиться к ней как к спасительнице, посланной свыше.
Для предначертанной ей роли она особенно подходила по двум качествам:
красоте (ослепительной, цветущей) и молодости. В разговорах обо всем я жил с
ней рядом, не зная забот, пока однажды вечером Магдалена не объявила, что
записалась на какие-то курсы. Некоторое время я старался ничего не замечать.
Получив от меня подарок по случаю своего дня рождения, она благодарно
прослезилась, и поскольку одна лишь любовь позволяла мне угадывать ее самые
сокровенные желания, Магдалена очень сокрушалась, что не в силах
вознаградить эту любовь подобающим образом. И добавила, что, если я хочу
сделать ей подарок, о котором она втайне мечтает, я должен записаться на
вышеупомянутые курсы. С грустью признаюсь: я не исполнил ее желания. Зато я
охотно обсудил достоинства и недостатки укрепления дюн тамариндами или
колючими кустами; посадку хвойных и других пород деревьев; необходимость
изгородей; место и способ установки переносной изгороди... Мы почтительно
коснулись в разговоре личности Бремонтье и вкратце перечислили заслуги
некоторых его последователей, таких как Бийяндель, не скупясь на похвалы
приверженцам и хулы инакомыслящим и отступникам.
Когда появилась Мерседес, я нашел в ней сходство с крестьянкой и
одалиской. Я видел простосердечие первой в глубинах ее души, а в белизне
кожи и темном блеске волос и глаз мне чудилась искушенность второй.
Воспользовавшись метафорой, показавшейся мне тогда очень подходящей, я, если
не ошибаюсь, подумал: "Присущая ей бесхитростность защитит меня, как
изгородь, от вредоносного ветра, который уже подымается..." Я не стал
подвергать такую защиту испытанию на прочность, потому что вспомнил о Дон
Кихоте и его шлеме и сказал себе, что внешность обманчива, со временем даже
горные хребты и те перемещаются, как обыкновенные дюны. Еще я подумал, что
перемены, если они действительно перемены, - приносят немалую пользу.
Вначале жить с Мерседес было одно удовольствие, поскольку любой человек
представляет собой целый мир и поскольку мне всегда хотелось без спешки
изучить ту особую разновидность людей, которой являются молодые женщины.
Одна сторона в характере Мерседес забавляла и даже изумляла меня: культ
предков, фотографии и свидетельства о смерти которых наводняли нашу спальню.
Над высокой спинкой кровати, разглядывая нас, царил господин почтенной и
древней наружности, заключенный в овальную раму красного дерева.
И, естественно, наступил день, когда я узнал, что Мерседес записалась
на курсы по укреплению дюн. Поскольку бедняжка не отличалась пытливостью
ума, ей нелегко давались тонкости сложной науки, и она часто допускала
ошибки, которые мне приходилось исправлять. "Нет,- останавливал я ее,
пытаясь скрыть раздражение. - Пожалуйста, не путай переносную изгородь с
защитными дюнами, называемыми также прибрежными. Не забывай основное
правило: посадка ни в коем случае не должна быть открыта ветрам, насквозь
продувающим еще не укрепленный участок песков".
Пока я играл роль учителя, пространные диспуты были мне интересны; но в
качестве ученика (Мерседес, занимаясь три раза в неделю, наконец-то добилась
успехов) я их возненавидел. В довершение всех бед я узнал, что особа на
овальном портрете не приходилась Мерседес родней. Конечно, это была моя
оплошность, тем не менее я ощутил себя жертвой обмана. "Значит, это не твой
дедушка?" - спросил я с болью в сердце. "Гораздо больше, чем дедушка, -
возразила Мерседес. - Он придумал способ укрепления дюн". - "Так это
Бремонтье?" - прошептал я. "Да, - произнесла она, - Бремонтье". Я повернулся
к ней спиной.
Сидя в одиночестве за письменным столом, я размышлял: "Разумеется,
простая случайность забросила меня в гущу этого водоворота... Будем
надеяться, все пройдет. Сменив столько женщин, как поется в песне, я,
наверное, уже состарился. Стареть и прожигать жизнь (давно известно) - одно
и то же. Пока я жил в свое удовольствие, мир изменился, он наполнился
укрепительницами дюн, мне же эта тема приелась из-за того, что она очень
привлекает Мерседес. И не просто приелась, она меня раздражает. Если все
женщины посвятят себя укреплению дюн, женское многообразие оскудеет
(впрочем, разве прежде не случалось подобное? Разве философы, систематизируя
явления действительности, не обедняли ее?). Так или иначе, история знает
множество не менее массовых психозов, чем укрепление дюн".
Мне не хотелось беспокоиться, но я всегда убеждался, что, выдавая
желаемое за действительное, ничего не добьешься. Разве не выглядят смешно и
трогательно молодящиеся старики? Вывод из моих умозаключений напрашивался
сам собой: если разговоры об укреплении дюн действуют мне на нервы, ничего
не остается, как порвать с Мерседес и возвратиться к жене.
Чтобы собраться с духом, я подумал: "Я бросил ее ради каких-то
сумасшедших. А она - такая достойная женщина!" Мы с женой условились
встретиться в кондитерской, за чашкой чая, держалась она превосходно, но
сразу предупредила: "В нашем бывшем доме мы жить не сможем, я его продала.
Да и какой нормальный человек в наше время будет жить в Буэнос-Айресе?" Она
добавила, что купила дом на взморье, в дюнах, укреплению которых мы и
посвятим себя. Чтобы скрасить одиночество, в котором я ее оставил, жена по
вечерам посещала курсы, которые вел инженер - друг Дианы. Я спросил
встревоженно, когда она стала бывать у Дианы. С тех пор, как они
почувствовали, что связаны между собой, словно у них появилось что-то общее.
"Она тебя отлично знает, - прибавила жена. - Она любит тебя, но называет
невротиком. Даже хуже: психопатом. Она винит тебя в неспособности любить.
Еще она сказала одну странную фразу, очень забавную и, конечно, совершенно
нелепую. Сказала, что вид инженера по укреплению дюн обращает тебя в
бегство". Мне не хотелось разочаровывать жену слишком быстро, и я удержался
от комментариев и одобрил ее планы.
Остенде, 15 августа 1971 года
Примечания
Тамаринд (индийский финик) - дерево семейства бобовых.
Бремонтье Николя (1738-1809) - французский инженер, который занимался
укреплением дюн в Гаскони.
... вспомнил о Дон Кихоте и его шлеме... - см. первую главу первого
тома "Дон Кихота".
Остенде- город-курорт в Бельгии, на берегу Северного моря.
Перевод с испанского А.Борисовой, 2000г.
Примечания В.Андреев, 2000г.
Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.
OCR: Олег Самарин, olegsamarin@mail.ru, 20 декабря 2001
Адольфо Биой Касарес. История, ниспосланная провидением
Я всегда говорю: нет никого, кроме Бога.
Одна аргентинская сеньора
1
Написать о том, что произошло, я решил вовсе не ради удовольствия
лишний раз об этом поговорить и не в угоду профессиональному инстинкту,
который ждет, чтобы запечатлеть и осмыслить события в их последовательности
- все как было, и не только грустное, но и совершенно необыкновенное, и даже
ужасное. На самом деле меня призывает к этому моя совесть, да и Оливия
настаивает, чтобы я прояснил некоторые события из жизни Роландо де Ланкера,
события, которые в определенных кругах успели и прокомментировать, и,
распространив слухи о них, исказить до неузнаваемости. И без сомнения,
поскольку мысль человеческую невозможно удержать, первое, что вызывает в
моей памяти имя Роландо де Ланкера, - это образы, потаенные в самой глубине
души и в то же время необыкновенно ощутимые: я вспоминаю развалюху-повозку,
которая катит по грязной дороге, божественно-вкусные воздушные трубочки в
кондитерской "Лучшие бисквиты", любознательную светловолосую девушку,
заброшенный английский парк с двумя каменными львами, затем три аллеи,
обсаженные высокими эвкалиптами, которые раскачивали сильный ветер. Ничего
рокового во всем этом нет, и, вглядываясь в прошлое, я едва различаю лишь
неясный отсвет. Однако тот, кому эти образы показались бы загадочными
символами и чье перо порезвее моего, мог бы преподать читателям
назидательный урок.
Как все в Буэнос-Айресе - я имею в виду все, принадлежащие к моей
профессии, - я знал, кто такой Роландо де Ланкер. Не то чтобы мне было
известно нечто конкретное, просто я знал, что он существует на свете, что
опубликовал какую-то книгу, что перессорился кое с кем из коллег. А лично с
ним я познакомился благодаря его двоюродному брату Хорхе Веларде.
Вот тут-то, собственно, и начинается данная история. Однажды утром
дверь издательства, где я работал, отворилась и я ощутил запах кожаной
почтовой сумки и ремней, который невозможно спутать ни с чем. Я поднял
голову. Разумеется, это был он, окутанный присущим ему запахом, Хорхе
Веларде, который подписывался как "Аристобуло Талац" и который еженедельно
публиковал в разделе "Мнение" несколько строчек всякой ерунды по поводу
кинопремьер. Подозреваю, что именно за свой запах и свои габариты он получил
кличку "Дракон"; а поскольку некоторые из друзей его детства называли его
Святой Георгий, можно сделать вывод, что одно прозвище вытекает из другого.
"Принес рукопись", - подумал я и покорился судьбе. Невероятно, но Дракон не
достал на сей раз ни компиляцию каких-либо поэм - нечто новое в литературе,
в жанре верлибра, который меня всегда ужасал, - ни содержательных эссе,
отвергаемых читательской массой согласно психоаналитическому толкованию
характеров по Лабрюйеру, ни даже детективный роман, чтобы опубликовать его
под псевдонимом, поскольку автор хранил молчание более года и что скажут
читатели теперь, когда он предстанет перед ними с этой белибердой; все это
приходится, работая в издательствах, покорно принимать. Будучи не лишен
вкуса, Хорхе Веларде даже не упомянул о своих неизданных произведениях,
поговорил о жаре, которая непременно кончится такой грозой, что разверзнутся
небеса, потом перешел на злободневные темы, угнетающие не меньше, чем
вышеупомянутая жара, и довольно скоро принялся разглагольствовать о своем
кузене Ланкере. Он придвинулся ко мне так близко, что я вынужден был вжаться
в спинку кресла, ибо от него невыносимо несло кожей сумки и ремней, а он
стал рассказывать мне, что его брат задумал организовать - или организовал -
Литературную академию и нуждается в моей помощи. В те годы я жил страстями,
и мысль о том, что все подвержено законам логики и что искусство вполне
можно и понимать и изучать, удручала меня. Поскольку, кроме будущей
академии, в распоряжении Роландо де Ланкера находилась Эстансия в
МонтеТранде, он уполномочил Дракона пригласить меня провести там конец
недели. Вообще-то мне не нравится жить в чужих домах, но я принял
предложение тотчас же.
Тяжелые капли дождя барабанили по оконному стеклу старенького вагона
Южной железной дороги (она и теперь так называется), когда я в ту субботу
катил в Монте-Гранде. Я посмотрел на дождь, подумал: "По крайней мере,
подышу свежим воздухом", съежился на сиденье, машинально отметив, что
слишком легко одет, и с упоением углубился в "Магию" Честертона - маленький
зеленый томик, который в эти дни поступил в книжные магазины. Мы уже почти
приехали, когда в комедии Честертона разразилась буря, а в Монте-Гранде
прекратился дождь. Среди людей, столпившихся на перроне, я различил
атлетическую фигуру Веларде, то бишь Дракона, - первое, что он мне сказал:
"Даже газет не привез"; чуть подальше стоял чрезвычайно привлекательный
человечек в плаще, с тонкими чертами лица и огненным взором задумчивых глаз;
еще дальше - белокурая девушка, которая была гораздо выше и крупнее того
человечка; гладкие волосы, спадающие на плечи, зеленые глаза, правильные
черты лица, вроде бы смугловатая, размеренные движения, широкий пуловер.
Веларде представил мне человечка:
- Роландо де Ланкер.
А сам Ланкер, который говорил быстро и энергично, в тоне дробного
перестука, представил мне девушку:
- Оливия, моя ученица.
И тут же, с неукротимой энергией, он выхватил у меня чемодан. Оливия
хотела помочь ему, но Ланкер, вытянув руку в перстнях и прикрыв глаза,
отрицательно покачал головой. Мы прошествовали к выходу с некоторой
торжественностью. На привокзальной площади стояли три или четыре автомобиля
и огромная повозка с упряжкой взмыленных лошадей темной масти. Лошади
прядали ушами; с козел с трудом слез краснолицый старик. С глазами навыкате
и нетвердой походкой. Он погрузил чемодан и вопросительно посмотрел на меня.
Я пробормотал извинения из-за того, что у меня так мало багажа.
- Оливия и Хорхе с этой стороны, - сказал Ланкер, указывая на дверцу, -
мы с другой, наш гость справа от меня.
Мы церемонно взобрались на повозку и заняли места согласно указаниям.
Кучер, повернувшись к нам всем телом, как это делают люди, явно страдающие
остеохондрозом, посмотрел на Ланкера. Тот сказал:
- Vogue la galиre!x
Фары отъезжающей машины на мгновение осветили повозку и скользнули по
ногам Оливии. Пародируя нашего старинного друга, философа из Эмильяны, этого
неутомимого исследователя женской натуры, я подумал: "Похоже, они выточены
Богом сладострастия". И правда, в тот вечер ноги Оливии произвели на меня
сильнейшее впечатление. Мы рывком тронулись с места и покатили по дороге -
под мерный стук колес, который, мне казалось, никогда не прекратится, но,
обогнув площадь, мы остановились у кондитерской "Лучшие бисквиты". Ланкер
посмотрел на Оливию долгим взглядом и произнес тоном человека, который
пытается запечатлеть в памяти трепетное воспоминание детства:
- Четыре дюжины.
Девушка слезла с повозки; я последовал за ней, бормоча какие-то слова,
в основном глагол "сопровождать" и существительное "дама". В кондитерской
Оливия спросила меня:
- Вы видели деревья?
- Они прекрасны, - ответил я машинально.
- Нет, - возразила она, - они никогда не были прекрасными, а сейчас,
подрезанные, выглядят ужасно. Но я не об этом. Я говорю о листовках, которые
на них наклеены.
Нам принесли нашу покупку. Я расплатился. Оливия предупредила меня:
- Это для Роландо.
- Ну что же, ему и отдадим, - ответил я.
Площадь освещалась фонарями в виде белых матовых шаров, при свете
которых мы стали осматривать деревья. К каждому стволу был прикреплен
овальный лист бумаги с какой-нибудь надписью. Оливия, смеясь, прочитала
несколько таких надписей. Я запомнил две из них: "Женщины, ведите себя более
достойно!" и "Неприличие в одежде = неприличие в жизни". Сквозь ветви,
короткие, словно культи, я увидел затянутое тучами грозовое небо. Пахло
влажной землей.
- Роландо нас ждет, - сказала Оливия. Уже в дороге я заговорил о
листовках. Дракон, тряхнув головой и благодушно прикрыв глаза, воскликнул:
- Люди падре О'Грэди. Эти парни - сущие дьяволы.
- И вид у них тошнотворный, - поддержал Ланкер.
- Они не останавливаются ни перед чем, - заверил Дракон.
- Даже перед тем, чтобы лишний раз напомнить нам о своей глупости
такими вот, например, стишками, - добавил Ланкер. - Я как-то вечером
прочитал на дереве, что напротив церкви:
Ты стать свою одеждой подчеркнула,
И затуманен у мужчины взгляд, -
Христовы раны вновь кровоточат,
И слышен смех победный Вельзевула.
Дракон вставил реплику:
- Прости, старина, но вторая строчка совсем неплоха.
- Poeta nasciturxi, - загадочно произнес Ланкер.-
Послушайте, что я прочитал на другом дереве:
Чулки ты носишь, грешное созданье,
И летом, и зимой - о, небеса!
Запомни: будет эти телеса
Поджаривать сам дьявол со стараньем.
(Сейчас, когда я узнал Ланкера получше, я подозреваю, он сам сочинил
эти стишки; я даже припоминаю, что девушка покраснела, словно подобное
безумство учителя заставило ее устыдиться за него.)
Дорога была длинная и местами - как я тогда догадался, а потом и
убедился - шла прямо через поле. Вскоре пошел сильный дождь. По сей день я с
душевным волнением вспоминаю, как дождь обрушивался на кожаные занавеси
повозки и как шлепали по лужам лошади. Наконец мы въехали в ворота.
- Лавровая роща, - возвестил Ланкер.
Мы ехали между деревьями, сначала петляя, потом по прямой. Некоторое
время слышалось размеренное скрипучее пение колес, и скоро повозка
остановилась. Ланкер отворил дверцу, выпрыгнул прямо в лужу и протянул руку
Оливии; она выскочила из повозки, и оба побежали, чтобы поскорее укрыться от
дождя на галерее. Мы последовали за ними. Повозка медленно развернулась и
затерялась в ночи. Несколько мгновений мы стояли, всматриваясь в темноту.
Порой отблески молний освещали все вокруг, и тогда совсем рядом были видны
высоченные эвкалипты, раскачивающиеся на ветру.
Кто-то сказал:
- Как бы молния сюда не ударила.
Игриво запахнув плащ, Ланкер ответил:
Лавр, что сейчас чело твое венчает,
Притягивает молнию, - опасность
Всегда в триумфе нас подстерегает xii.
Я подумал, будь у Ланкера подлиннее нос, он был бы незаменимым Сирано
на всех мальчишниках. А Ланкер завершил тираду:
- Последняя строка сонета - из Кеведо. Достоинства лавра - из Плиния.
Он повернулся, отворил дверь в коридор, где была лестница с железными
перилами, бронзовым шаром и поручнями красного дерева, и хлопнул в ладоши.
- Ave Maria! - крикнул он.
Вслед за ним крикнула Оливия:
- Педро!
Никто не появился.
Оливия и Хорхе продолжали звать Педро. В результате этих отчаянных
призывов перед нами наконец возник мужчина в белой куртке, краснолицый, с
круглыми глазами, выражавшими самое наглое лукавство, и курносым носом, так
не подходившим к его облику мошенника. Ланкер спросил меня, обедал ли я.
- Нет, - ответил я, - но это не важно...
Решительным жестом он пресек мои протесты. Педро было приказано:
- Кофе сеньору.
Слуга удалился с моим чемоданом. А мы пошли по длинным и темным
коридорам, через застекленный зимний сад, где стояли вазоны голубого фарфора
и росли растения, листья которых напоминали абажур, пересекли залу с
зачехленной мебелью. Так мы дошли до столовой, где стоял круглый стол, в
окружении более чем двадцати стульев и с серебряной супницей посередине; в
глубине комнаты, прямо напротив входной двери, возвышался, громоздился,
выдавался вперед камин резного светлого дерева, похожий на дворец; нижняя
часть остальных стен была также отделана деревом; на такой высоте, чтобы
можно было, не вставая на цыпочки и не задирая голову, рассматривать их,
висели потемневшие картины в золоченых рамах. Углубившись в это занятие, я
не мог оторваться от одной из них, которая таинственным образом привлекла
меня к себе с той минуты, как я вошел в столовую. С помощью Оливии я быстро
сообразил, что картина представляет собой ад: из ямы, где копошились
грешники, вздымалось пламя, на верхушке которого пританцовывал маленький,
оранжевого цвета, дьявол.
- "Любовники из Теруэля" кисти Бенлиура, - пояснил Ланкер.
Я отыскал любовников. Он, в черном сюртуке, с кружевными манжетами, в
панталонах, застегнутых под коленями, подпрыгивал, совершая ногами
энергичные и, может быть, не слишком изящные движения, над другим грешником,
и не то вел, не то подталкивал ее, одетую в белый подвенечный наряд, - но
куда? В этой жизни нам этого не дано узнать. Я снова посмотрел на пламя,
вырывавшееся из ямы, тряхнул головой, словно знаток, оценивающий
произведение искусства. И тут, по какой-то необъяснимой причине, пламя
превратилось в Сатану, а крошечный дьявол в скрипку оранжевого цвета. Ланкер
сказал:
- Дьявол играет на скрипке для тех, кто осужден.
- Прими это во внимание, Роландо, раз уж ты терпеть не можешь концерты,
- вставил Дракон с присущей ему обычной бестактностью.
Я снова тряхнул головой: и снова скрипка стала дьяволом; Сатана -
пламенем. Осторожно, с надеждой сделать какое-либо открытие и со страхом,
что это открытие окажется обыкновенной ерундой, я рассказал о том, что
происходит на картине.
- Это указывает на то, - спокойно ответил Ланкер, - что Бенлиур
изобразил дьявольское пламя и дьявольскую скрипку; маленькая хитрость,
которая, выражаясь метафорически, оказалась палкой о двух концах.
Появился Педро в черном сюртуке, с серебряным подносом в руках, на
котором стоял красивый и такой долгожданный чайник, тоже серебряный,
фигурный, будто весь из спиралей, две чашки и тарелка с несколькими
пакетиками из кондитерской "Лучшие бисквиты".
- И я вместе с нашим гостем выпью чаю, - объявил Ланкер.
- Я принес вам чашку, - ответил Педро.
- Сеньор пьет чай с тостами, - твердо сказал Ланкер. - С тостами из
французской булки. Бисквитики для меня.
Он сказал "бисквитики", с уменьшительным суффиксом, с такой
необыкновенной, соединенной с алчностью, нежностью, с которой говорят только
о каких-нибудь особенных продуктах питания.
Повысив голос, который стал чуть ли не пронзительным, и откинув голову
назад, Педро тотчас же объявил:
- Булка кончилась.
Мы сели за стол, я сбоку, Ланкер рядом с подносом, во главе стола; со
своего места он передал мне чашку и пакетик с бисквитом. Жадность, с которой
этот человек поглощал воздушные бисквиты, была необыкновенна; эта
невероятная страсть поразила меня и надолго осталась в памяти.
Педро поинтересовался у меня:
- Что вам приготовить на завтрак, сеньор?
- Чай. С тостами, - ответил я.
- Вы уверены, что не захотите черного кофе с черным хлебом? - заботливо
осведомился Ланкер.
Я ответил, что предпочитаю чай, но с удовольствием отведаю все, что мне
подадут.
Чашка чаю и почти воздушный бисквит, который был моей единственной едой
за целый день, не утолили голод. Вздохнув, я покинул столовую. Меня повели
внутренними коридорами, все более и более убогими, какими-то закоулками, где
пахло старым тряпьем: мы сворачивали в какие-то ответвления, с нависающим
потолком, где терпко пахло битумом и где мне пришлось переобуться, а затем
подняться по лестнице потемневшего дерева, на площадке которой виднелось
маленькое витражное оконце, наискось заколоченное длинной доской, и войти в
отведенную мне комнату, расположенную на верхнем этаже. Там, подле ночного
столика, на котором стоял стакан воды, меня оставили одного. Ну и ночка
выдалась, друзья мои! Она была похожа на увертюру, на мой взгляд слишком
вагнеровскую, к неприятному развитию событий, кощунственный характер которой
обрушил на нас столь мучительные последствия. Гроза сотрясала оконные
стекла, и мне казалось, будто гнев Божий направлен на то, чтобы вышвырнуть
меня из этой комнаты, где я не мог уснуть, напуганный сам не знаю чем, среди
незнакомых предметов, отбрасывающих причудливые тени. Хорошо еще, что
москитная сетка, будто родной запыленный домик, защищала меня и даже
обогревала, что было весьма кстати, - еще в начале рассказа я упомянул, что
слишком легко оделся, - особенно холодно было ногам. Наконец мне удалось
уснуть. Так или иначе, на следующий день часы били уже одиннадцать, когда я
вышел на галерею, где увидел Ланкера; мы с ним посидели на соломенных
стульях, выкрашенных в фиолетовый цвет, глядя на дождь, на газон,
подстриженный на французский манер, на фонтан со скульптурой в центре: три
грации, - от которого расходились дорожки и на каждой - пара каменных львов;
потом покурили; потом смотрели на эвкалипты, на зыбкие пагоды их верхушек,
и, к нашему несчастью, мы разговаривали. О будущем литературной академии? В
какой-то мере и о ней.
Это я виноват, я виноват во всем. Я первый начал, как говорят
мальчишки, имея в виду начало драки (впрочем, нет; мальчишки сказали бы: он
первый начал). Я спросил у Ланкера про Оливию и невольно этим вопросом
вызвал чудовищный словесный поток. Кажется, первые слова Ланкера были
таковы:
- Она в Монте-Гранде, на мессе, с Драконом, который без устали
поглощает облатки. Что за существа эти женщины?! Я-то, знаете, никогда не
нуждался в ученице. Неряшливая девица, белокурая, прически не делает и в
пуловере. Ну да ладно, из всех, что у меня были, эта единственная, кто
заслуживает хоть каких-то приличных слов в свой адрес. Впрочем, вы и сами
видите.
- Я вижу? - попытался я понять.
- Ну да, вы же видите, она пошла на мессу. Вам этого мало? Оливия
знает, что меня это задевает, но не считается со мной. Думаю, все эти
католики верят в то, что каждый человек в глубине души верующий; все хоть и
воспитывают в себе esprit fortxiii, но все равно слепо верят.
Если было бы не так, они не были бы столь упрямы. А знаете, что за
представление она мне тут устроила?
- Откуда же мне знать?
- Из-за чулок.
- Силы небесные! - невольно вырвалось у меня. - С такими красивыми
ногами!
Я тут же покраснел. Ланкер молча посмотрел на меня, с презрительным
любопытством. Затем с живостью продолжал:
- Я сказал ей, что у меня есть одно условие. Если она хочет, хорошо, я
согласен, пусть идет на мессу: я не из тех, кто опровергает Конфуция. Но
совершенно серьезно добавил, что она должна снять чулки, иначе она
сознательно нанесет мне обиду. Вы не поверите: она была в смятении. Может
быть, из страха рассердить священника или курию или еще из-за чего-нибудь -
кто ее знает. Я велел ей, чтобы она сняла чулки под мою ответственность.
Бедняжка подчинилась. Я был жесток, я знаю, но мог ли я позволить, чтобы
люди падре О'Грэди побили меня в моем собственном доме?
А сейчас в смятении я. Придется решать дилемму, и никуда от этого не
уйти. Если я не повторю слова Ланкера, мораль истории, которую я
рассказываю, потеряет смысл. Если же я их повторю... Не страх перед
неизвестно чем меня останавливает, хотя я и чувствую сейчас покалывание в
правой руке, особенно острое в большом пальце, и что-то вроде онемения,
будто сверхъестественная сила мешает мне и не дает писать. Нет, на все на
это я не обратил бы внимания. Дело в том, что мне кажется, не стоит иногда
поднимать некоторые вопросы, как бы ты ни относился к ним - за или против.
Атеист, который иронически рассуждает о неприятии бесконечной благодати и
всезнании и всемогуществе Бога, ничуть не лучше модного романиста,
разумеется католика, который стремится оправдать зависимость между причиной
и следствием в нашем поведении здесь, в этой призрачной долине, согретой
солнцем, и жесткую систему, изобретенную божественным разумом для нашего
вечного наказания. Так вот, передо мной дилемма, двурогий зверь, готовый
поддеть меня на рога; однако, если я буду исходить из этого, смогу ли я
выбрать верную дорогу? С одной стороны, то, что я утверждал относительно
непонимания некоторых вопросов - правда; однако правда поверхностная. Если
уж писать историю про Ланкера, нужно писать все, ничего не пропуская, и
пусть в моей руке горит зажженный факел. Мне остается только зажмуриться и
первому броситься в бой. Вперед!
- Подозреваю, - сказал я, только чтобы не сидеть с закрытым ртом, - вы
не из тех, кто обычно называется добрым христианином.
Что сказал мне на это сей хвастливый мушкетер, этот насмешливый
забияка, ведущий непрерывную борьбу с небесами? Он нагло ответил:
- Вы правы, но это не моя вина. Никто не может верить, верить в
религиозном смысле, в призрачный, не осязаемый мир, живя на земле,
населенной богами и мертвецами, где топографически обозначены рай, ад и
чистилище, тем более если этот мир не освящает его существования, если он не
привлекает его, более того, не нравится ему. Видите ли, христианская
мифология, каким бы невероятным вам это ни показалось, оставила меня
равнодушным. Надо признать, она слишком запутана, а в тех вопросах, которые
мы называем фундаментальными, думаю, хороший тон - это ясность. Кроме того,
всякое дыхание жизни, даже такой, как у поэта Тристана Тцара, - само по себе
божественно, у богов же, поверьте мне, другая природа, зовут ли их Диана,
Тор или Молох. Это не выходцы из крестьянской семьи, которые подставляют
свои простодушные физиономии деревенскому фотографу. Зачем мне рассказывают
о каких-то там святых, таких кротких, таких смиренных, и девах, укутанных
покрывалом? Если бы все пространство не было занято ангелами и голубками, я
бы предпочел демонов, хотя и они - с их крыльями летучей мыши, когтями и
хвостами - не более чем плод претенциозного воображения и дурного вкуса.
Делаю пометку на полях: он сказал все это, ни разу не остановившись, и
продолжал дальше копать себе могилу. Бестактный человек! Самое плохое - это
то, что за последствия пришлось отвечать мне, простому рассказчику. То, что
было мне ниспослано, было уже не предвестием, это было наказанием;
покалывание, которое ощущалось в пальце, сосредоточилось в одной точке, это
был зажженный факел, кратер вулкана, в буквальном смысле ногтоеда. Неужели я
стану мучеником пера? Надеюсь, что нет. Надеюсь, к концу этой истории моя
добрая воля восторжествует.
- Все это верно в отношении религиозного чувства, но есть еще и мораль.
Полагаю, в этом вопросе у нас единое мнение, - поспешил я заметить, чтобы
хоть в чем-то быть с ним заодно, - с точки зрения морали, кто такой не
христианин?
- Я,- ответил мне этот непреклонный человек. - Мне претит мораль всех
этих новообращенных, которые в невежестве своем распределяют поощрения и
наказания, отправляют в ад тех, у кого нет веры - назойливой, как старая,
одинокая, ворчливая женщина со своими влюбленными притязаниями. Христианство
направлено против самой жизни; оно хочет сковать ее, погасить ее импульсы.
Разве из-за него не опустел мир античных богов, которые несли людям силу,
помогающую жить? Знаете, я не перестаю сожалеть о низложении языческого
пантеона. Религия, их сменившая, нездорова; она находит радость в бедности,
болезнях, смерти. Как в притче о Фаусте, где наказан тот, кто хотел знать,
кто хотел жить и чувствовать себя частицей мира. Получается, что следует
иметь некую "жизнишку", как выразилась одна девушка, и ничего не знать о
жизни вечной. Похоже, что Церковь и Гете хотят, чтобы все люди были похожи
на тех несчастных, которые унижены настолько, что слишком хорошо знают свое
место, не задают вопросов и ни на что не претендуют.
В замешательстве я думал: "Этот знаменитый Ланкер считает меня
убежденным атеистом", и прочее в том же роде приходило мне в голову, вызывая
невинную радость, ибо в этом мире посредственностей так приятно встретить
нечто необычное. И все-таки горькое разочарование ожидало меня. Ланкер
сказал:
- Это вопрос времени. Окончательное сражение еще не началось. Так что
победа будет за тем, за кем надо. Боги не умирают.
Я не сразу оценил значение этих слов. Когда до меня дошел смысл
сказанного, я спросил:
- Значит, вы не верите в Бога?
- В Бога - нет, не верю; я верю в богов.
Я объяснил себе это так: он распределяет свою неприязнь к единому Богу
между несколькими, чтобы смягчить ее, и, таким образом, его многобожие есть
литературное выражение его атеизма. Возможно, я ошибался.
- Снова миф о Гидре, - прокомментировал я шутя, чтобы показать: ему не
удастся сломить меня своим лицемерием.
Как можно было меня сломить, если я его все-таки не понимал. А он
продолжал:
- Нет агнцев на алтаре, храмы разрушены, но не надо терять мужества:
боги непреходящи.
- И они не несут зла, как Крест и Клеймо, - заключил я.
- Боги не покинуты, - заверил он меня. - Боги не нуждаются в людях.
Люди - вот кто покинут!
Все утро я слушал ужасные вещи; но худшими были те, что я услышал в
самом конце. Из стыдливости я перестал слушать. Пока Ланкер сыпал не знаю
какими нелепостями о том, что богам храмы не нужны, они нужны людям, чтобы
стать ближе к богам, я думал о том, что атеист - это представитель
вымирающей в нынешнее время расы, нечто исчезающее, вроде вечернего чая,
доходного дома, книг Кони и других живописных примет нашей молодости.
Полагаю, последним атеистом был продавец игрушек в универмаге "Базар
Колумба", человек очень начитанный, который однажды, когда кто-то сказал:
"Какой-нибудь Бог будет всегда", воскликнул с сожалением: "Как, и вы
тоже?!", и словно бы ему ответили: "А вы разве нет?" - продавец игрушек
продолжал: "Что ж, давайте порассуждаем; люди, изобретя Бога, создали
увлекательный и любопытный персонаж; однако не надо уподобляться детям,
которые никак не хотят примириться с тем, что Пиноккио, деревянная кукла,
существует только в книге, - они просят, чтобы он жил на самом деле".
Голос Ланкере был похож на дробный перестук:
- Богоявления (привыкайте искать термины в словаре) - не так уж и
редки.
- Я считаю себя ярым противником словарного богатства, - ответил я.
- Touchй, mio caro, touchйxiv! - воскликнул он. - С вашего
позволения, я снова приведу аргумент. Кто же не чувствовал хоть раз, в
процессе какой-то деятельности, неожиданное присутствие чего-то
божественного? Самый типичный пример, наряду с другими: когда писателю
является муза или когда говорят, что его посетило вдохновение. Другой пример
относится к Венере.
Он сделал паузу, и я понял, что он продолжит только после того, как я
переспрошу; я переспросил:
- К Венере?
- Не понимаете? А вы не?.. - В его тоне слышались изумление, возмущение
и презрение одновременно.
- Ну конечно, нет, это же ясно, - быстро заверил я.
- Нет такого бедняги, который не почувствовал бы этого на себе хоть
раз, - проговорил он отчетливо, будто обвиняя меня. - Над любовью сияет
Венера. С Оливией и нами это происходит каждую секунду.
Теперь пришла моя очередь взглянуть на него свысока, с презрительным
любопытством. Подобные бестактность и нескромность действительно не казались
мне признаками хорошего вкуса и не соответствовали правилам приличия при
разговоре джентльменов. Отмечу мимоходом, хотя это и не суть как важно,
именно в этот момент я ощутил, уже не впервые, желание покорить Оливию. А
этот наивный Ланкер, опьяненный собственным пустопорожним красноречием и
потому нечувствительный ко всему прочему, продолжал:
- Вдруг до нас доходит, что космические силы достигли нас, что они
проникли в самые интимные глубины нашего существа; и тогда нас охватывает
радость или страх: это могущественный бог Пан. Стивенсон написал о флейте
этого бога: прочтите его статью.
Я перебил его, процитировав к случаю:
Коль ноздри как меха и грива - дыбом,
а в воздухе разлито
сиянье золотое -
нагой перед тобой из вод предстала Афродитаxv.
- Мы читаем разных авторов, - нетерпеливо ответил он. - Впрочем,
согласен, согласен. Однажды я шел от площади Конститусьон и уже свернул на
Бразильскую улицу, как вдруг вместе с шумом паровоза и перестуком колес до
меня долетел порыв ветра, который, казалось, принесся с далекого юга
провинции и который не был похож на обыкновенный порыв ветра, а скорее на
что-то, что меняло на своем пути окружающую ауру, состояние духа, причем не
только людей, как будто немного удивленных, словно ощутивших некое
предзнаменование, но и домов и всей улицы: все потемнело и на какой-то миг
стало напряженным и значительным. Другой известный случай: когда
путешественник приезжает в такой-то город и вдруг чувствует, что, если он
останется здесь, с ним произойдет нечто ужасное. Подобными изменениями в
сознании - озарениями - божественное предупреждает нас. Да, да, верьте мне,
в лесах и ручьях до сих пор живут нимфы и мир населен богами. Бог, узнан он
или нет, sei deo, sei deaexvi, направляет любую деятельность. Мне
боги являют себя постоянно; я предугадываю их появление, я почитаю их, и они
меня защищают. Взгляните! - Он указал на парк, потом на небо, где сияла
радуга, и, должен признать, это внезапное возвращение от суждений общего
порядка к реальным вещам почти взволновало меня. - Взгляните, появилась
радуга, вестница богов: вся природа приветствует ее.
Мир вокруг засверкал, будто настал миг пришествия и все вокруг
восславило это мгновение. Стволы эвкалиптов переливались ярко-желтым и
ярко-красным, каждая капелька воды на их листьях была будто из дрожащего
серебра, а зелень лужаек стала живее и ярче. Признаюсь, душа моя отозвалась
на это зрелище - сад, замерший в ожидании. Любопытно, что радуга, в честь
которой звучал гимн созидания, - это напряженное единение жизни, - в
последний момент была вытеснена другой богиней; я имею в виду, что в
Монте-Гранде вкатилась повозка-развалюха с Оливией, в сопровождении, как и
говорилось, Хорхе Веларде. Каким бы невероятным это ни казалось, с этой
минуты разговор принял вполне обычный характер. По-моему, мы заговорили о
том, что дорога очень грязная, что в церкви было много народу, и о прочем в
том же роде. Оливия рассказывала, опершись на спинку стула, так что ее
нижняя половина была нам не видна. Казалось, она нервничала, и еще казалось,
что ей не терпится уйти. Она воскликнула:
- Как поздно! Еще не звали к обеду? Бедняжка, вы, должно быть, умираете
от истощения.
Последнее, разумеется, было обращено ко мне. Я поблагодарил ее и
взглядом, и словом, и дружеским жестом и постарался дать понять, что мои
пожелания в отношении еды более чем скромны. Разве что снова кофе с
подогретым молоком, из которого состоял сегодняшний завтрак, - только чтобы
утолить голод.
- Пойду распоряжусь насчет обеда, - сказала Оливия.
Она отделилась от стула, к которому, казалось, приросла, и бегом
бросилась в глубь дома.
- Стой, - крикнул Ланкер. - Отчего такая поспешность? Задержись на
минуту и подойди к свету, Оливия. Я хочу тебя разглядеть. Что у тебя с
ногами?
Опустив глаза и покраснев, Оливия вернулась. Наконец, вся пунцовая,
объяснила:
- Во время "Кирилловского псалма" они начали болеть, а когда начался
"Агнус деи" распухли от колен до пят.
Всхлипывая, она ушла. Хуже не придумаешь: толстые и бесформенные, как у
слона, ее ноги ничем не напоминали те, которыми я любовался накануне.
- Чудеса, - громко объявил Дракон, и я, по совести сказать, мысленно
ему зааплодировал. - Чудеса. За то, что она присутствовала на мессе без
чулок, наградить ее такими ногами, bocatta di cardinalexvii - да
и только.
- Бедняжка! - воскликнул Ланкер, и я увидел, как по его щеке сбежала
слезинка; он промокнул ее белоснежным полупрозрачным платком внушительных
размеров, от которого исходило благоухание туалетной воды "Жан-Мари Фарина";
затем, прижав правую руку к сердцу, переспросил:- Чудеса? Это самое
подходящее слово, если речь идет о чем-то комическом, мелочном, негодном. И
что это доказывает? Что на небесах, как и на земле, правят падшие? Меня этим
не проймешь, а кто попался, тот попался.
- До сих пор всегда попадались другие, - грустно отозвался Дракон. - Но
я не уверен, что так будет и впредь. Стоит появиться какому-нибудь чуду, как
оно с каждым разом все ближе. Будь осторожен.
Ланкер устремил на двоюродного брата спокойный и рассеянный взор; затем
удалился вслед за Оливией.
- С каждым разом все ближе? - спросил я. - Что вы хотите этим сказать?
- То, что слышали. Первый случай из серии чудес произошел в пятистах
метрах отсюда. Однажды вечером, когда слышались уже последние удары гонга,
созывающего на ужин в спокойной, семейной, если хотите, обстановке, Роландо
не приходит в голову ничего лучшего, как устроить клоунаду. Он целует раз и
другой бутылку Небьоло, встает в позу, объявляет себя анти-Папой и в этом
ужасном качестве благословляет рис в молоке, который становится таким
жестким, как будто туда подмешали цемент. Никто не хочет его есть, всех
будто обожгло, если вы понимаете, что я хочу сказать, и кто больше, кто
меньше, но все мы сгорали от стыда. Пруклятый десерт отдают свиньям, и эти
господа весь вечер чешут брюхо копытцем. На другой день стало известно, что
в загоне для свиней свирепствует гастроэнтерит, это в пятистах метрах
отсюда. Следующее чудо приняло гигантские размеры, и это было самым
настоящим предупреждением ему, но он не хочет ничего понимать, а случилось
это в кухне. У поварихи, которая готовила на Страстную неделю поросенка,
стал расти в обе стороны нос - ну просто по волшебству! Пришлось обратиться
в клинику Роусона, иначе бедняжка умерла бы от удушья. Теперь это настигло
Оливию, которая в данный момент, скажем так, обитает в спальне Роландо.
Давайте признаем, - хотя речь и идет о моем двоюродном брате, - что сюжет
разворачивается в манере, которую я не побоюсь назвать чрезвычайно странной.
Он полагает принципиально важными явления, в высшей мере спорные, искажая
истину субъективными ощущениями и считая эти явления доказательством
присутствия в нашем мире языческих богов античных времен, нынешних демонов.
Но это еще не все; вы только послушайте: он упорно не признает множество
христианских чудес, явных и общеизвестных, которые ясно указывают, где Бог.
Которому я безмерно благодарен за то, что он избавил от своих чудес меня.
- Хорошо бы, он избавил от них Оливию, - раздраженно сказал я.
- Какая девушка! - воскликнул Веларде, сверкая глазами. - Благородная,
умная, а уж формы - все при ней... Будем надеяться, что действие чудес
преходяще.
2
Оно и было преходящим. После того как Оливия три-четыре дня принимала
таблетки "Чудо исцеления" североамериканского доктора, она победила болезнь,
и от отеков, посланных провидением, даже следа не осталось. Если я не
ошибаюсь, в тот уик-энд больше ничего примечательного не произошло. О
задуманной литературной академии мы говорили в последний вечер, долго и
пространно, поглощая при этом чай, чашку за чашкой, но очень скоро я
обнаружил, что мысли Ланкера витают далеко отсюда. Я решил прервать наш
рабочий коллоквиум и спросил его: - Вы думаете о чем-то другом?
- О чем-то другом? - отозвался он эхом. - Нет, все о том же. Об этих
чудесах с ногами.
- Тогда раскайтесь, как велит Священное Писание. Станьте
новообращенным, чтобы вам отпустили ваши грехи.
Глядя, с каким аппетитом он уничтожает огромное количество бисквитов,
мне захотелось последовать его примеру; я уже было протянул руку к бумажному
пакетику, как Ланкер - любезный амфитрион! - тут же подвинул мне тарелку с
тостами. Мне пришлось смиренно удовольствоваться тостами и малиновым
десертом.
- Не знаю, что там говорится в Священном Писании, но знаю только, что
утешиться уже нечем, - ответил он; затем, выдержав паузу, добавил не столь
безлично: - Возможно, вы считаете, что я недостаточно интересуюсь вопросами
создания академии. Это не так, уверяю вас. Просто я все время думаю о чуде и
о той войне, в которую, как я вижу, меня вовлекли. После моей победы мы
вновь обратимся к литературе.
- Вы так уверены в своей победе?
- В победе - нет, но в войне не на жизнь, а на смерть - да. Что
касается меня, клянусь вам вот этим крестом, я не отступлю.
Это было то, что называется "искушать дьявола". Ланкер остался
святотатствовать и кощунствовать, а я вернулся в Буэнос-Айрес поездом в
девятнадцать сорок пять; но я не расстался с моими друзьями. На следующей
неделе у меня был случай увидеться с девушкой; а по телефону я в эти дни
говорил с ней несколько раз. Не знаю почему, мои связи с окружением Ланкера
поддерживались только через Оливию. Но зачем, в который уже раз, мне
рассказывали про Ланкера, извергающего богохульства, закосневшего в своем
ужасном язычестве? Как бы то ни было, я звонил наудачу, и всегда Ланкера не
оказывалось дома. Да меня и не это заботило; заботило, когда вместо
мелодичного голоса Оливии слышался хрипловатый голос Педро, который
выдавливал из себя три слова: "Сеньориты нет дома". Несомненно, нетерпение
губило меня. Еще до того, как в сознании Оливии поселилась уверенность,
нежная и властная, в том, что у нас с ней может быть что-то общее, я пустил
в ход всю свою тяжелую артиллерию завоевателя дамских сердец. Результат
оказался плачевным. Надо было действовать в обход; и я действовал. Мне
представился случай встретиться с Ланкером благодаря кругам, занимающимся
расширением дружеских контактов, в собственном здании (как любят выражаться
мои друзья-газетчики) Ассоциации писателей, которое находится на улице
Мексике. Пользуясь тем, что весна начинается двадцать первого сентября, а в
тот день было уже двадцатое, я пригласил его на костюмированный бал в
"Амбассадор".
- Приходите с Оливией, - сказал я ему. - Хорошая выпивка, оркестр
Пичуко, джаз Бартолино, атмосфера... Да о чем говорить! Вместе встретим
весну.
- Я не расположен ходить по балам, - вяло ответил он.
Ланкер принялся разглагольствовать о своей борьбе и о своем твердом
решении уничтожить христианство; я перебил его.
- Обещайте мне, - сказал я, - если Оливия захочет, вы приведете ее.
- Обещаю, - ответил он.
Я пожал ему руку и уже от дверей крикнул:
- Завтра в девять я позвоню, чтобы знать ответ.
Ответ я уже знал. Ланкер был "сделан", как говорят шотландцы; он
попался в ловушку. Мой стратегический план не мог дать осечку. Женщины
говорят вам, что скучают на балах и устают от людей? Не верьте им. Как бы
абсурдно это ни казалось, женщины просто не в состоянии отказаться от
приглашения на бал. С непреходящей наивностью они считают любые праздники
волшебными. Что касается меня - может быть, это другое проявление наивности,
а может быть, из-за какого-то ужасного воспоминания, - я придерживаюсь
противоположного мнения. Я нахожу праздники ужасными и считаю, что самые
большие несчастья именно там и происходят; женщины, выпив, превращаются в
демонов с непредсказуемым поведением, и самые верные из них просыпаются
утром где-нибудь на garзonniиresxviii, среди друзей своих
возлюбленных, жалуясь на усталость и головную боль, но не чувствуя за собой
вины, потому что алкоголь отшибает память.
Как я и предвидел, в девять часов следующего дня Ланкер ответил мне,
что они принимают приглашение; но это было еще не все: не удержавшись,
Оливия взяла у него трубку и стала радостно обсуждать со мной вопрос,
приводящий в такой восторг наших подруг, которых мы выбираем, чтобы
поделиться с ними своим видением мира, этих полубогинь, на чей алтарь мы
приносим в жертву свою душу и ох! свое время тоже; итак, до полудня мы
обсуждали проблему маскарадных костюмов. Мы с презрением отвергли жалкие
потуги воображения, способного предложить нам только домино, пьеро, дьявола.
Нам хотелось чего-то нестандартного, необычного - например, неуловимый
человек-наоборот, с лицом, нарисованным на затылке, - настоящий выверт
изобретательности. Таким образом я, возможно, стремился скрыть свою
консервативную суть, потаенную узость взглядов, и не должен был предлагать
классические варианты вроде медведя, паяца или арлекина. Но я не скрыл и
скромно признался: я хотел нарядиться арлекином. С детских лет мне казалось,
что только под этой личиной я потеряю добропорядочность и стеснительность и
стану личностью. Однако я всегда предполагал, что это мечты дурного тона, и
когда Оливия сказала мне: "Нет, лучше, если ты будешь ангелом,
ангелом-хранителем Роландо", я подчинился ее желанию, попытавшись, правда, в
течение почти пятнадцати минут отстаивать идеал всей моей жизни. Ланкеру мы
быстро назначили костюм чудовища; чтобы в корне пресечь любую дискуссию, я
провозгласил:
- Красавица и чудовище.
Оливия тут же поняла, что костюм красавицы ей очень подойдет; но,
будучи ненасытной, как того требовала ее молодость, тщеславной, как того
требовала ее красота, она пожелала также, чтобы при ней были гавайцы,
рабыня, индеец-апач и камеристка. Я провел длительную и витиеватую словесную
кампанию, чтобы убедить ее избежать столь опасных ошибок. В общем, в
назначенный вечер в "Амбассадоре" появились блестящая красавица, рассеянное
чудовище и перепуганный ангел.
Впрочем, не такой уж и перепуганный; в баре мы выпили аперитив, и я
мало-помалу обрел уверенность настолько, что выбрал столик исходя из своих
стратегических планов - не слишком близко к оркестру, дабы пощадить наши уши
от тромбона, - и в то же время не слишком далеко; из-за музыки невозможно
было поддерживать общий разговор, и потому все те милые пустячки, которые я
говорил подруге, не были слышны нашему другу. Так что можете судить, что это
был за праздник, на который я их пригласил. Когда метрдотель предложил нам
меню, я крикнул:
- Мы сметем все подряд!
И заказал "закуску по-королевски", бульон по-аренбергски, рыбу с
картофелем, жареную индейку в кляре и с фруктами, воздушный бисквит,
персики, кофе, сигареты. По поводу индейки у меня зародилось сомнение.
- В слове "сентябрь" буква "т" произносится мягко, - сказал я
метрдотелю негромко, - индейка будет такой же?
- Рекомендую вам августовскую, - заявил метрдотель.
- Замечательно, - ответил я.
Пагубное легкомыслие! С тех пор я ломаю голову, отчего это мне все
время не по себе и почему я поглощаю огромное количество питьевой соды.
Мой диалог с официантом, подавшим карту вин, был не менее
выразительным.
- Пусть в наших жилах течет кровь вдовы! - воскликнул я.
- Клико? - спросил он.
- Понсарден! - ответил я решительно. - Без года!
Естественно, Оливия была очарована. Женщины обладают чутьем, они тонко
чувствуют, где находится то, что им нужно. Даже если в силу некоего
застарелого снобизма их уводит порой в сторону какого-нибудь канальи, они не
свернут с нужного пути - в настоящем джентльмене они всегда найдут уж не
знаю что, но что-то для себя привлекательное. Подбодренный шампанским,
которое буквально царило за обедом, я уверенно приступил к делу. Я имею в
виду, что всячески ухаживал за девушкой, придвигался к ней поближе, то и
дело касался ее, обнимал ее каждые пять минут в знак восхищения какой-нибудь
очередной глупой шуткой, не только когда мы танцевали, но и когда она
звучала едва ли не у самого уха Ланкера. В какой-то момент к нашему столику
присоединился дьявол, и я узнал в нем или решил, что узнал, сеньора Силено
Коуто, мрачного аргентинского кабальеро, с которым познакомился в "Руайяль
Монсо", в Париже, еще тогда, в двадцать седьмом, - он был бледен и в таком
глубоком трауре, что казалось, его выкупали в чернильнице целиком: и костюм,
и волосы, и брови, и усы - все отдавало сплошной чернотой. В костюме
красного дьявола он выглядел бы более естественным и менее безрадостным, но
что значило для меня в ту ночь, какая одежда была на сеньоре Коуто или на
любом другом сеньоре, пусть даже это и был именно Коуто, тот, кто сел за наш
столик! Как я уже говорил, я был поглощен другим, потому весьма фрагментарно
представлял себе, о чем говорят между собой незнакомец, представлявший
противоположную сторону, как пишут в договорах, - назовем его дьявол, - и
Ланкер. Этот последний выказывал признаки сильной нервозности. Причина?
Несомненно, мое безобразное поведение. Из самолюбия, в силу воспитания или
из страха рассердить Оливию, он мне не мешал, но искал утешения в том, что
обратил свой гнев в сторону своего обычного пугала: христианской религии. С
удручающей непоколебимостью он утверждал, что его хранит сама Венера, и
довольно продолжительное время тешил дьявола насмешками в адрес Господа
Бога. Пока я обхаживал Оливию, их разговор перешел, уж не знаю как, в
диспут. Поначалу дьявол с очевидной благосклонностью принимал стрелы сатиры,
который мой друг направлял не только в Бога-Отца, но также и в Бога-Сына и,
страшно вымолвить, в Святого Духа; но, несомненно, такая назойливая
язвительность его утомила, потому что он вдруг сказал:
- Это ваше личное дело - полагать что вам вздумается, пусть так! Но я
не позволю вам глумиться над доброй половиной мира и сеять сомнения, которые
не могут быть конструктивными, ибо отрицают самые корни веры.
Наверное, у меня голова немного шла кругом - слишком много было
шампанского и слишком много Оливии. Внезапно у меня в голове мелькнуло:
"Судя по голосу, это не Коуто". И верно. У Коуто голос был грубый, низкий и
глухой; у дьявола же - очень смешной голосок, высокий и какой-то детский,
похожий на голос кого-то из моих коллег, кого-то очень знакомого и тоже
смешного. Дьявол продолжал:
- Бога не существует? Дьявола не существует? Ничто не препятствует злу,
заложенному в человеке? Нет, мой друг. Вы ошибаетесь, и вы огорчаете меня.
Скажите: разве не существуют тюрьмы, эти подлинные образцы учреждений для
борьбы со злом, где отбывают наказание преступники и те, кто в своем
печальном легкомыслии забыл, что нельзя обижать ближнего? Оставьте ваши
насмешки и поверьте мне: есть рай, и есть ад, и ад так же необходим, как и
рай. Поверьте, все это существует, я надеюсь, что вам подтвердит сию истину
ваше собственное доброе сердце, и тогда я пожму вашу руку.
Дьявол протянул через стол огромную руку. Пожал ли ее Ланкер? Будучи
людьми по природе своей невоинственными, мы, сидевшие рядом, подумали, что
он ее даже не видит, но он, без сомнения, все видел и демонстративно не
заметил протянутой руки. Он сказал:
- А знаете, я вообще не верю, что вы существуете. Вы просто повторяете
все эти идиотизмы, которые известны всем, но которые мало кто решается
высказать вслух.
По мере того как Ланкер говорил, тот, другой, стал видоизменяться,
казалось, он увеличивается в размерах и меняет цвет.
- Вы не хотите пожать руку, которую я протянул вам? - быстро спросил
дьявол. - Вы оскорбляете меня? Вам угодно меня оскорбить? Я принимаю вызов.
Он вытащил перчатку, даже не знаю откуда, и ударил ею Ланкера по щеке.
- Я пришлю вам своих секундантов, - объявил он.
Я забыл про Оливию, я был не на шутку встревожен. Ланкер же, напротив,
совершенно успокоился.
Перед нами появились две маски унылого вида, одна с головой осла,
другая - козла, и обе в обтягивающих комбинезонах из черной кожи. Они
сказали, что пришли либо получить отказ от дуэли, либо согласие на
сатисфакцию посредством оружия и т. д.
- Сатисфакция посредством оружия, - воинственно прозвучал голос
Ланкера.
- Здесь неподалеку есть вилла, довольно своеобразная, не правда ли? -
сказал секундант с козлиной головой, доверительным тоном и с иностранным
акцентом.
- Именно так, - подтвердил Ланкер. - Вилла в Кабальито, ее все знают. А
как зовут хозяина?
Вопрос был обращен ко мне. Я обхватил Ланкера за плечи и зашептал на
ухо:
- Вы знаете, кто этот дьявол? Знаменитый дуэлянт международного класса!
У нас еще есть время найти предлог ad usumxix, обойти вопрос о
дуэли sine diexx и исчезнуть ipso factoxxi.
В тот момент мне, пожалуй, не хватало оснований утверждать, что дьявол
был великим дуэлянтом; однако я не импровизировал на тему "ложь во благо"; я
говорил о том, что, мне казалось, я знаю, или о том, что слышал. Ланкер же,
напротив, судя по всему, и слышать ничего не хотел. Он воскликнул:
- Мне нужен секундант. Вы, полагаю, не откажетесь, но нужен еще один.
Сеньор, вы не хотите помочь нам в одном смелом предприятии?
Он обращался к какому-то зеваке, в которых никогда нет недостатка там,
где собирается толпа. Тот был в костюме домино, а уже известно, что мы с
Оливией думаем о тех, кто, демонстрируя узость воображения, облачается в
самый избитый маскарадный костюм, вместо того чтобы познать полет фантазии.
Что еще мог хотеть этот несчастный, как не быть секундантом Ланкера и заодно
удовлетворить свое любопытство? Он принял его предложение, ну конечно же, он
его принял.
Очень скоро мы в количестве восьми человек - Оливия, которая не
отходила от Ланкера, сам Ланкер, я, домино, дьявол, его секунданты и врач,
одетый в костюм петуха, - разместились в двух такси и отправились в
Кабальито. Мне трудно сказать, как мы выглядели со стороны; другое такси
было похоже на клетку со зверьем, одетым под людей. Согласен, для кого-то
это могло стать поводом для шуток; мне было не до смеха. Когда я увидел их
всех, освещенных луной, - их машина обогнала нашу, - меня охватил ужас. В
самом деле, во всей этой картине было нечто дьявольское, может быть, это
ощущение возникало, потому что у дьявола были маскарадные рога, кто знает,
может, и так.
Когда мы подъехали к вилле, мне пришлось выдержать осаду со стороны
Оливии. Бедняжка тоже хотела идти с нами. В роли рефери выступил Ланкер.
- Ты останешься в машине, - приказал он.
На этом одна дискуссия закончилась и началась другая - с водителем,
который тоже стал препираться, потому что не хотел нас ждать. Пообещав скоро
вернуться, я распрощался и с ним, и с Оливией. По эвкалиптовым аллеям мы
дошли до дома со статуями, галереями и застекленными балконами. Встретила
нас пожилая супружеская чета. Какой симпатичный оказался старик! Пока
сеньора рассказывала нам, будто о своих детях, о пистолетах и шпагах, он на
учебной рапире демонстрировал разницу между французской и итальянской
школами фехтования, а потом поведал, подробно рассказав о техническом
аспекте дела, о дуэлях с наиболее тяжелыми ранениями. Сеньора пообещала нам
с милой гримаской:
- После всех этих пум-пум, - она подмигнула и подняла кверху
указательный палец, - непременная чашка шоколада с тостами, намазанными
маслом и посыпанными сахаром, и бисквитиками из кондитерской "Лучшие
бисквиты"!
Она ошиблась. Никакого пум-пум не было. Состоялся поединок на шпагах в
каком-то месте, окруженном благоухающими растениями, куда мы спустились по
извилистой тропинке. Чуть подальше каменных львов, изваяния которых отдавали
дилетантством и подделкой, но которые тем не менее, как заверил нас
владелец, были точной копией уже не знаю какой флорентийской пантеры,-
расчищенная площадка, пространство, окруженное искусственными скалами и
кактусами, которая вызвала во мне определенные ассоциации, коими я и
поделился с моим коллегой-домино:
- Похоже на ворота в ад.
- В сад? - переспросил он.
Чего еще было ждать от домино?
Я, со своей стороны, как вы, наверное, помните, был ангелом, точнее, по
велению Оливии, ангелом-хранителем нашего друга, так что, воплотившись в
собственную маску, я твердо решил, что мой долг - спасти Роландо, поэтому
настойчиво прошептал ему на ухо:
- Давайте скажем им, что мы пошутили. Жизнь прекрасна, у вас есть
Оливия, так зачем же все это терять?
- Настоящий кабальеро всегда готов потерять все по той или иной
причине, - ответил он.
- Этот паршивый дьявол не стоит столь огромной жертвы, - воскликнул я.
- Он уже считает, что я мертвец.
- Но ведь это абсурд! - отчаянно запротестовал я. - Послушайте же,
когда мы будем пить горячий шоколад, обещанный нам сеньорой, вас не будет с
нами, и знаете почему? Из-за глупой детской выходки, до которой уже никому и
дела не будет.
- В таком случае, - сказал он мне с печальной улыбкой, - вам придется
выпить две чашки: за себя и за меня.
Чтобы не оставлять последнее слово за ним, потому что я видел, что
Ланкер уже встал в позицию, я крикнул ему:
- Для меня это все равно, что две чашки свинца.
Под руководством старичка, управлявшегося со своим делом с
очаровательной непринужденностью, дуэль началась. Откуда я узнал, что дьявол
был опасным дуэлянтом? Сейчас я думаю, что это случилось благодаря ореолу
сверхъестественного, который окружал нас в ту ночь. Как бы то ни было,
дьявол был непобедим. Какой решимостью, какой храбростью должен был обладать
Ланкер, чтобы продолжать свою проигранную битву! Я не стану произносить
сострадательные фразы, я пресеку в корне собственное лицемерие, но я не
оскверню свой рассказ, который является своеобразной эпитафией Ланкеру,
общими рассуждениями, чем бы они ни были продиктованы - подлинно религиозным
чувством или желанием высказать хулу в адрес грешников. Каждый извлечет
такую мораль, какую захочет. Мое перо запечатлеет только чистоту и прямоту
души, с которой мой друг бросился в бой против рая и ада, его беспримерное
мужество, которое не опиралось даже на надежду. Об иных храбрецах не всегда
скажешь такое.
Ланкер атаковал без устали, действия дуэлянтов казались чрезвычайно
слаженными до тех пор, пока вдруг плащ дьявола не взвился ввысь, словно два
красных крыла, а шпага, быстрая и смертоносная, не блеснула, словно луч. Она
проткнула Ланкера насквозь, на уровне сердца. Мы поспешили к нему, торопясь
оказать - увы! - запоздалую помощь. Еще одно необычное видение, последнее в
этом сюжете, остановило нас: мы увидели дым, будто из маленького очага,
который шел из-под тела Ланкера, почувствовали запах серы и услышали, как
разматываются цепи кандалов. Осенив себя крестом, домино прошептал:
- Он отправился в ад.
Известно, что устами неразумных глаголет истина...
Убийца исчез с места происшествия незаметно. Был ли это действительно
сеньор Коуто, тот самый, из безмятежных парижских времен, и такой зловещий
нынче? Нет. Это был дьявол, самый настоящий дьявол, назовем его Сатаной или
еще как хотите. Бесполезно было искать его на вилле. Бесполезно было искать
его секундантов, одного с козлиной, другого с ослиной головой. Все трое
испарились. Они не были масками.
Осталось лишь мертвое тело и в связи с этим - уже в самом скором
времени - неприятные разбирательства и полицейские формальности. Мне
казалось достойным сожаления, что не кто иной, как я, друг, так сказать,
лишь в силу обстоятельств, оказался лицом к лицу со случившимся. Я
воспользовался телефоном, который на вилле иногда работал, и позвонил Хорхе
Веларде по прозвищу Дракон. Я сказал ему, что с его двоюродным братом
случилась беда и чтобы он срочно приезжал на виллу.
- Не явиться ли мне вместе с епископом? - поинтересовался он.
Я разозлился, отпустил шутку сомнительного толка о том, что поминальная
молитва никогда не бывает запоздалой, и повесил трубку. В машине я наплел
бедняжке Оливии уж не помню какую фантастическую историю и, чтобы отвлечь ее
от сего печального происшествия, привез ее к себе на квартиру.
Примечания
Оливия, Роландо, Хорхе-Оливия - испанское имя, образованное от "оливы".
С античных времен оливковая ветвь - символ мира, мудрости, славы. Роландо -
испанская форма имени Роланд. Это имя носят главный герой французского эпоса
"Песнь о Роланде", герои поэм Боярдо и Ариосто. Хорхе - испанская форма
имени Георгий (поэтому в рассказе и появляется, как довесок, кличка Дракон).
Кроме того, Хорхе - первое имя Хорхе Луиса Борхеса, друга и соавтора Биой
Касареса.
Лабрюйер Жан де (1645-1696) - французский писатель-моралист. Главная
книга Лабрюйера - "Характеры, или Нравы нашего века".
Эстансия-загородный дом, дача, усадьба, поместье; в Аргентине - большое
скотоводческое поместье.
Честертон Гилберт Кийт (1874-1936) - английский писатель.
Кеведо Франсиско де (1580-1645) - испанский писатель.
Плиний Младший (62-114) - римский писатель, оратор.
"Любовники из Теруэля" - средневековая испанская легенда о любви
Изабеллы де Сегуры и Диего де Марсильи. Легенда стала основой ряда
произведений испанской литературы и живописи. Теруэль - город в юго-западной
части Испании.
Бенлиур Мариано (1866-1947) - испанский скульптор и художник.
...на увертюру... слишком вагнеровскую... - вамек на знаменитое
произведение Рихарда Вагнера - увертюру "Фауст".
В творчестве Биой Касареса тема Фауста - одна из важнейших.
Тцара Тристан (наст, имя Сами Розеншток; 1896-1963) - французский поэт,
один из основоположников дадаизма и сюрреализма.
Тор - в скандинавской мифологии: бог войны.
Крест и Клеймо - вероятно, имеется в виду Святейшая инквизиция.
Площадь Конститусьон - площадь в центральной части Буэнос-Айреса. На
площади - одноименный вокзал, от которого отходят поезда южного направления.
...радуга, вестница богов... - В греческой мифологии Ирида, богиня
радуги, считалась посредницей между богами и людьми.
Роусон Гильермо (1821-1890) - аргентинский врач и политический деятель.
...весна начинается двадцать первого сентября...- В Южном полушарии 21
сентября - день весеннего солнцестояния.
Пичуко - прозвище Анибала Троило (1914-1975), аргентинского
композитора, исполнителя танго.
Кабальито - район Буэнос-Айреса.
Перевод с испанского Е.Голубевой, 2000г.
Примечания В.Андреев, 2000г.
Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.
OCR: Олег Самарин, olegsamarin@mail.ru, 20 декабря 2001
Адольфо Биой Касарес. Пассажирка первого класса
Жить в этом тропическом городе, скромном торговом порту, куда изредка
заглядывали лишь представители табачных компаний, было невыносимо скучно.
Когда в порт входило какое-нибудь судно, наш консул обычно отмечал это
событие банкетом в мавританском зале отеля "Пальмас". Почетным гостем всегда
был капитан. Консульский негритенок прямо на борт доставлял ему приглашение,
в котором содержалась просьба распространить его также, по выбору капитана,
на некоторых офицеров и пассажиров. Хотя стол бывал, по обыкновению,
роскошным, влажная тропическая жара делала неаппетитными, а то и вовсе
подозрительными самые замечательные произведения кулинарного искусства.
Привлекательность сохраняли одни только фрукты, вернее - фрукты и выпивка,
по отзывам пассажиров, обычно долго еще помнивших наше знаменитое белое
вино, а также вызванные им, зачастую весьма любопытные, признания. Вот что
довелось однажды выслушать консулу из уст одной туристки, пожилой и
состоятельной сеньоры с твердым характером и уверенными манерами, одетой в
свободном английском стиле.
- Я всегда путешествую в первом классе, хотя прекрасно понимаю, что в
наши дни всеми преимуществами пользуются пассажиры второго класса. Прежде
всего это касается стоимости билета, что, поверьте, немаловажно. Еда, и это
тоже ни для кого не секрет, готовится и для первого, и для второго класса в
одной и той же кухне, одними и теми же поварами, но поскольку судовая
команда больше симпатизирует простым людям, то все самые изысканные и свежие
блюда неизменно попадают в столовую второго класса. В этой симпатии к
простым людям, вне всякого сомнения, нет ничего естественного. Ее
искусственно создали писатели и журналисты; общество относится к ним с
недоверием, но в конце концов благодаря своей ужасающей настойчивости им
все-таки удается всех убедить. Так вот, поскольку второй класс обычно бывает
укомплектован полностью, а первый остается почти пустым, то у нас вы обычно
не встретите обслуживающего персонала; зато во втором классе обслуживание
отменное.
Поверьте, я уже ничего не жду от жизни; и все-таки я люблю оживленное
общество молодых и красивых людей. А теперь я открою вам один секрет: как бы
мы ни пытались этого отрицать, красота и молодость - одно и то же. Поэтому
такие старухи, как я, теряют голову, если в игру вступает юнец. А молодые -
вернемся опять к теме классов - всегда путешествуют во втором. В первом
классе танцы, если их когда-нибудь там устраивают, напоминают бал оживших
мертвецов, надевших свои лучшие наряды и драгоценности, чтобы как можно
веселее провести ночь. По логике вещей, ровно в полночь они должны будут
двинуться к своим могилам, по пути рассыпаясь во прах. Мы, разумеется, можем
ходить на праздники второго класса, но для этого нам пришлось бы поступиться
своими принципами, потому что обитатели нижней палубы смотрят на нас так,
будто мы вообразили себя коронованными особами, снизошедшими до визита в
квартал бедняков. А пассажиры второго класса являются на палубу первого
когда пожелают, и никто, никакое начальство, не возводит перед ними тот
ненавистный барьер, который общество в свое время столь решительно
разрушило. Мы, пассажиры первого класса, лояльно относимся к посетителям из
второго, мы ведем себя с ними как можно сдержаннее, чтобы наши гости не
догадались, что нам известна их принадлежность к другому классу - тому,
которым они, во всяком случае во время путешествия, так гордятся, - и не
вздумали бы обидеться. Нас гораздо меньше радуют те их визиты, лучше сказать
вторжения, которые они совершают перед рассветом. Это настоящие набеги
индейцев, во время которых захватчики жадно отыскивают какого-нибудь
пассажира - кого-то из нас! - забывшего как следует запереть дверь своей
каюты или засидевшегося в баре, библиотеке или музыкальном салоне. Я клянусь
вам, сеньор, - эти парни безжалостно хватают несчастного, тащат его на
верхнюю палубу и швыряют через борт в черную океанскую бездну, освещенную
безмятежной луной, как выразился один великий поэт, и кишащую жуткими
чудовищами, порожденными нашей фантазией. Каждое утро мы, пассажиры первого
класса, обмениваемся взглядами, в которых ясно читается: "Значит, до вас еще
не добрались". Об исчезнувших никто не упоминает из приличия, а также из
благоразумия, ибо, по слухам, впрочем, возможно необоснованным, - ведь есть
жестокое наслаждение в том, чтобы содрогаться от страха, предполагая, что
враг едва ли не вездесущ, - люди второго класса содержат в нашей среде
густую сеть шпионов. Как я вам уже говорила, наш класс лишился всех своих
преимуществ, в том числе и снобизма (который, как и золото, все-таки не
утратил своей ценности), но я, в силу какого-то предубеждения, неистребимого
в людях моего возраста, никак не могу пойти на то, чтобы стать пассажиркой
второго класса.
Примечания
...освещенную безмятежной луной, как выразился один великий поэт... - О
луне писали почти все поэты мира, но если учесть, что автор рассказа -
аргентинец, можно предположить: речь идет о Леопольде Лугонесе (1874-1938) -
аргентинском поэте, одном из крупнейших писателей Аргентины первой половины
XX в. "Лунная" тема в творчестве Лугонеса - едва ли не главная.
Перевод с испанского В.Петрова, 2000г.
Примечания В.Андреев, 2000г.
Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.
OCR: Олег Самарин, olegsamarin@mail.ru, 20 декабря 2001
Адольфо Биой Касарес. Послеполуденный отдых фавна
Я говорил и повторяю снова, что видная любому разница в темпераменте
между мужчиной и женщиной - это та, которую каждый обнаруживает в общении со
своей женой, и, по большому счету, та, что существует между любыми двумя
людьми.
- Не думаю, - произнес некто с сомнением в голосе.
- Человек живет в одиночестве и стремится к необычным встречам: вот
все, что нам известно, - заключил другой.
- Верно, - ответил выражавший сомнение; теперь, с уверенной легкостью,
он взял слово и целиком завладел беседой. Судите сами: вот что произошло со
мной несколько лет назад зимой. Дела заставили меня задержаться на
три-четыре дня в Тандиле. Я сделал все необходимое в первый же день, но
решил дождаться возвращения одного инженера из нашей фирмы, который
отправился на Юг.
Зима стояла довольно суровая, и за пределами постели никто не
чувствовал себя в своей тарелке. Временем я располагал в изобилии и, как
человек, не способный все время нежиться в кровати, решил прогуляться по
самым живописным местам городка. Мороз, однако, сильно сократил мою прогулку
и загнал меня в кино; оттуда через полчаса я поспешил обратно в отель. Там,
в паузах между чаем и коньяком, я постоянно подходил к батарее - проверить,
включено ли отопление. Невероятно, но оно было включено.
На следующий день - попытка убить время в баре закончилась самым жалким
образом - я уже не выходил из гостиницы. Мне нравился этот "Палас-отель" с
его белыми колоннами и пышными растениями: отделанный со вкусом, он
напоминал, в уменьшенном виде, лучшие из отелей Belle йpoquexxii.
Но кто не помнит стишок про птичку в золотой клетке? Моя же клетка была
сделана из холода, нетерпения и скуки. Колесо времени остановилось. Я
прочитал все газеты, пока не выучил их наизусть; сверх того - кусок
объявления о какой-то уже состоявшейся распродаже, написанного прямо на
стене, и приглашение клуба ротарианцев: "Посетите Тандиль". Вот так я
слонялся посреди дня, как страдающий бессонницей посреди ночи, и подумал
наконец - вы не поверите, - что от этой страшной скуки нет иного средства,
кроме интрижки с женщиной.
Но женщины не было. Я окинул взглядом тех, кто занимал соседние столики
в ресторане: по большей части солидные дамы с хорошим аппетитом, окруженные
детишками, - и затем провел бесконечно долгое время в холле с книгой в
руках, наблюдая с несокрушимым терпением рыболова за дверью-вертушкой, за
решетчатой клеткой лифта; но напрасно я ждал выигрыша от подобных лотерей.
После этого меня посетила та любопытная истина, что красивые женщины не
разгуливают по всей территории Республики, а собраны в двух или трех местах.
Стоило вывести правило, как обнаружилось исключение. Ее не привез лифт; она
не прошла через вертящуюся дверь. Словно посаженная рукой волшебника, она
оказалась в кресле за моей спиной. Предчувствие, случайное ли движение
Ольги, но я повернул голову - и увидел ее.
- Ты спал, - в ее голосе звучала теплота. - Можно было подумать, что ты
кого-то ждешь, но я прошла мимо, и ты не проснулся.
Ольга очень красива. Все в ней привлекает: белокурые волосы, нежная
кожа великолепного оттенка, благородство в чертах лица, необыкновенная
прозрачность взгляда - в полной гармонии с ее открытой душой, не знающей ни
злобы, ни самодовольства. Она - сама доброта, Я люблю таких людей: они - я
постиг это далеко не сразу - и есть подлинный цвет высшего общества.
Уверенность в том, что при общении с ними не получишь ни ударов, ни тычков,
не так уж важна, - мы привыкли быть готовыми к любым неожиданностям, - но
все же имеет свои достоинства.
- Что делаешь в Тандиле? - был ее первый вопрос. Вместо объяснения я
спросил в свою очередь:
- А ты?
- Дожидаюсь мужа. Он уехал на ферму в Хуаресе. Это займет целый день.
На моих губах появилась деланная - лучше сказать, глупая, - улыбка. До
ее замужества между нами было что-то вроде любви. Ничего не случилось, я
больше не встречал ее, но и не забыл. Я имею в виду, что при воспоминании об
Ольге эта жуткого вида сотня килограммов человеческого мяса вздыхает.
Возможно, читатель меня не поймет.
Она посмотрела мне прямо в глаза, свободно и открыто, как умеют только
женщины. Отведя взгляд, я начал объяснять:
- При таком холоде чувствуешь себя не в своей тарелке...- И, после
некоторого колебания, добавил: - Везде.
- Холод? Здесь, в отеле?
- Во всем мире, - ответил я с полной искренностью. - Может, закажем
коньяк, а еще лучше - горячий чай?
- Возьмем по коньяку.
Мы отправились в бар. Выпивая первую рюмку, я заметил - или мне
показалось, - что ее глаза не раз искали встречи с моими. Я решился на
сравнительно безопасный вопрос:
- Как жизнь?
Жизнь жестока ко всем, почти ко всем. Ольгин ответ меня поэтому
поразил:
- Слишком хорошо.
Просто жизнь и супружеская жизнь - зачастую разные вещи, и я задал
следующий вопрос, срабатывающий всегда - исключая мелочных людей с раздутым
самолюбием:
- А как у тебя с мужем?
- С мужем? А что ты думаешь?
- Ясно, ясно. Сердце меня не обмануло.
Она перебила меня, и вовремя:
- Он необыкновенный человек. Хорошо бы вам познакомиться.
- Это моя мечта, - лицемерно заверил я.
- Со стыдом признаюсь: он меня обожает. Я этого не заслужила.
- Не заслужила, - повторил я безнадежно.
Я вдруг почувствовал себя лишним, подобно врачу перед пациентом в
добром здравии, испытав желание удалиться как можно скорее. Ольга - также
необыкновенная женщина - поняла, что творилось в моей душе.
- Извини. Нет ничего хуже, чем превозносить одного мужчину в
присутствии другого. Они становятся соперниками, и тогда даже бык обнаружил
бы больше понимания. Но послушай, мы-то с тобой можем отбросить условности и
поговорить откровенно. Мне это так нужно.
Последние слова обезоружили меня. Я оказался в совершенной власти
Ольги, готовый на все ради нее, - и сказал ей об этом. Беря меня за руку -
нет, до этого не дошло, но сам жест так отвечал бы моменту, - и глядя мне в
глаза, она произнесла чуть слышно:
- Спасибо. - И затем два неожиданных слова: - Я несчастна.
Мне потребовалось собраться с духом, чтобы рискнуть:
- Ты не любишь мужа.
- Люблю всем сердцем.
- А он? Ты же сказала, что и он тебя любит?
- Конечно.
- И что же?
- Как так "и что же"? Именно поэтому! Ты не понимаешь?
- Не понимаю, - начал раздражаться я.
Будто меня не было рядом, будто разговаривая сама с собой, она
сообщила:
- Я ведь дала ему доказательство своих чувств.
И вдруг я припомнил. Ольга сказала правду. История с долгом чести - как
я мог забыть? Мы проходим по жизни одиноко, другие для нас едва
существуют... Ольга была влюблена в меня, затем появился этот тип - и я
постарался стереть ее из памяти. Я думал, что воспоминания будут
преследовать меня, но скоро начисто забыл об этом. То ли из-за того, что
Ольга действительно доказала свою любовь к мужу; то ли из-за того, что все
вообще забывается. Муж прежде был неизлечимым игроком. (Кажется, с тех пор
Ольга его излечила своими нежными, но уверенными руками.) Однажды ночью он
проиграл больше, чем у него было; а так как вне долгов чести никакой чести
он не знал, то наутро пожелал все заплатить. Ольга никогда не отличалась
особым великодушием - здесь она походила на большинство женщин, - но
пожертвовала для мужа немалой долей своего состояния. Свидетельство
настоящей любви: Ольга не верила в подобные долги, но твердо верила в
деньги.
Она заказала еще рюмку. С какой быстротой женщины пьют и курят!
Официант отошел, и Ольга произнесла с грустью:
- Я его недостойна.
- Твоего мужа?
Я приподнялся в поисках зеркала; оно оказалось слишком большим, поэтому
я просто указал на него Ольге, воскликнув вполголоса:
- Посмотри сюда!
Улыбка. Еще прекрасней была она с улыбкой на лице. Серьезным тоном она
продолжила:
- Я его недостойна. Ты знаешь жизнь и должен понять. Я хочу сказать,
что потеряла свое достоинство.
Я стал уверять ее, что понимаю, но недостаточно для того, чтобы ей
помочь, и что она, конечно же, не верит в помощь друзей или кого бы то ни
было. Не из-за недостатка желания: из-за одиночества каждого человека.
По-моему, я оправдываюсь? Наконец она поведала мне историю - довольно
неприглядную - ее падения. Однажды вечером она очутилась - от меня
ускользнуло, как именно, - неизвестно где, наедине с донельзя грубым,
отвратительным мужчиной....
- Человек, способный оттолкнуть любую женщину одной своей внешностью.
Кажется, торговец мехом. Ничего не имею против торговцев мехом. Но представь
себе: толстый, с белесыми волосами, на голове лысина, потное лицо, очки в
золотой оправе. И вдруг я оказалась в его объятиях. Просто так получилось,
вот и все.
- Ты видела его после этого?
- Как ты думаешь? Никогда. Но если бы и видела, неважно. Говорю тебе,
его нет.
- Значит, нет и твоего кошмарного падения.
Я пустился в рассуждения о том, что все случившееся будет правильно
рассматривать как сновидение, а значит, ему нельзя приписывать никакой
реальности.
- Это слишком легко, - возразила она.
- Может ли миг внезапного головокружения поколебать твою любовь,
незыблемую как скала? И затем, - продолжал я, - близится время, когда
общество, люди пересмотрят понятие измены. Измена! Что за устрашающее слово!
Скоро самые изощренные любовные истории станут нечитаемыми, настолько они
покажутся смехотворными. Никто не поймет той серьезности, с которой мы
относились к изменам. В ней увидят только навязчивую идею писателей нашего
времени, - как навязчивая идея женской чести, сосредоточенной в одном месте,
занимала умы классиков. Не будем придавать значения вещам, которые того не
стоят. Любовь не в этом. Она - не игра и не развлечение. Если мы хотим знать
правду...
Не помню, чем в точности я закончил, но там были слова: "Любовь выше
всего", и еще я ухватился за "незыблемое".
Так приводил я одно доказательство за другим - а тогда я был
действительно красноречив, не то, что сейчас, - и, опьяненный собственной
логикой, прикрыл глаза; помню отлично, что, перед тем как открыть их, я
подумал: "Победа за мной"; но сразу же пришло и первое сомнение: "Не
отвергнет ли она наилучшие доводы?" Сколько раз я встречал это в женщинах!
Наверное, им лучше ведомы тайны жизни: мы думаем, что только чудо представит
нам вещи в другом свете, а женщины просто берут и совершают чудо, находят
правильные доводы, которые уничтожают все наши измышления, - и мы чувствуем
себя глуповатыми детьми, рассуждающими о том, о чем не имеют понятия.
Ольга в знак отрицания слегка покачала головой. С беспредельной
нежностью, будто и вправду разговаривая с ребенком, она произнесла:
- Нет, дорогой мой. Все твои слова хороши только в теории. Тебе еще
непонятно, что в любви распоряжаются чувства, а не разум, - а разве чувства
подчиняются воле? По этой же причине любовь не нуждается в длинных фразах.
Возьми религию: мы думаем, что имеем дело с чем-то несомненным, но стоит
начать рассуждать, как ничего не остается или, еще хуже, все становится
просто смешным. Наверное, любовь - игра, а в игре нужно соблюдать правила. В
любом случае это очень хрупкая вещь: не вздумай обращаться с нею так, как
сделала я, иначе она разобьется - и навсегда.
Тогда я подумал: "Мы ничему не учимся". Как уже не раз бывало, гордость
за свои умственные способности заставила меня впасть в обычную ошибку: я
представлял жизнь и мир прозрачными для разума, - и, как уже не раз бывало,
женщина показала мне, что во всем есть некий туманный уголок, область
необъяснимого.
- Настоящая любовь, - упорствовал я, - не так беззащитна. Она не
рассыпается от малейшего дуновения. Любовь выше всего.
Я спорил и возражал со все возрастающим жаром, убедив сам себя. По
Ольге было заметно, что вся моя диалектика для нее - пустой звук. Она снова
перебила меня:
- Если бы начать все сначала и пройти по жизни, не оступившись!
Меня тронула неподдельная боль в голосе Ольги. Чего бы я не дал, чтобы
утешить ее! Передо мной сидела уже не женщина, возбуждающая желание, а
грустная сестра. Я призвал на помощь все силы моего рассудка в лихорадочных
поисках неопровержимого довода. Пока что, за неимением лучшего, я задал
вопрос:
- Как случайное падение может запятнать страсть?
- Никак. Но любовь - это не только страсть.
Негр Акоста как-то проницательно заметил, что женщины устроены
по-другому, чем мы. Поглощенные целиком каким-нибудь предметом спора, мы
всегда забываем, что настоящие причины лежат немного в стороне.
- Каждое мгновение, - заявил я в конце концов с торжествующим видом, -
каждый час, каждый день отдаляют тебя от этого, и если ты будешь настойчива,
то однажды все забудется, и очень скоро.
- Буду настойчива? - Она слегка подскочила на месте. - В чем?
- В чем? - повторил я, желая выиграть время, настолько плоским и
ненужным казался мне ответ. - В любви к мужу, в верности ему, во всем, что
меня не устраивает, черт побери.
Я готов был поклясться, что моя идиотская бестактность вызовет улыбку.
Совсем нет. Я не преувеличиваю: на лице Ольги внезапно появилось выражение
смертельной усталости. Будто делая огромное усилие, она ответила:
- С тех пор и поныне он не считает нужным соблюдать мне верность. Ты
понимаешь?
Я, конечно, понял, но она сама убедила меня в обратном с таким
искусством, что в тот момент я не смог - как лучше сказать? -
воспользоваться ее несчастьем.
От стойки администратора донесся шум: кто-то вошел в гостиницу.
Несомненно, у Ольги и у меня промелькнула одна и та же мысль. Когда мы
разглядели наконец прибывшего, Ольга произнесла с облегчением:
- Это не мог быть мой муж. Я же объяснила, что он отправился на ферму
на целый день.
- А где случилась история с торговцем?
- В отеле...
Не спрашивайте, в каком городе, - Асуль или Лас-Флорес, в каком именно
отеле: разве это имеет значение? Взамен скажу вам, что, отвечая, она
поглядела мне в глаза с некоторым - слишком громкое слово для столь краткого
события - вызовом.
Молчание. Слышно было тиканье секундной стрелки на моих часах. Ольга
явно опечалилась. До нее можно было дотронуться - Боже мой, еще прекраснее
была она в печали, - и я подумал, что если потеряю ее сегодня, то потеряю
навеки.
- Еще по рюмке, - попросила она.
Кто-то из вас, быть может, подумает, что мне хотелось наказать ее - из
чувства превосходства. Нисколько. Я твердо верю, что она говорила от чистого
сердца и была искренней с начала до конца. Просто мне не хватило умения
следовать все время за мыслями Ольги и быстро переходить от одной к другой.
И только поэтому я ее потерял.
Примечания
Название рассказа - это также название стихотворения французского поэта
Стефана Малларме (1842-1898).
Тандиль - город, округ, горная гряда в провинции Буэнос-Айрес.
Юг - так (с большой буквы) в Аргентине называют Патагонию (территория
между рекой Рио-Колорадо и Огненной Землей).
Прекрасная эпоха - так французы обычно называют начало XX в. (до Первой
мировой войны).
Ротарианцы - члены клуба Ротари - международной ассоциации негоциантов,
созданной в 1905 г. в Чикаго. Эмблема клуба - зубчатое колесо..
Хуарес- здесь: округ на северо-западе провинции Буэнос-Айрес.
Негр Акоста - в произведениях различных авторов, описывающих
Буэнос-Айрес середины XX в., негр Акоста упоминается неоднократно: видимо,
он был весьма заметной фигурой в аргентинской столице того времени.
Асуль - город в южной части провинции Буэнос-Айрес.
Лас-Флорес - город в Южной части провинции Буэнос-Айрес.
Перевод с испанского В.Петрова, 2000г.
Примечания В.Андреев, 2000г.
Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.
OCR: Олег Самарин, olegsamarin@mail.ru, 20 декабря 2001
Адольфо Биой Касарес. Лица истины
Нотариус Бернардо Перрота не напрасно получил прозвище "Непоседа".
Ткните пальцем в кого угодно, спросите о нотариусе, и держу пари, что вы
получите ответ: "Да он крутится как белка в колесе". Но это для меня звучит
неубедительно: не представляю себе дона Бернардо в движении. Действительно,
по нашему городку он ездит, восседая на козлах шарабана, в который запряжен
Осо - чудовищных размеров конь, овладевший искусством передвигаться во сне.
Но мне дон Бернардо видится прежде всего в конторе, глубоко усевшийся - или,
скорее, утопающий - в кресле. О нет, я преисполнен уважения к своему хозяину
и ни в коем случае не хочу назвать его бездельником. Чтобы покончить с этим,
опишу его словами "медлительный" и "неторопливый": прекрасный образец
государственного человека, который никогда не опаздывает, держит свое слово
и, сверх того, не поддается смущающим влияниям. Однако не станем отрицать: в
свете сказанного выше его странное поведение в дни пятидесятилетнего юбилея
нашего города остается необъяснимым.
Времени для размышлений у меня в избытке. Дон Бернардо, добровольно
удалившись под домашний арест вместе с Паломой, весь день проводит в
полумраке своей комнаты; я же, на тот случай, если вдруг объявится клиент,
несу караул в конторе. Но забредают только куры, собаки, коты, заплутавшая
мелкая живность. Устав спать, я начинаю лишь подремывать, а после нескольких
чашек мате мозги начинают понемногу шевелиться. Почему поступки моего
хозяина встретили такой суровый прием? Почему политики не даруют
милосердного прощения дону Бернардо? Вот объяснение, хотя и неполное, оно -
один из плодов моих долгих раздумий: всю жизнь имея дело с грязью, политики
научились замечательно симулировать потерю памяти, чтобы не вспоминать о
клевете, неисполненных обещаниях, полицейском произволе, предательстве,
сказочных состояниях государственных служащих, грубости никуда не годных
чиновников. И все же они не стали подлинными философами: простить
возмутителей спокойствия, отнимающих блеск у торжественных церемоний, - выше
их сил. В этом они совершенно не отличаются от простых смертных: лезут из
кожи вон ради юбилеев, крестин, именин, дней рождения и прочих памятных дат.
Как это признавал и сам дон Бернардо, он сцепился с фигурами далеко не
последними в нашем краю. Среди задетых им оказались вице-губернатор
провинции, приехавший на праздник по специальному распоряжению губернатора,
один мэр, принадлежавший к числу вождей партии, специальный уполномоченный
от ее руководства и самые авторитетные из местных партийных деятелей. Но
главное, что с ними увязалось много разного люда, на который произвела
плохое впечатление такая крупная промашка дона Бернардо - человека
известного и уважаемого в городе - и грозившая испортить его будущее. Среди
простонародья, как, впрочем, и среди людей повыше рангом, ходило множество
разных объяснений, но все они быстро свелись к неизменной дилемме: бутылка
или Палома. По этому поводу я, слава Богу, достаточно осведомлен, чтобы
опровергнуть сплетни. Нотариус никогда не был тряпкой и не питал чрезмерной
слабости к служанкам. И справедливо ли будет обозвать пьяницей верного, но
благоразумного поклонника черешневого ликера? Чтобы покончить с этими
сплетнями, я опираюсь не столько на доводы - в нашем кругу их встречают с
недоверием, - сколько на собственные наблюдения. Вооруженный ими, я не
допускаю и мысли, что причиной стала служанка - будь она с косами, подобно
Паломе, или без них, - или некий импортный напиток, способный поколебать
решимость моего хозяина. Тем не менее остается фактом, что бульшая часть
городка присутствовала при неслыханном событии: дон Бернардо изменил своему
обещанию взять слово на празднике.
Ночь за ночью - я видел это своими глазами - устроившись в кресле
напротив своего бюро, он погружался в сочинение речи, чтобы разразиться ею
перед толпой народа на небольшой площади, где у нас проходят торжества.
Когда перо дона Бернардо вывело достопамятное имя Клементе Лагорио,
основателя городка, названного в его честь, я заметил на щеке достойного
нотариуса слезу. Это было настолько неожиданно, что я вначале принял ее за
капельку пота, выступившую от жары или от излишнего напряжения.
И настал момент, когда я услышал речь целиком. Событие незабываемое:
передо мной предстало бесценное творение, где была рассказана, почти что
доверительным тоном, биография нашего патриархального дона Клементе, для
которого дон Бернардо некогда выполнял деликатные поручения, - так же как я
для него самого. Эль Лагорио де Перрота получился героем, титаном, рыцарем
шпаги и креста; а что касается его деяний, то это была величественная эпопея
местного масштаба. Здесь красноречие достигало такого накала, что, только
прервав чтение и вспомнив о полном отсутствии индейцев в наших краях к тому
времени - подумаешь, небольшая ошибка размером в пятьдесят пять лет! -
читатель протирал глаза, разевал рот, восставал против бездушной
исторической правды, испытывал полное смятение в чувствах.
Речь была, как видно, мечтательным повествованием о героической эпохе.
Здесь мы встречались с мифическими фигурами, уже потонувшими в тумане
легенды: сеньор Олива Кастро, первый владелец эстансии "Ла Сегунда", старый
соперник Лагорио; Ансорена из восточных краев, бывший мелкий чиновник и
добросовестный сапожник, дававший полную волю своему размашистому перу на
страницах "Городских вестей", газеты с короткой жизнью, но оставившей по
себе долгую память - если не в истории, то в сердцах своих приверженцев;
старик Маламбре, симпатичный, невредный, хитроватый и беззлобный остроумец;
Модесто Перес, почтенный хозяин постоялого двора, знаток всех - немногих -
любовных приключений в городке, - пожелаем, чтобы он, крепкий как скала, в
сопровождении верного Пачона (толстый, с длинной шерстью, хорошенький
спаниель), опираясь на свою знаменитую палку, был рядом с нами еще годы и
годы! В огромном повествовательном полотне, развернутом доном Бернардо, не
было ни следа вкравшейся иронии - оправданной или нет, - никакой мелочности,
ни одной выпирающей сцены. Мужи былых времен - не нам чета!
Излишне упоминать о соображениях, заставивших комиссию - во главе с
самим доном Бернардо - поручить ему составление речи. Нотариус - самая
заметная личность в городе; сверх того, его крупнейший и, по правде говоря,
единственный историограф. С детских лет, с того далекого дня, когда ему
впервые попал в руки учебник аргентинской истории Обена, дон Бернардо
посвящал редкие часы досуга копанию в местных архивах, разборке писем от
секретарей многочисленных ученых обществ, где он состоит
членом-корреспондентом. На этом поприще он пожал кое-какие лавры в виде
хвалебных публикаций - после того как (по сообщению одного абсолютно
надежного аукциониста) встал на сторону ревизионистов. Тот же аукционист
уверял, что дон Бернардо оставил покоиться на пьедестале славы всех прежних
знаменитостей, но одновременно превозносил и сомнительных болтунов. Отдать
должное каждому - таково правило моего хозяина.
А теперь перейдем к соображениям, по которым дон Бернардо отказался
говорить на юбилее. Робких заранее предупреждаю: мы переходим к леденящей
душу загадке. В центре этого тягостного события - со всей цепью взаимных
упреков и обид - находится одна из пестрых куриц, все время забредающих в
контору. Кажется, у этой серовато-белые перья прикрывали зоб на шее. Если я
и видел ее, то не обратил внимания: зачем мне выделять какую-то в
особенности? Дон Бернардо возразил, что в ней-то все и дело; могу
поклясться, что он тогда же взял ее на заметку. Что значит - смотреть на мир
не так, как все!
Рискну утверждать, что причиной стала не только курица, но и другие
домашние животные. И если пернатое существо осталось незамеченным мною среди
своих сородичей, то за все, что связано с остальными тварями, я ручаюсь.
Раз уж перо оказалось в моих руках, я изложу простую последовательность
событий. Может быть, это не слишком удачный способ: читатель, плохо знающий
нашего героя, не найдет в ней ничего существенного и тем более
удивительного. Дон Бернардо, по возвращении из дачного предместья, куда он
ездил ко вдове Капра за ее подписью, провел меня в свою спальню, попросив
помочь ему снять башмаки. Тотчас же в святилище появилась Палома - сплошные
косы и грудь - с чашками сладкого мате на подносе. Так мы пребывали втроем в
полном согласии: нотариус, весь в предвкушении первого глотка, ноги-ласты в
толстых носках цвета кофе с молоком, рядом - пара только что сброшенных
громадных башмаков; Палома, готовая ловить хозяйские жесты; и я, на
почтительном расстоянии от одного и в разумной близости ко второй.
Временами, скорее всего по пути с улицы к болотцу неподалеку, двор
пересекали то ли гуси, то ли, что вернее, утки. Дон Бернардо поднялся с
места, пошел наперерез одному из этих пешеходов, схватил башмак, оказавшийся
поближе, и швырнул им в неразумное создание.
Другое предзнаменование, до того скрытое в темных глубинах моей памяти.
В один прекрасный день - работа закончена, упряжка мирно стоит во дворе,
нотариус, увешанный сбруей, - где-то на полпути между конем и столбами
навеса, готовящийся к возвращению домой. Освободив таким образом руки, он
нанес удар кулаком по крупу коня, предмету восхищения всех в городке, -
удар, в общем, несильный, но в котором чувствовалась злоба. И вот еще
отягчающее обстоятельство: Осо - почти член семейства! Представим на месте
коня человека: не правда ли, все выглядит иначе?
Я не сдержался: наверное, мой взгляд искал ответа у хозяина. Лицо его -
безразличное до окаменелости - пришло в движение, он посмотрел на меня,
наконец открыл рот и задал вопрос:
- Думал ли ты, юный Гарсия Лупо, для чего служит животное царство?
Было что-то в его тоне, заставившее мою кровь застыть в жилах. От
необходимости отвечать меня спасла овца с маленьким барашком рядом, вроде бы
намеревавшаяся пройти между ног дона Бернардо; он отогнал ее легким пинком.
Последний эпизод: в субботу, сразу после сиесты, когда мне снятся
разные нелепости, я убедился, что в доме никого нет, и устроился в прихожей,
устремив глаза на улицу, в надежде выследить Палому на ее пути из суда. И
немедленно заметил почтенного Переса - в тот момент, когда он открывал дверь
кабачка. Верный Пачон остался снаружи, задержавшись возле уличного платана.
Сразу же после этого за деревьями появился дон Бернардо, разрушая до
основания мои воздушные замки, подавляя одним своим видом - что за умение
держать себя, что за величественность в походке! - мое наивное самомнение. А
потом - всеобщее изумление перед сценой, которую трудно передать словами; но
я попытаюсь. Вот как мне вспоминается случившееся: остроносый ботинок дона
Бернардо с размаху ударяет в круглую собачью морду. Жалобный скулеж, и
неловкое молчание тех, кто оказался невольным свидетелем. Мне неприятно,
когда старики начинают выходить из себя, хотя, по совести, косматая морда
Пачона лишь изредка вызывает смех, большей же частью - чувство раздражения.
Мне потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя; затем дон
Бернардо вошел в дом и напомнил:
- Когда закроешь рот, ответь на вопрос, заданный тебе на днях.
- Какой вопрос, господин нотариус? - пробормотал я с трудом, не отрывая
взгляда от его ботинок.
- Насчет того, зачем нужны животные.
Чтобы выиграть время, я издал неопределенное мычание. Так как нотариус
продолжал на меня смотреть, я проговорил:
- Что за животные, господин нотариус?
- Давай-ка пройдем в контору, сынок, - последовал ответ, - здесь
неподходящее место для подобного разговора.
- Животные, - осмелился произнести я, не желая выглядеть бессловесным
дураком, - составляют богатство нашей страны.
До сих пор не знаю, расслышал ли Дон Бернардо мои слова. Погрузившись в
кресло, он начал монотонным голосом:
- Теперь, когда нам ничто не мешает, я поделюсь с тобой откровением.
Волею случая я стал обладателем величайшей тайны. Поверь мне, юный Гарсия
Лупо, открытие тайны влечет за собой множество неудобств. Я следую мудрому
примеру поваров прошлого, передававших лучшее из своего опыта от одного
поколения к другому - но так, что секрет не переставал быть секретом.
Доверить что-либо толпе? Я пока что в своем уме. У меня нет сыновей по
крови, но есть один по моей работе... Сынок, ты даешь слово, что не станешь
об этом распространяться?
- Даю слово.
- Если хорошенько вдуматься, исток всего - в расстройстве мочевого
пузыря, которое заставляло меня легко одеваться при самых жестоких холодах.
Наконец, как ты отлично знаешь, я попал в лапы доктора Коломбо с его
пилюльками, которые принимаются строго по часам. Сперва все шло так, как и
следовало ожидать от таблеток из чистого сахара. Но со второй недели
началось это.
- Это?
- Да, тот самый феномен. Сначала я решил проконсультироваться у
доктора: кто сказал - так сказал себе я, - что речь не идет о зауряднейшем
симптоме? Но, порассуждав как следует в течение получаса, я пришел к выводу,
что врач находится за тысячи километров от происходящего со мной. И выбрал
молчание.
Тут Дон Бернардо остановился, и можно было считать, что наша беседа
закончилась. Однако он продолжил с царственным видом:
- Итак, мне надо было за что-то ухватиться, твердо стоять, как
говорится, ногами на земле, - и я принял меры предосторожности. В
понедельник, когда из Лас-Флорес приезжает наша врач-окулист Перруэло, я
отправился в его кабинет.
- Что с вами? - последовал вопрос доктора.
- Хочу знать, нет ли в моем зрении какой-нибудь ненормальности.
Она посмотрела на меня, как будто с намерением резко возразить, но
сдержалась и принялась меня осматривать. В конце концов она объявила:
- Все в полном порядке.
Тогда-то я и отважился спросить ее, не могу ли я видеть пятен. В своей
откровенной манере (может быть, не вполне подходящей для женщины и доктора)
она ответила:
- Ну, вам лучше знать. Был бы аппетит хороший, а уж зрение у вас...
Она была права. Я вижу не пятна, а лица: каждый раз, когда я встречаю
животное, из-под его морды ясно проглядывает небольших размеров лицо.
- Дон Бернардо, я перестаю улавливать смысл, - признался я. - Вы видите
морду животного... а из-под нее лицо?
- Нет, Лупо, не так. Я вижу морду животного, самую что ни есть
обыкновенную, а из-под нее - маленькое человеческое лицо. Иногда оно мне
знакомо.
- Знакомо?
- Ну да. Скажем, лицо какого-нибудь старика, которого я встречал в
детстве, или римского императора, чье изображение можно найти в
энциклопедии.
- Дон Бернардо, того, что вы рассказываете, не может быть.
- Почему же?
- Все эти люди, с вашего позволения, давно умерли. Умерли и лежат в
земле.
- Что ты хочешь сказать этим? Что я вижу лица живых людей?
- Мне это кажется более правдоподобным.
- Лица живых принадлежат живым; для чего ты носишь голову на плечах,
сынок? Я ведь уже спрашивал тебя, зачем нужны животные. Не говори, что для
пропитания рода человеческого, - тогда они не обладали бы проблесками
разума. Если бы несчастные создания только шли в пищу, им бы этого не
требовалось.
Считая себя человеком довольно начитанным, я вспомнил что-то насчет
гармонии мироздания и тем заставил его продолжить рассказ:
- Объясни, сынок, каким образом участвует в гармонии мироздания лошадь,
отгоняющая хвостом мух. Единственное, чем оправдывается существование
животных в мире, устроенном так же расчетливо, как машина, - это переселение
душ. Идея старая как мир, но отныне подтвержденная мной. После смерти мы
возрождаемся в виде того или иного животного. И ты хочешь, чтобы я наговорил
кучу восхвалений в адрес нотариуса Лагорио, когда я обнаруживаю его лицо -
так же отчетливо, как я сейчас различаю твое, - проступающее сквозь куриный
клюв?
Я догадался:
- Так вот почему вы нападали на Осо, Пачона, гуся и других зверей и
птиц!
- Да, множество местных знаменитостей и один превосходно узнаваемый
исторический персонаж. В истории-то я разбираюсь!
Нотариус Перрота угасает на глазах; конец его недалек. Храня свой
секрет, он не дает отпора хулителям; этот крепкий с виду человек не выдержал
натиска всеобщей злобы и презрения. Страницы, написанные мной, восстановят
однажды его доброе имя.
Ну а пресловутые пилюльки? Не стоит забывать: что одному - лекарство,
другому - яд. Я принимал их в точном соответствии с предписаниями,
оставленными доктором моему хозяину. Результат? Почечные колики; и никаких
лиц, проглядывающих сквозь звериные морды.
Примечания
Эстансия- загородный дом, дача, усадьба, поместье; в Аргентине- большое
скотоводческое поместье.
Ревизионисты - так в Аргентине называют оппозиционеров существующему
режиму.
Перевод с испанского В.Капустиной, 2000г.
Примечания В.Андреев, 2000г.
Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.
OCR: Олег Самарин, olegsamarin@mail.ru, 20 декабря 2001
Адольфо Биой Касарес. ДЕЛО ЖИЗНИ
Первым моим другом стал Эладио Эллер. А потом были - Федерико Альберди,
которому весь мир казался понятным и тусклым, братья Эспаррен, Козел Рауч,
который у всех подмечал недостатки; много позже появилась Милена. Мы
собирались на улице 11 Сентября, в доме родителей Эллера; это было шале с
черепичной крышей и садом, казавшимся нам огромным: красные, посыпанные
битым кирпичом дорожки петляли между зелеными клумбами; ветки густых
магнолий, затеняя чахлые розовые кусты, сгибались под тяжестью цветов,
которые я всегда вспоминаю безупречно белыми. Излюбленным нашим местом был
гараж в подвале, точнее, стоявший там "стоддарт-дейтон"; этот автомобиль
пребывал в состоянии вечного ремонта. В те времена, до Милены, семья Эллер
состояла из владельца "стоддарт-дейтона" - отца, сеньора в долгополом
пыльнике из желтоватой фланели, матери - доньи Виситасьон, изящной, живой,
разговорчивой, всегда умевшей настоять на своем, и Кристины - сестры Эладио,
девицы, являвшей собой образец совершенства, как две ее аккуратно
заплетенные косы; она вечно следовала за Эллером - страстный и
самоотверженный ангел-хранитель - и казалась сдержанной, пока очередная
вспышка гнева, - а с годами такие всплески становились все чаще, - не
выявляла ее едкой вульгарности. Незадолго до исчезновения отца семейства, -
он уехал на восемь дней в Сантьяго-де-Чили на какое-то собрание ротарианцев,
и больше о нем не слыхали, - родился Диего, которого по его малолетству мы в
компанию не брали.
Эладио Эллер одновременно и притягивал, и отталкивал нас своим
богатством, во-первых, и своими изобретениями, во-вторых. Помню, я целый
вечер без устали расхваливал своим домашним заводной поезд, купленный
сеньором Эллером для Эладио. На следующий вечер я с неподдельным возмущением
качал головой и, уверенный в одобрении взрослых, говорил:
- Что-то не так. Не так. Не знаю, что сказал отцу Эладио, но сеньор
Эллер сегодня опять пришел домой с огромной коробкой, с новым подарком, с
новым поездом: электрическим.
На следующий вечер я горестно повествовал:
- Эладио пришлось разобрать оба локомотива!
(Мы очень скоро открыли для себя, что ничто так не оживляет
повседневную жизнь, как обсуждение и осуждение отсутствующих.)
Моя мать уже тогда что-то чувствовала:
- В этом ребенке сидит максималист, настоящий анархист, с бородой и со
всем прочим. Отец соглашался:
- Он разрушает, просто чтобы разрушать. Станет новым
президентом-радикалом.
Не прошло и дня, как мне пришлось пристыженно идти на попятную:
- Оба локомотива работают. В электрический Эладио вставил пружину, а в
механический - электромотор. Отлично работают.
В гараже на улице 11 Сентября я впервые увидел радиоприемник и
передатчик. Многих толков избежал бы Эллер, если бы упражнялся только с
металлом и деревом; но дело в том, что иногда мы обнаруживали в гараже
пятнышки крови. Любовь одновременно к механике и к естественным наукам
иногда уводит на скользкий путь. Эллеру едва исполнилось двенадцать или
тринадцать лет, когда он вознамерился изменить врожденные инстинкты почтовых
голубей. Он вскрывал их черепа, стремясь усовершенствовать их мозг, добавлял
в него кусочки галенита, чтобы голуби могли воспринимать сигналы, посылаемые
передатчиком. Никогда не забуду этих несчастных птиц, еще некоторое время
тяжело вздымавших крылья, круживших по темному подвалу.
С Миленой мы познакомились на балу; и для нее, и для нас он был первым
и какое-то время последним. Праздник ослепил нас, но еще больше ослепила
Милена. Скоро, услыхав от нее приговор: "Только светские фифочки ходят по
балам", мы с болью в душе поняли, что следующего бала нам не дождаться. А
тот, я хорошо это помню, был в клубе Бельграно, под Новый год. "Новый год -
новая жизнь", - тогда в этих словах звучала доподлинная правда. Милена
принесла сменную обувь. Оглядываясь теперь назад, я сказал бы, что, подпав
под влияние Милены, мы неосознанно пытались вернуться обратно в детство,
отказаться от своего страстного стремления быть взрослыми, кинуться в
безудержные детские шалости. Я хорошо понимаю, сколько в подобных
подростковых развлечениях глупости и жестокости, но все же я еще не так
стар, чтобы забыть, сколько удовольствий доставляет такая жизнь: во-первых,
дух товарищества, затем - восхитительное чувство опасности, а главное,
возможность быть на посылках у Милены, делиться с ней своими секретами,
просто стоять рядом.
У Милены были каштановые волосы - очень короткая стрижка, - большие
зеленые глаза (она презирала голубоглазых, ирландского происхождения,
жительниц Буэнос-Айреса), руки в царапинах. Она была высокая и сильная. Мы
никогда не встречали человека менее покладистого и более агрессивного, чем
она; Милена восставала против любых поблажек кому бы то ни было, скидок на
семью, друзей, вообще личную жизнь каждого из нас. В ее присутствии мы не
рисковали высказывать свое мнение, но даже когда она обходилась с нами
грубо, мы все равно находили в этом удовольствие - столько жизни и напора
было в ее гневе. Если задевали ее самолюбие, она становилась просто бешеной,
безоглядно храброй, упрямой; думаю, в ней было какое-то врожденное
благородство. До встречи с Миленой я никогда не знал такой сильной и яркой
личности. Как заметил недавно Федерико Альберди:
- Влюбиться в такую, строптивую и своенравную, - хуже нет. Никогда не
сможешь ее забыть. В сравнении с ней нормальные разумные женщины кажутся
бесцветными и пресными.
По правде говоря, в те времена даже Козел, еще не отрастивший своей
знаменитой задницы, восхищался Миленой. Эллер ради нее забывал о своих
опытах. Альберди сходил по ней с ума, братья Эспаррен и я готовы были отдать
за нее жизнь. Боясь рассердить ее, никто из нас не признавался ей в любви,
поскольку Милена презирала это чувство как глупую слабость. Нам самим стали
ясны наши чувства только после слов сестры Эллера. Однажды вечером, когда мы
поджидали нашу подругу в гараже, Кристина сказала:
- Бедняжечки мои, к чему отпираться? Все вы по уши влюблены в Милену. -
И, уже разозлившись, добавила: - Ходите за ней, как кобели за сучкой.
Кстати, в самый раз рассказать о Маркони, псе-доходяге, цвета кофе с
молоком, облезлом и длинноухом, приведенном Эллером из Института Пастера.
Кажется, Эллер пошел в Институт Пастера, чтобы проконсультироваться насчет
бациллы Мечникова, которая его тогда занимала; мы с Кривоногим Эспарреном
составили ему компанию. Уже не помню, откуда там взялся пес. Кажется, хозяин
привел его в Институт, подозревая, что тот бешеный; и так как, хотя
бешенства не обнаружили, забрать его отказался, пса собирались усыпить. Пока
нам все это объясняли, пес не сводил с Эллера умоляющих глаз. Эллер спросил,
нельзя ли нам его забрать. "Дело щекотливое", - ответили ему; оказалось, что
подарить нам бесхозную собаку дело более щекотливое, чем убить ее, но в
конце концов они уступили. Эллер и пес явно полюбили друг друга с первого
взгляда. Милена не единожды говорила:
- Это негигиенично. Они неразлучны. Это ненормально. Чтобы такой
домосед, как Эллер, хоть дождь, хоть гром, - ни за что не пропустил прогулку
с собакой! Когда я вижу, как он стоит с поводком в руке и ждет, пока этот
поднимет ножку у дерева, я чувствую, что он - компрометирует своих друзей.
Вот куплю как-нибудь крысиного яда, и - чао, Маркони!
Эллер никогда не раскрывался ей полностью. Когда Милена была с нами, он
был тут же, но в тишине своей комнаты занимался медициной и физикой.
- Пока нормальные люди спят, - возмущалась Милена, - этот учится. Что
он изучает? Все самое неприглядное, всякую гадость, которую Бог спрятал в
наши тела как раз для того, чтобы этого никто не видел!
Однажды вечером я сказал наконец те слова, которые даже Эспаррены не
осмеливались выговорить. Как только я сказал Милене, что люблю ее, с ней
произошла чудесная перемена. Должен признаться, она всегда была для нас
загадкой. Мы не уставали удивляться ей. Как, случалось, она поражала своей
жестокостью, так на этот раз поразила мягкостью и нежностью. Жаль, что я
тогда был так молод, что считал женщин существами очень тонкими и полагал,
что с ними надо действовать осторожно и постепенно; и прежде чем мне удалось
получить от Милены хоть маленькую награду, наступил декабрь - месяц, когда я
обычно сопровождаю свою семью в Некочеа, а я ни за что не отказался бы от
этой почетной обязанности. Все летние каникулы я томился. Я опасался, что
кто-нибудь из Эспарренов, скорее Длинный, воспользуется моим отсутствием. Но
дома меня ждали другие новости.
Я вернулся в субботу. В воскресенье мы с ребятами сговорились
встретиться в Барранкасе, в два часа, чтобы вместе идти на матч.
- А почему нет Эллера и Милены?
- Как? Ты не знаешь? - удивился Козел. - Они теперь очень заняты, с тех
пор как спелись. Я не сразу понял его.
- Спелись? - переспросил я. - Милена и Эллер? Козел рассеял мои
сомнения:
- Она его выбрала из-за денег.
- Я тебе морду набью, - тихо и угрожающе пообещал Козлу Длинный
Эспаррен.
- Не-а, - возразил Кривоногий, стукнув Козла по шее. - Я набью.
Тут вмешался Альберди:
- Козел про всех гадости думает. В конце концов, что тут такого?
Двадцать лет нас всех устраивало, что у него есть деньги, а теперь почему-то
на дыбы встаете! Кроме того, богатство - действительно черта очень
привлекательная, одна из сильнейших сторон Эллера.
Я взглянул прямо в глаза Альберди. Умоляющим голосом (я и сам не
понимал, о чем, собственно, умоляю) я спросил:
- Думаешь, они будут счастливы?
Альберди без колебаний ответил:
- Нет.
Так, обсуждая случившееся, мы шли по площади, долго-долго, бесконечно
огибая Кастильо-де-лос-Леонес, и в конце концов оказались у стены Чакарита.
О матче, на который мы шли, я вспомнил, кажется, лишь на следующее утро,
когда раскрыл свой дневник.
Они поженились через полгода. Почти сразу, через служанок и посыльных
из магазинов, стали распространяться слухи, к сожалению, подтверждающие
прогнозы Альберди. Не опровергало слухов и то, что мы сами видели, навещая
наших друзей в доме на улице 11 Сентября, где они жили с доньей Виситасьон и
Кристиной, - Диего уехал в Штаты учиться, он там получил стипендию. Мы
надеялись, что все уладится с рождением первого ребенка; и вот детей стало
уже четверо, а мира в семье все не было.
Милена, похоже, умела довести до бешенства кого угодно, только не
Эллера. Он бродил, как призрак среди битв, призрак, разумеется, преследуемый
и неприкаянный, на который натыкалась то одна из воюющих сторон, то другая:
то Милена, то донья Виситасьон или Кристина.
- Как он ни старается устраниться, - говорил Альберди, - а все это
мешает ему заниматься.
- В сущности, именно его желание устраниться и выводит Милену из себя,
- заявлял Кривоногий. - Ничто так не раздражает, как бой с призраком.
- И что ей неймется? Почему она не оставит его в покое? - отрешенно,
как бы разговаривая с самим собой, повторял Альберди.
- Почему они не разведутся? - подхватывал Козел.
Разговор этот происходил на свежем воздухе. После женитьбы Эллера мы
лишь изредка наведывались на улицу 11 Сентября; мы теперь предпочитали
беседовать, бродя по улицам, чем сидя у кого-нибудь дома или в кафе.
- А знаете, почему Милена с ним не разводится? - как-то раз сказал
Козел. - Из-за денег.
Природная ядовитость у Козла часто брала верх над малодушием. Мы тогда
всерьез разозлились на него, но от праведного гнева нас отвлекло разумное
замечание Альберди:
- Милене деньги нужны не для себя самой, а чтобы дать образование
детям.
- Все из-за пса, - утверждал Кривоногий. - Милена приговорила его к
смерти, он еще чудом жив. Она говорит, что пес старый, что держать дома
такую старую, да еще разжиревшую собаку - негигиенично. Посмотрим, что будет
дальше.
Длинный взял меня за локоть и отвел в сторону.
- Думаю, настало время действовать, - зашептал он. - Альберди для этого
не подходит, он своей рассудительностью только раздражает Милену. Тебе
следовало бы внушить этим двоим, что пора прекратить петушиные бои. Пускай
Эллер перестанет валять дурака: в конце концов, у него прекрасная жена. Будь
я на его месте, уж я бы не стал тратить время на изучение анатомии мозга. А
Милене надо объяснить наконец, что она замужем за научным светилом. Если она
хоть немного его поддержит, Эллер станет крупным ученым.
Я не противоречил ему, но не торопился ввязываться в это дело.
Вернувшись домой, я отнес примус в свою комнату, заварил мате и думал до
глубокой ночи. В этом вопросе, как и в любом другом, я, безусловно, был на
стороне Милены, но и Эллер был ни в чем не виноват. Даже если тут была вина
Милены, наполовину или больше, скажи я ей об этом, при ее-то известной
вспыльчивости, я тут же сделался бы в ее глазах предателем и перебежчиком.
Оставалось одно: поговорить с матерью Эллера и Кристиной; но, уж конечно, не
мне было учить этих дам сдержанности. Рассудив так, я с легким сердцем лег
спать.
На следующее утро, едва успев продрать глаза, я услышал в телефонной
трубке голос Козла, с этаким характерным горловым призвуком, какой у него
появляется, когда он сообщает дурные вести.
Он сказал:
- Кажется, бедняга Эллер дошел до точки. Говорят, сегодня ночью он
ходил на сборище спиритов. Теперь ему только масоном заделаться недоставало.
Я никаким слухам не верю, поэтому тотчас позвонил Эспарренам. Подошел
Кривоногий. Я сказал полувопросительно:
- Говорят, сегодня ночью Эллер ходил на сборище спиритов.
- Да, - позевывая подтвердил Кривоногий. - Теперь ему только масоном
заделаться недоставало.
Показания совпали! Я едва пришел в себя. Я знал, что это за сборища,
потому что несколько лет назад вместе с Эллером был на одном, в Центре
Спиритизма в Бельграно. Незабываемое зрелище: пузатенький столик красного
дерева спускался по лестнице шаг за шагом. А получив подтверждение
квалифицированных людей - мы там были с главой Совета Попечителей больницы
Роусона и с представителем партии "Народное Здоровье", - что столик
спустился совершенно самостоятельно, я воистину растерялся. Потрясение
вылилось у меня в длительный кризис, пошатнувший мое душевное равновесие.
Как можно принимать всерьез всю эту нашу суету, споры, амбиции, если есть
другая жизнь, если мы можем общаться с духами? Альберди и Эллер, как сейчас
помню, утешали меня тем, что именно вера в ту, другую жизнь и делает наши
чувства глубокими, оправдывает все наши желания. Одному из них я на это
отвечал, что он не видел шагающего столика, другому - что он плохо разглядел
столик и доводы его неубедительны.
Я снова позвонил Эспарренам и попал на Длинного:
- Я слышал, Эллер ходил на сборище спиритов. Что до меня, я мог бы
снова отправиться на такое сборище, лишь совершенно отчаявшись, и потому я
спрашиваю сам себя, не пребывает ли в отчаянии Эллер; в общем, я собираюсь
немедленно сделать то, о чем ты просил меня вчера вечером.
Было сияющее сентябрьское утро. Эллер, когда я зашел к ним домой, как
раз куда-то отлучился. Милена приняла меня в прохладной полутемной гостиной.
Комната - а она сыграет важную роль в нашей истории - в голубых тонах. На
полу - голубой ковер с желтыми цветами, на стенах - голубые обои с желтыми
розетками и цветками клевера, расположенными вертикальными рядами. На камине
- огромный бюст Галля, того, что придумал всю эту френологию; бюст - из
терракоты, напротив бюста - большое зеркало, висящее так, что можно было
видеть: он полый; вдоль той же стены, справа, - книжный шкаф со стеклянными
дверцами, укрепленными сеткой из позолоченной бронзы; слева - картина, на
которой изображен ныряльщик, достающий со дна моря, среди скал, золотой
кубок. И конечно, полно стульев, столиков, кресел. С потолка свисает люстра
позолоченного дерева, а на круглом столике - лампа с голубым шелковым
абажуром, расшитым бисером. Помню и скульптуры: Меркурий в человеческий рост
или чуть меньше, Сан-Мартин - как тот, что на площади, только маленький; и
картины: Джулия Гонзага, краса Италии, верхом на лошади скачущая по горам со
своими наперсницами, полунагая; три наклонных башни, одна из которых,
кажется, Пизанская; весталка в пещере при свете свечи и так далее. То, что в
этой комнате, загроможденной мебелью, я выбрал себе низенький и шаткий стул,
было не злополучной случайностью, но поступком весьма символичным,
указывающим на характер моих отношений с Миленой. Она, совершенно спокойная,
рассеянно поигрывала терракотовой статуэткой, которую взяла со стола; я не
знал, куда девать руки. Наконец я произнес:
- Боюсь показаться дерзким, точнее, бестактным, но я хотел бы сказать
кое-что... ну, в общем...
(Теперь, думая обо всем этом, я прихожу к выводу, что Милена меня
попросту и знать не знала. Когда я рядом с ней, я даже думать не могу ясно,
не то что говорить, - я скован. О, если бы я мог крикнуть ей: "Внутри меня -
совсем другой человек, и вовсе не глупый!" Но, наверное, мне все равно не
удалось бы ее убедить.)
- Говори, - подбодрила она меня.
- Ну, в общем, я думаю, не стоит жить в постоянной борьбе...
- Ты имеешь в виду нас с Эладио? С ним нельзя жить по-другому.
- У него наверняка много недостатков. У кого их нет? Но ты ведь не
станешь отрицать, что ты замужем за научным светилом?
- Это-то и плохо. Женщине нужен муж, а не светило. И детям нужно не
светило, а отец!
Гнев сделал ее красноречивой, и я улыбнулся, подумав вдруг, что рискую:
она ведь сжимала в руке статуэтку - должно быть, чувствительно получить
терракотой по лбу! Я осмотрелся. Я задумывал, выражаясь военным языком,
диверсию, то есть способ отвлечь внимание противника.
- Ты права, - сказал я. - Ты, должно быть, задыхаешься в этом доме.
Почему бы, например, тебе не сменить мебель?
- Мебель? Зачем? Я ее не замечаю. Наверное, я смотрела на нее вначале,
когда пришла в этот дом. Теперь я не вижу этих вещей, я просто ими
пользуюсь. Утруждать себя тем, чтобы менять одни вещи на другие? Я не
сумасшедшая! Если, например, новая мебель окажется красивее, я начну
замечать ее и это будет меня отвлекать. Когда я пришла в этот дом, все эти
вещи здесь уже стояли, и пока я здесь, они останутся на своих местах.
Безусловно, Милена была не похожа на других женщин. Я рассудил, что
диверсию лучше завершить. И перешел к главному:
- Я никак не пойму, почему вы с Эладио не можете жить спокойно. Он -
миролюбивый и разумный малый.
- Ясно, ясно! Зато я - бешеная, властная баба. Ты обвиняешь именно
меня, как и все остальные. А тебе не приходит в голову, что он спокоен
потому, что его ничто не трогает, что он выглядит разумным, потому что
лицемерит, а я бешусь, потому что он меня доводит? Если бы ты слышал, каким
голоском он вещает свое разумное, ты бы сейчас не говорил глупостей. Вот что
я тебе скажу: я не доверяю тем, кто много думает. Они не любят жизнь,
поворачиваются к ней спиной, знать ее не хотят. Они столько размышляют о
том, чего не знают, что додумываются до чудовищных вещей.
- Эллер - не чудовище.
Милена возразила, что вот именно чудовище, взяла меня за руку, помогла
мне подняться с моего шаткого стула и потащила в гараж. Там она показала мне
нечто вроде рамки, установленной на столике.
- Подойди-ка к этому агрегату, - велела она. Я посмотрел на рамку с
опаской.
- Не бойся, не укусит, - заверила Милена.
Аппарат состоял из двух колонок, возможно никелевых, высотой примерно
сантиметров двадцать, соединенных в своей верхней части длинной
металлической лентой. Я сделал шаг к аппарату.
- Ближе, - подбодрила меня Милена. Я повиновался.
- Еще, - настаивала она, пока я не подошел вплотную. - Ну? Что ты
чувствуешь?
Мог ли я признаться, что в эту минуту я вспомнил - точнее, пережил -
давнее посещение Института Пастера? Я видел, слышал и лай, и запах, и даже
шерстинки, прилипшие к брюкам, и полный надежды, но донельзя печальный
взгляд пса. Милена вновь настойчиво повторила:
- Что ты чувствуешь?
- Что чувствую? Что чувствую? Может быть, присутствие собаки...
- Ты не ошибся. Чтобы создать это великолепное устройство, - в ее
голосе явственно слышался сарказм, - чтобы в установке "чувствовалась
собака", Эладио корпел долгие годы, забыл о жене и детях, пожертвовал
другом...
Я смущенно заметил:
- Насколько мне известно, с его друзьями ничего плохого не случилось.
- Я не сказала: друзьями, я сказала: другом! Своим лучшим другом.
Сейчас ты в этом убедишься.
Она снова взяла меня за руку. Открыла дверцу в тонкой перегородке. Я
заглянул туда.
- Маркони, - пробормотал я как во сне. На вешалке или на крючке, я
толком не разобрал, висела шкура несчастного пса.
- Что это? - спросил я.
- Ты и сам видишь. А сейчас Эладио пошел купить яду у Пауля, чтобы
протравить шкуру, как это делают, когда овца сдохнет.
- Эллер его так любил! Должно быть, пес умер от старости.
- Нет! - неумолимо ответила Милена. - Он умер во благо науки, как
выразился Эладио. Я не переваривала этого пса, грозилась убить, но ни разу
не причинила ему вреда. Эладио же его очень любил, но еще больше ему
хотелось, чтобы, приближаясь к рамке, человек чувствовал присутствие собаки.
- И поэтому он убил Маркони?
- Да. Потому что он - чудовище. Монстр и дегенерат.
Я ответил:
- Боюсь, что ты права.
Я поцеловал Милену.
- Ты его не подождешь? - спросила она.
- Нет.
Кажется, когда я уходил, она улыбалась. На улице, под сияющим утренним
солнцем, я почувствовал, что весь дрожу. "Какое облегчение - выйти из этого
дома, - подумал я. - Бедная Милена! Из-за Эллера ее жизнь превратилась в
сплошной кошмар".
Мы ежедневно виделись с ребятами и обсуждали сложившуюся ситуацию. Я и
теперь, как и тогда, не понимаю, что, собственно, мы могли решить; но
встречи эти казались мне совершенно необходимыми. Я был целиком и полностью
на стороне Милены; я так защищал ее во всем, что даже Длинный, который
всегда оправдывал женщин, сказал мне однажды:
- Ты что-то уж слишком!
Друзья не разделяли моей убежденности, что во всем виноват Эллер. На
мои суровые обвинения Козел лишь снисходительно качал головой. Он даже
как-то раз позволил себе заметить, что в общем-то все не так уж и скверно. Я
же продолжал гнуть свою линию, будто какая-то неведомая сила меня
подталкивала. Сколько прошло времени? Чуть больше недели, чуть меньше
двадцати дней. Я все прекрасно помню. Была ночь, стояла ужасная жара, мы
сидели в Барранкасе в Бельграно. Я разглагольствовал:
- Если мы это так оставим, он и с Миленой сделает то же, что с собакой.
В конце концов, собаку он даже больше любил. Я со всей ответственностью
заявляю, что он настоящее чудовище.
Пришел Козел; вид у него был какой-то странный. Он наклонился и что-то
тихо сказал Альберди. Тот воскликнул:
- Не может быть!
- Чего не может быть? - спросил я.
Словно щадя меня, Альберди ответил не сразу:
- Кажется, умер Эллер.
- Пошли к ним, - скомандовал Кривоногий Эспаррен.
Наши шаги были гулкими, как будто мы шли в деревянных башмаках. Вы
легко догадаетесь, каковы были мои мысли: "Почему все это происходит со
МНОЙ?" (Смерть Эллера я расценивал как событие в МОЕЙ жизни, как расплату за
то, что я так дурно о нем думал и так сурово обвинял его.) Было и запоздалое
чувство невосполнимой потери лучшего друга: его ума, творческой натуры,
приветливости и мягкости. Как же это я не понимал, что Эллер жил с Миленой и
с нами, словно взрослый среди детей?!
Когда мы пришли, в гостиной уже было полно народу. Мы по очереди
обнялись с Миленой, окружили ее. Альберди спросил:
- Как это случилось?
- Он не был болен, - ответила Милена.
- Тогда почему? - спросил Козел.
- Не думайте, ничего сверхъестественного. Он не покончил самоубийством.
Он просто перестал жить. Он, бедный, устал воевать со мной и перестал жить.
И она закрыла лицо руками. Дети прижались к ней. Раньше я никогда не
видел ее с детьми; роль матери казалась мне столь же абсурдной для Милены,
как для Эллера - роль мертвеца; да, столь же абсурдной и почти такой же
трагичной. Мы прошли в кабинет, где лежало тело нашего друга. Я смотрел на
него в последний раз. Не знаю, сколько часов провел я на стуле у гроба. К
утру, когда толпа соболезнующих поредела, я принялся ходить туда-сюда, между
стеной с Джулией Гонзага и камином. В том же ритме метались и мои мысли.
Материнство Милены сначала отпугнуло меня, потом растрогало, внушило
уважение, притянуло к ней. Что до смерти Эллера, то, должно быть, из-за
моего пристрастного к нему отношения я отказывался воспринимать ее как
непоправимое несчастье, я сказал себе, что любая смерть есть лишь этап
естественного процесса, она в порядке вещей, как рождение, отрочество,
старость, и не более драматична и необычна, чем наступление нового времени
года.
Нас осталось мало - мы и хозяева дома. Все безотчетно жались к камину.
Из другого конца комнаты Милена подала голос:
- Согреетесь вы, как же, у погасшего камина!
Кристина отозвалась:
- Холодно.
- У вас не кровь, а вода в жилах, - вызывающе бросила Милена и села
рядом со мной.
Но через несколько секунд встала, вышла, принесла дров и разожгла огонь
в камине. Потом, посмотрев на Кристину, сказала:
- И правда, холодно.
Кристина сварила кофе. Первую чашку предложила Милене. Козел шепнул мне
и Альберди:
- Вот будет номер, если теперь они помирятся! Вдруг окажется, что
именно Эллер сеял здесь раздор?
- Может, они и помирятся, но это вовсе не означает, что Эллер сеял
раздор, - возразил Альберди. - Это будет свидетельствовать лишь о том, что
после смерти Эллера у Милены и остальных наконец-то открылись глаза.
В последующие дни неожиданная перемена в отношениях женщин, случившаяся
сразу после смерти нашего друга, кажется, подтвердила мнение Альберди.
Кривоногий Эспаррен сказал мне однажды:
- Ты обратил внимание? Бабы угомонились! Стоит Милене, которая Кристину
на дух не переносила, или донье Виситасьон - настоящей ведьме - затеять
свару, как вдруг с ними что-то происходит, они мягчают и даже становятся
вполне разумными.
Так оно и было. Я не признался Кривоногому, что и со мной происходит
нечто подобное. Бывало, глядя на Милену, я говорил себе: "Надо
воспользоваться тем, что Эллер умер, тем, что она теперь свободна", и вдруг
что-то заставляло меня устыдиться своих низких мыслей и воспылать к ней
исключительно дружескими чувствами. Точнее всех выразился Длинный Эспаррен.
- Я заметил, - сказал он, - как только кому-нибудь в этом доме
захочется назло всем сделать по-своему, как ему тут же вспоминается Эллер и
дурные намерения вянут на корню. Верно?
К тому времени из Нью-Йорка вернулся Диего; он проработал там после
того, как закончился срок выплаты стипендии, еще несколько лет. Милена,
взглянув на него, сказала: "Похож..." - и тут же стала с ним воевать. Думаю,
все мы искали в нем Эладио, жаждали обнаружить черты нашего покойного друга
в манере поведения, образе мыслей, даже в движениях его брата. Но мы увидели
всего лишь блестяще образованного молодого человека, не похожего на Эладио,
хотя бы потому, что он был похож на всех и каждого. В этом со мной
согласились и Козел, и Эспаррены, и даже Альберди. Сравнивая Диего и Эладио,
я сделал одно любопытное наблюдение: у Диего всегда был умный вид. Если бы
меня спросили, какой вид был у Эладио, я бы ответил, что бывало по-всякому;
а взгляд Диего был отмечен живостью и сосредоточенностью всегда, кроме разве
что тех моментов, когда он вдруг впадал в рассеянность. Но и ее никто не
приписал бы недостатку ума.
Была уже середина ноября. Стояла несусветная жара, но я все-таки
ухитрился простудиться на трибуне, где мы жарились на солнце, глядя
футбольный матч. Через несколько дней, когда я пришел в себя, как раз
наступило воскресенье, и я, хорошенько укутавшись, отправился на другой
матч. Когда я вернулся домой, мой череп просто раскалывался, как будто в нем
размешивали цемент. Я подхватил грипп, с горячкой и ознобом. Такие
критические состояния я обычно переношу с хладнокровием, достойным
восхищения; я решил плюнуть на весь свет и отлежаться до полного
выздоровления. Сначала столь строгий режим был необходим, а потом мне просто
понравилось валяться в постели. А что тут такого? Я всегда умел наслаждаться
праздностью. Как-то я лежал, развалясь, словно паша, и слушая по радио
футбол; вчерашние газеты были раскиданы на полу у кровати, а сегодняшние -
на самой кровати, телефон - под рукой, на случай, если найду предлог
позвонить Милене. И тут пришел гость: Диего.
Мне показалось, что он нервничает, и я спросил, что случилось.
- Ничего, - сказал он, а между тем его нервозность не проходила.
- Что-то все-таки случилось. Что бы ты ни говорил, а что-то случилось!
- настаивал я.
Он помедлил немного, потом сказал:
- Я общался с Эладио.
Эти слова меня сильно раздосадовали.
- Не сходи с ума.
- Я и не схожу с ума.
- Вправду?
- Я правду говорю. Эладио появляется.
- Призрак? - спросил я. - Улица 11 Сентября состязается с
Кастильо-де-лос-Леонес!
- Не знаю, что там произошло в Кастильо-де-лос-Леонес, - заявил Диего,
- но клянусь, что на улице 11 Сентября появляется Эладио.
- Мм-да...- проворчал я и отвел взгляд.
- Клянусь! - повторил Диего.
- Ты его видел? - спросил я.
- Нет, не видел, но он со мной разговаривает.
- Ну, просто Жанна Д'Арк! - отвернувшись, пробормотал я.
- Милена задевает меня каким-нибудь оскорбительным словцом, я уже
собираюсь сцепиться с ней, а... а Эладио меня отговаривает.
Я призадумался; я почувствовал, что его слова - чистая правда.
- Милена знает?
- Нет. И ты ничего не говори, пожалуйста. Эладио просил не говорить.
- Что еще тебе говорил Эладио?
- Что хочет объяснить мне нечто очень важное. Но, ты понимаешь, я
боюсь, я выбегаю на улицу, чтобы он оставил меня в покое, или иду к
кому-нибудь из друзей.
- Откровенно говоря, я бы на твоем месте так не пугался. Ты читал
Эдгара По?
На его лице появилось замешательство. Он, в сущности, был еще мальчик,
честный мальчик. Я продолжал:
- Понятно. Прочти "Самую красивую в мире сказку". Он оскорбленно
ответил:
- Я не читаю сказочек. Представь себе, у меня есть дела и поважнее, не
такие нелепые!
- Не нахожу ничего нелепого в сказках. По крайней мере, развлечение!
- Понимаю, - и его взгляд действительно засветился пониманием, - ты
хочешь сказать, что надо ИМЕТЬ КАКОЕ-НИБУДЬ ХОББИ?
- Ну, а почему бы и нет? - сказал я, чтобы ему не противоречить.
- Согласен. Но у меня уже есть хобби. Фотография. Обещай, что придешь
взглянуть на аппарат, который я привез из Штатов. Это нечто потрясающее! Я,
конечно, не выдающийся фотограф, но и не из худших. Кроме того, мне нравится
фотографировать, а ведь это самое главное, верно? Когда на меня находит и я
отключаюсь, за мной такое водится, не думай, что это я впадаю в идиотизм, -
это я прикидываю: при таком освещении нужна такая-то выдержка и такая-то
диафрагма. Я никому не рассказывал, но, чтобы набить руку, я испортил кучу
пленки, снимая без разбора все, что на глаза попадется.
Если бы не Эспаррены и Альберди, которые пришли как нельзя кстати,
Диего развивал бы эту тему до бесконечности.
Я ни слова не сказал ребятам о том, что мне сообщил Диего. Может, я и
не сразу обо всем догадался, но, во всяком случае, задумался. Бессонными
ночами я размышлял о том, что мне предоставилась возможность проверить,
существует ли загробная жизнь. Я рассуждал: "Теперь уж я не испугаюсь, как
тогда, на сборище спиритов; в конце концов, это призрак моего друга! Не
собираюсь я пугаться Эллера. Я его недавно видел. Странно было бы как раз,
если бы он больше никогда не появился, а не наоборот!" Я так расхрабрился,
что и недели не прошло, как я явился на улицу 11 Сентября. Мы с Миленой
выпили чаю в саду. Как вы понимаете, никакие явления никаких мертвецов нас
не занимали. Никогда еще я не пробовал такого чая и таких тостов с малиновым
желе! Никогда ни одна женщина мне так сильно не нравилась! Прощаясь,
помнится, я обещал себе больше не медлить и жениться наконец на Милене. И
тут, конечно, приспело время ехать в Некочеа, а не в моем характере
позволять семье ездить без меня.
В Некочеа солнце и море быстро взяли меня в оборот: я имею в виду, что
когда вы жаритесь по семь часов на пляже и четыре раза в день поглощаете
пищу с прожорливостью кабана, то, вернувшись в полумрак гостиницы, вы хотите
одного - спать; но человек привыкает ко всему, и когда закончился период
акклиматизации, я вновь стал задумываться о появлениях Эладио, о важности
скорейшего их подтверждения и так далее. Я не сократил каникулы, но
отдыхалось мне как-то неспокойно.
В два часа дня, в Барранкасе, в первый же день моего возвращения в
Буэнос-Айрес, я наткнулся на Диего. Он нес фибровый чемодан.
- Извини! Тороплюсь как сумасшедший! - бросил он мне.
- Куда? - спросил я.
- На Авениду Вертис, сесть на что-нибудь, что довезет до центра.
- Пошли в бар "Ляо-Ляо", выпьем чего-нибудь, а то я умираю от жажды. А
потом и я прокачусь с тобой до центра.
Мне почудилось это или лицо его действительно омрачила тень нетерпения?
Почему Диего хотел сбежать от меня? Такие вопросы одолевали меня, пока мы
устраивались за столиком в баре.
- Мне надо сесть в ЭТОТ автобус! - воскликнул он, сделав почему-то
ударение на слове "этот", и нетерпеливо указал на проходящий за окном
автобус. - Я... я тороплюсь как сумасшедший.
- Как сумасшедший? А можно узнать причину сумасшествия?
- Так... Некоторые затруднения.
- Пусть автобус затрудняется. Может, поговорим о чем-либо другом?
Он ответил мне вымученной улыбкой.
- Поговорим об Эладио, - предложил я.
Взгляд его опять затуманился. Диего не умел ничего скрывать. Я подумал:
"Бедный мальчик!" Еще я подумал: "Пахнет псиной", а сам продолжал
расспрашивать:
- Он что, опять являлся?
- Он говорил со мной. Много раз. Всякий раз, как я оказываюсь в
гостиной.
- Почему именно в гостиной?
- Потому что он там.
- Он там прячется?
- В установке. В том аппарате с двумя никелевыми колонками, высотой
сантиметров двадцать.
- Как у Маркони, - пробормотал я.
- Так ты знал?
Я пожал плечами, давая ему понять, что это неважно, и жестом попросил
его продолжать.
- Я ходил туда каждую ночь, когда все в доме засыпали, - сказал он. -
Эладио звал меня. Каким-то таинственным образом, - передача мыслей на
расстоянии или что там, - он меня вызывал. Мне очень хотелось убежать, и
все-таки я шел на зов. Потом я проникся к нему доверием. Ты не поверишь: я
стал ценить эти короткие минуты общения с ним. Я чувствовал какое-то
единение с братом.
- Если я правильно помню, Эладио хотел объяснить тебе нечто важное.
Объяснил?
- Да. Конечно, это несколько не по моей части. Если бы дело касалось
фотографии...
- К сожалению, бывают и другие увлечения.
- Это связано с радио. Эладио сказал мне, что совершенствовал свои
установки годами. Он хотел научиться транслировать через них... душу, как
передают звук и изображение - через антенну. Он ставил опыты на морских
свинках; все они умирали. Наверно, душа - это нечто особенное, отличное от
звука и изображения. Понимаешь, он сказал мне, что можно сделать несколько
копий изображения или записать звук на диск, но когда душу собаки или кошки
ты "записываешь" на установку, животное умирает. Это меня потрясло: душа
умирает в кошке или собаке, но продолжает жить в какой-то железке. Для
несчастного животного, как он мне объяснил, эта новая жизнь совершенно
бесполезна, для него это как полная слепота и глухота, но человек-то может
думать! Его душа, заключенная в установку, не страдает от изоляции, потому
что существует передача мыслей. С Эладио можно беседовать, не раскрывая рта.
Кроме того, он оказывал благотворное влияние на обстановку в доме: если
Кристина с Миленой затевали ссору поблизости от его аппарата, Эладио
успокаивал их, а они при этом даже не подозревали о его вмешательстве.
Кажется, он влиял на мысли всех, кто бывал в доме. Диего встал.
- Продолжай, - сказал я.
- Я должен идти, - возразил он, - а то опоздаю, и случится что-то
ужасное. Не проси меня рассказывать дальше. Остальное очень уж неприглядно.
- Сядь и расскажи, - велел я.
Он стал нервно озираться: то посмотрит на меня с удивлением, то в
сторону - со страхом. Снова плюхнувшись на стул, Диего спросил:
- Ты ведь знаешь, что они с Миленой не очень-то ладили?
- Кто этого не знает!
- Ну, тогда моя задача упрощается. Есть вещи, о которых не принято
говорить, - вздохнул он. - Первоначальный план Эладио состоял в том, чтобы
написать монографию о своем открытии. Он считал свое открытие великим и
хотел, чтобы человечество узнало об этом. - Диего понизил голос. - Но он
сказал, что Милена так его допекла, что он больше не смог терпеть и после
очередного скандала "записал" свою собственную душу на установку.
Я подумал вслух:
- А до этого он переселил туда душу Маркони, чтобы спасти его от
Милены.
- Нет. Тут ты ошибаешься. Он переселил Маркони, но не из-за Милены, а
чтобы спасти его от старости. Пес уже умирал от старости.
Наморщив нос, я мучительно размышлял: "Итак, Диего, Маркони оставил
тебе в наследство свой запах. До чего же воняет псиной!" Вслух же я
воскликнул:
- Какая вера в свое изобретение и какое мужество - переселить свою
собственную душу! И какая отчаянная решимость бежать!
- Он говорит, что с него вполне достаточно возможности думать. Что
думать гораздо лучше, чем быть мертвым. Что бессмертие, как вечная жизнь
мысли, человечеству гарантирована. Знаешь, когда я цитирую его слова по
памяти, я никогда не ошибаюсь. Еще он говорил, что человек есть странная
комбинация материи и духа, и материи всегда угрожают разрушение и смерть. Он
мне рассказал, как все это проделал - шаг за шагом. Он спрятал установку в
голове бюста, бюста Галля, того, что стоит на камине в гостиной, - он полый,
- и поселил там свою душу. Он думал, что там она в безопасности. Милена,
полагал Эладио, не станет менять обстановку в доме. Потом из Штатов вернулся
я. Тогда он позвал меня и стал говорить со мной. Он собирался продиктовать
мне свою монографию. Я должен спасти изобретение, сберечь его, и тем самым
спасти Эладио.
Диего закрыл лицо руками и молча сидел так некоторое время. Я смотрел
на него и гадал: "Что это он плачет? И что люди вокруг подумают? А мне что
делать?" Когда Диего отнял руки, лицо его выражало решимость и еще -
победоносную усталость человека, преодолевшего кризис.
- Милена сказала мне, чтобы я об этом и думать забыл, - сказал он.
- Милена? - переспросил я, заранее раздосадованный своей догадкой. -
Разве ты сам не просил меня ничего не говорить Милене? И разве Эладио не
велел тебе ничего не говорить ей?
- Да, сначала Эладио руководил мною. Но он потерял свою власть надо
мной, когда я влюбился в Милену.
- Ты - в Милену?
- Тебе это кажется невероятным? Как я мог полюбить эту дурочку? Я тоже
думал, что она дурочка. Поверь мне: она импульсивна, вспыльчива, но вовсе не
глупа.
- Я никогда и не считал, что она глупа, - со злостью ответил я.
- Я рад, - сказал он и пожал мне руку. - Она сама первая поняла, что я
ее люблю. Она поняла это по тем фотографиям, которые я с нее делал. "Зачем
ты так много меня снимаешь, если не влюблен в меня?" - спросила она.
- Какая проницательность! - выдавил я.
- Она не всегда была свойственна ей. Бедняжка ведь сразу поверила в
смерть Эладио. Ты не представляешь, что с ней было вчера вечером, когда я
рассказал ей об установке!
- Зачем же ты рассказал ей?
- Ужасно, но я ничего не могу скрыть от нее. Ты бы посмотрел, что с ней
сделалось! Я никогда не видел ее в такой ярости. Сначала она мне не
поверила, потом стала кричать, хохотать как безумная, потому что представила
себе эту процедуру переселения взрослого большого человека в никелевую рамку
высотой двадцать сантиметров. Она спросила меня, постигаю ли я всю пропасть
унизительного смирения, добровольного отказа от радостей жизни, кроющуюся в
этом поступке Эладио. Настойчиво повторяла, что Эладио принадлежал к ужасной
породе людей, которые много думают, все понимают, ни на что не сердятся,
потому что у них нет сердца и они ничего не чувствуют; такие люди не
понимают, что сама бредовая мысль поселиться в установке двадцати
сантиметров высотой омерзительна. Она твердила, что эти уроды ни во что не
ставят ни жизнь, ни естественный порядок вещей, они не способны ни
восхищаться красивым, ни ужасаться уродливому. Говорила, что не потерпит,
чтобы человеческое существо, даже по доброй воле, и даже такое, как Эладио,
удовольствовалось столь жалкой формой бессмертия. Я пытался успокоить ее,
объяснив, что Эладио, находясь в своей установке, оказывает на всех нас
благотворное влияние. Ты не поверишь: когда я сказал ей, что и ее саму, в ее
ссорах со свекровью и Кристиной, он неоднократно успокаивал, она разъярилась
еще больше и поклялась, что Эладио недолго осталось издеваться над ней и над
Господом Богом.
- Что она имела в виду?
- Ты ведь знаешь, какие они, женщины! При всей своей проницательности,
Милена не понимает (и лучше ей этого не объяснять), что изобретение Эладио
вовсе не направлено против нее лично.
- И что было дальше?
- Она спросила меня, где установка. Я не хотел говорить, она подошла ко
мне вплотную и уже занесла руку, чтобы дать мне пощечину, но вдруг
передумала и сказала: "Ладно. Обойдусь без твоей помощи!" Я никогда не видел
ее такой решительной, такой красивой, такой одухотворенной. Очень скоро
инстинкт привел ее в гостиную. Она рыскала, как голодный зверь, не знаю, как
долго, наверное около часа, - я сидел в гараже и обдумывал, как спасти
Эладио; когда в гостиной послышался грохот, я понял: упал бюст Галля. Я
бросился туда, но было уже поздно. На полу, среди обломков бюста, валялась
сломанная установка, а Милана яростно топтала ее ногами. "Мы с ним сражались
не на жизнь, а на смерть, - проговорила она задыхаясь. - И кто же победил:
Эладио, стараясь сбить меня со следа, или я, стараясь настигнуть его? Я! Я
победила! Это был наш последний бой". И она, рыдая, бросилась в мои объятия.
Через некоторое время я обнаружил, что у нее жар, и уложил ее в постель. Всю
ночь она бредила. Сегодня утром ей полегчало, но я запретил ей вставать. Я
обманул ее! Воспользовавшись ее болезнью, я сбегал в гараж, положил
установку Маркони в этот вот чемоданчик и уже поместил бы его в банковский
сейф, если бы ты не задержал меня.
Взглянув на часы, он безнадежно махнул рукой:
- Уже поздно. Банк закрылся. Домой я С ЭТИМ не могу вернуться. Хорошо,
если Милена не отправилась искать меня... Я должен спасти изобретение
Эладио!
- Если хочешь, я могу хранить этот чемодан у себя, - предложил я.
Он с облегчением и радостью согласился. Я отправился домой с
чемоданчиком (и с запахом, который некоторое время, по глупости, приписывал
Диего). Я решил рассказать все только Альберди, но потом понял, что у всех у
нас одинаковые права знать обо всем, так что в тот же вечер Альберди, братья
Эспаррен, Козел Рауч и я собрались вокруг установки Маркони, почтить память
нашего друга.
Кривоногий считает, что у открытия большое будущее и нам нужен человек,
который, изучив устройство аппарата, восстановит его. Альберди недоверчиво
качает головой. Я приглашаю любого радиоспециалиста, какому случится зайти в
наш квартал, взглянуть на установку: в настоящее время она -
достопримечательность моего скромного жилища. Что до Милены, то она со мной
не здоровается, вышла замуж за Диего, и я прекрасно понимаю, что мне лучше
ее забыть.
Примечания
Ротарианцы-члены клуба Ротари - международной ассоциации негоциантов,
созданной в 1905 г. в Чикаго. Эмблема клуба - зубчатое колесо.
Галенит- свинцовый минерал.
...в клубе Бельграно... - Клуб назван в честь Мануэля Бельграно
(1770-1820), аргентинского политического деятеля, участника Войны за
независимость, соратника Сан-Мартина. Именем Бельграно назван также район в
северной части Буэнос-Айреса.
Маркони - кличка пса - это фамилия итальянского радиотехника Гульельмо
Маркони (1874-1937), лауреата Нобелевской премии (1909).
Некочеа - курортный город на побережье Атлантики (провинция
Буэнос-Айрес).
Кастильо-де-лос-Леонес-старинный (колониальных времен) замок в
Буэнос-Айресе.
Роусон - Роусон Гильермо (1821-1890) - аргентинский врач и политический
деятель.
Галль Франц Йозеф (1758-1828) - австрийский врач, анатом; создатель
френологии - учении о локализации психических способностей в различных
участках мозга.
Гонзага - старинный итальянский род. С 1328 по 1708 г. Гонзага были
правителями Мантуи.
Вертис Хуан Хосе де (1719-1799) - испанский политический деятель, в
1778-1784 гг. - вице-король Ла-Платы.
Перевод с испанского В.Петрова, 2000г.
Примечания В.Андреев, 2000г.
Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.
OCR: Олег Самарин, olegsamarin@mail.ru, 20 декабря 2001
Адольфо Биой Касарес. Высший дар
Если по прошествии нескольких лет я захочу представить себе Марго, то
память, безнадежно избирательная, опустит досадные подробности, чтобы ярче
высветить серебряный смех, бело-розовую кожу, таинственно мерцающие глаза,
талию, которую без колебания назову обширной, голубиную душу, невянущую
прелесть ее наивности, необъятный зад; но прежде чем наконец перейти к
связанной с ней любовной истории, позвольте мне высказать несколько кратких
моральных соображений. Сначала истина - потом чувства.
По-моему, воображение - это не столько способность, сколько
добродетель. Разве первопричина любой жестокости - не в скудости
воображения, препятствующей любому проявлению симпатии, мешающей хотя бы на
мгновение поставить себя на место ближнего? Источник эгоизма тоже
неподалеку. Кто, ясно сознавая свое ничтожество, добивался бы от окружающих
угодничества и лести?
Человеческий мозг - сравнительно несложная машина, работающая за счет
всего нескольких идей. Предшествующий абзац как раз относится к одной из
них, занимающей меня сейчас. Вот другая: путешествия, обогащая нас
воспоминаниями, удлиняют жизнь. Закончив с идеями, смею сказать, что я
свободен в своем поведении. Те, кто следует букве собственных принципов, -
забыл, кому из великих принадлежит эта мысль, - нам представляются чудаками,
скажу больше: тронутыми. Относительно воображения и путешествий: первому я
даю отдохнуть в часы сиесты, и если случай не дает судьбоносный толчок,
однообразная ткань дней не рвется для меня, минута отбытия не настает. К
счастью, сегодня случай вмешался, я ощутил толчок и еще до наступления
вечера превращусь в путника, что следует по пыльным дорогам из Баия-Бланки
через безлюдную и бескрайнюю Патагонию к снегам, покрывающим южные горы;
несомненно, однако, что я миную Трес-Арройос.
Но конечно же, я непременно попаду сегодня в клуб "Атлетико". Я вновь
начал посещать его после месячного отсутствия, когда приходилось работать в
редакции с утра до ночи. Мы переезжали, и, как сказал главный редактор, если
бы я не следил за порядком, то Бог знает, что случилось бы. Обычно же
немалая часть моей жизни протекает в клубе. К чему скрывать: сам клуб уже не
тот, что раньше. Чтобы покрыть головокружительно растущие траты, - всем
знакомо, что это такое, - руководство начало прибегать к сомнительным
приемам, открыв доступ в клуб новым членам. Эти дамы и господа - о,
разумеется, безупречной репутации - неизменно прилагают к заявлению о приеме
самые блестящие рекомендации и квитанцию об оплате членских взносов на
немыслимую сумму. Все устроено под благовидным предлогом; но горькая истина
заключается в том, что сейчас в клубе то и дело натыкаешься на незнакомые
лица. Как старый член, я одним из первых поднял голос против этого наплыва и
вместе с друзьями выкинул лозунг: "Черный шар - тем, кто не наш". Признаюсь,
однако, - на этих страницах нет места умолчанию или полуправде, - что лично
меня такое положение дел устраивает. С одной стороны, как говорится, все
течет... с другой, я должен согласиться, что женская часть клуба - бедные
девочки из старой гвардии - никогда особо не блистала и уже двадцать с
чем-то лет прямо-таки требует притока свежей крови.
В пятницу я доигрывал на одной из отдаленных площадок бесконечную
партию в пелоту с тем самым Мак-Дугалом, чье лицо будто нарисовано суриком.
Проигрывая очередной раунд, мой соперник всякий раз дотрагивался до правого
плеча и пускался в сетования.
- Что с вами? - поинтересовался я.
- Сломал ключицу.
- Когда? Как это случилось?
Он предпочел, нисколько не скрывая этого, уклониться от объяснения. Но
вопрос привел моего партнера в явное смущение: цвет его лица изменился на
глазах. К чему столько таинственности? Я понял, что толстый Мак-Дугал был из
числа тех, кому проигрыш причинял не только моральные, но и физические
страдания. Вы не замечали, как множатся у человека повреждения, травмы и
всяческие недомогания - именно в том случае, когда игра оборачивается не в
его пользу? Последняя наша партия завершилась с неясным результатом, и я
поспешил истолковать его в пользу соперника. В тот поздний час меня
интересовал не столько исход игры, сколько быстрое ее окончание. Оказаться
под крышей, между четырех стен, - вот чего я хотел; солнце садилось, уже
веяло прохладой, и при глотании я ощущал першение в горле, которое могло -
без хорошего душа и чашки горячего чая - закончиться ангиной. Среди
наблюдавших за игрой, - новичок, незнакомый с подлинной жизнью клуба, всегда
следит с интересом за подобными партиями, - я разглядел Марго, из недавно
пополнивших наши ряды: дама необычайно розовая, белокурая и таких
преувеличенных размеров, что кажется высокой. Я думал о скором заходе
солнца, но должен был отвлечься для ответа на замечание:
- Неудачная партия.
- Мой противник как раз считает ее удачной.
Я направился к скамейке, чтобы надеть свитер и другую оставленную там
одежду. При этом я сумел как-то обойти Марго, преграждавшую мне путь.
- Вам безразлично, проиграете вы или нет?
- Думаю, что ему было небезразлично выиграть.
- И чтобы он выиграл, вы сдали ему партию?
- Ну да.
- Вот это великодушие. Настоящий спортивный характер.
Путаясь в рукавах, я взглянул на нее. Мне показалось сперва, что она
говорила в шутку. Но я ошибался. В огромных голубых глазах заблестели слезы,
пальцы привычным движением стирали с лица расплывшуюся тушь.
Вместе мы вернулись на площадку. Мак-Дугал - один из тех тупиц, что,
заметив вас с женщиной, тут же отходят с подчеркнутой учтивостью, -
пробормотал:
- Всего доброго.
И отошел почти бегом. Марго шагала медленно. Должно быть, ей казалось,
что ее типу красоты соответствует величественная походка. Я спешил, пот
струился у меня по плечам и по груди. То раздражаясь, то раскаиваясь в этом,
я сначала обгонял Марго, а затем поджидал ее. Марго, все еще под
впечатлением от моего поступка, не обратила внимания на эту странность.
- Нет, что же вы так! - воскликнула она. - На вашем месте мне бы не
хватило тихого удовлетворения в глубине души. Я искала бы всеобщего
одобрения и обязательно - какой-нибудь награды.
- Не преувеличивайте.
- А я и не преувеличиваю. Вы заслужили это. Какой замечательный
проигрыш. Настоящий спортсмен.
Снова мне показалось, что она издевается надо мной, но все исчезло из
памяти при одном виде ее бюста. Самое замечательное, что в нем было, - это
величина. Когда мы подошли к зданию клуба, Марго принялась уверять меня, что
футбольные матчи явно лишены рыцарского духа. Если мое здоровье под угрозой,
я могу временами проявлять решительность. Поэтому я пробормотал нечто
неразборчивое и побежал вверх по лестнице к мужской раздевалке. Здесь я
наконец оказался в безопасности. Я не оглядывался назад: меня веселила одна
лишь мысль о том, как должна опешить несчастная сеньора.
Раздевшись, я ни на секунду не задержался в обществе приятелей,
жаждущих поговорить со мной, - зачем мне было простужаться, оставшись без
одежды? - обменялся не то чтобы деланными, но мимолетными приветствиями и
поспешил в душевую, где отдал себя под долгожданную защиту горячей воды. Не
обращая внимания на ворчание галисийца: "Больше трех минут - тройной тариф",
- я стал переговариваться с Мак-Дугалом через стену кабинки. Окутанные
облаками пара, мы обсуждали, посредством крика, наших одноклубников,
возможные варианты сыгранной партии. Неожиданно Мак-Дугал сказал:
- Поздравляю, приятель. Подцепил толстушку.
С каким бы презрением я ни относился к вульгарностям подобного рода,
сказанное мне польстило. Одевшись, я отыскал Мак-Дугала, надеясь выпить с
ним чаю.
- Я еще задержусь, - послышалось в ответ. - Меня не жди.
Он явно хотел сыграть роль учтивца. Я промолчал, не желая лишних
объяснений.
Спустившись в столовую, я сел за один из маленьких столиков - по
счастью, свободный, - заказал крепкого горячего чаю, тосты и десерт. Первая
чашка уже начала оказывать благотворное действие, когда чья-то рука, легшая
на мое плечо, заставила меня прервать поглощение тостов.
- Я не помешаю? - Слова Марго звучали до невозможности серьезно.
Простодушие этой девицы побуждало меня попеременно то окружить ее
заботой, то задеть побольнее. Маленький психолог-всезнайка - тот, что сидит
в каждом из нас, - нашептывал, что здесь не обходится без желания. Я охотно
воображал Марго в виде округлого золотистого плода: колоссальной сливы,
громадного чувственного персика или абрикоса.
Ее общество не досаждало мне. Находясь в довольно-таки скользком
положении, мы нашли общий язык, наперебой требуя добавки десерта, тостов и
чая. Мы поглощали все это в дивном согласии: я набивал желудок по причине
болезни, она - по ненасытности, изначально свойственной тучным людям.
Развалившись за столиком, мы все еще отдувались, переваривая пищу,
когда перед нами возник Модуньо. Благодаря умению напевать, в итальянской
манере, сладкие парагвайские и карибские песенки он сделался сказочным Дон
Жуаном, настоящим соловьем клуба. В тот день Модуньо облачился в нечто вроде
белого скафандра с довольно-таки глубоким вырезом на груди. Не понимаю, как
я узнал его в этом шарообразном одеянии. Пикантность ситуации была в том,
что он меня не узнал. По крайней мере, он прошел мимо, не поглядев в мою
сторону. То, что он не поприветствовал сидевшую рядом женщину, еще можно
было простить, но меня? Я едва сдержался, чтобы не запеть партию для тенора
из "Все сошли с ума".
- Я ухожу, - заявил я.
- Вы на машине? Не подвезете меня? - спросила Марго.
Если ты ее не проломишь, сказал я про себя. Когда мы вышли вдвоем, весь
клуб в молчании смотрел на нас. В приступе мужской гордыни мне подумалось:
"Я шествую под руку с королевой".
Пока заводился мотор, шлагбаум переезда опустился перед самым нашим
носом. Я выбрал дорогу через парк. Примерно минуту разговор вертелся вокруг
достоинств моей машины. "Лучшей нельзя и желать!" - повторяла Марго,
упираясь головой в крышу. Как и следовало ожидать, когда мы оказались в
довольно глухом и темном уголке парка, девица сообщила, что я заслужил
награду. Я обернулся к ней. Гнусная и понимающая ухмылка исчезла с моих губ
при виде абсолютной невинности, написанной у нее на лице. Я, не теряя
хладнокровия, покрыл ее поцелуями. Она стонала, как будто мы были уже в
постели. В подходящий момент такие стоны - награда для мужчины, тогда же они
сбили меня с толку слишком ранним и бурным появлением. Окажусь ли я на
высоте? Но и на этот раз я не растерялся. Марго была слишком светловолосой,
слишком большой и слишком нежной; поэтому я решил отвезти ее в один из
отелей за Сельскохозяйственной выставкой.
Не приписывая себе невообразимых подвигов, скажу тем не менее, что
внутри отеля все пошло как надо. Больше всего это напоминало многократное
погружение в воду с головой и заставило меня совсем позабыть о простуде.
Позабыть совершенно; я, должно быть, допустил не одну неосторожность, так
что к утру, хотя я пытался глотать без усилия, мой голос из довольно
звучного превратился в сдавленный шепот. Неудивительно, что в припадке
раздражения я свалил всю вину на Марго: обвинять самого себя - ненормально и
не дает удовлетворения. Все же считать Марго демоном, посланным с целью
увековечить мою простуду и свести меня в могилу, было с моей стороны
несправедливо. Новость, ждавшая меня в гараже, только усилила раздражение.
Моя машина стояла, слегка наклонившись вправо. "Парнишка со шляпой
набекрень", - весело подумал я, не сообразив сразу, что произошло. В
мастерской механик заявил:
- Повреждена рессора. Нужна замена.
В субботу телефон трезвонил так, что я вскакивал поминутно. Марго
звонила, не слышала меня, бросала трубку, звонила снова. Я пытался объяснить
этой дуре, что потерявший голос человек не очень-то способен к разговору.
Бесполезно: Марго обрывала связь, как если бы я не говорил вообще.
В то утро я почувствовал себя лучше и добился того, что Марго меня
наконец расслышала. Она немедленно сообщила:
- Хочу сказать, что в тот вечер ты был неподражаем.
- Да и ты не отставала.
- Нет-нет, я о другом. О том вечере, когда ты сдал партию. По-моему, я
недостаточно тебя вознаградила.
- Не бери в голову. Ты дала мне больше, чем нужно. (Отмеряла коробами,
прибавил я мысленно).
- Когда мы увидимся?
Мои отговорки не умерили ее пыла, и я покорился, устав от разговоров.
- Ну хорошо, можно отправиться в Тигре, - дал я наконец свое согласие.
- Пропустить по рюмочке.
- Где встречаемся?
- Сегодня я без машины, - в моем голосе звучала досада. - Не знаю, как
случилось: машина со сломанной рессорой, а я без голоса. Цена славы, -
заключил я ободряюще.
Марго родилась через много лет после премьеры фильма и поэтому
пропустила намек мимо ушей.
- Значит, поедем поездом? - спросила она. Посмотрим, насколько ты
тверда в своем решении меня вознаградить, подумал я.
- На поезде или как хочешь, но каждый добирается по отдельности, -
последние слова я отчеканил с особенной четкостью. - Ты занимаешь свободный
столик в каком-нибудь кафе на Луханской набережной и терпеливо, как умная
девочка, ждешь меня. Я появлюсь во время вечернего чая.
Итак, место и время были точно определены; никаких неясностей. Бедная
Марго, сказал я про себя пророчески.
Вечером состояние моего горла не располагало к тому, чтобы
проветриваться на речном берегу. Доставить радость толстушке или принять душ
в клубе? Никаких колебаний! Правда, я поглядел на часы, но с единственной
целью: убедиться, что времени позвонить ей у меня нет.
В раздевалке нестройная группа одноклубников развлекалась сомнительного
вкуса историями о любовных интригах и вообще о женщинах. Рядом, словно
шакал, не осмеливающийся принять участие в трапезе хищников, кружил один из
новых членов: один из тех бедняг, которым навсегда остается недоступна
подлинная жизнь клуба. Рассказчики сменяли друг друга, он же не переставая
копался в своей сумке. Я наблюдал за ним не без жалости: по своим габаритам
этот шакал напоминал скорее слона или по меньшей мере гориллу. Я
присоединился к группе, не из желания обнаружить свое присутствие - в клубе
меня знают все, - а скорее повинуясь стадному инстинкту. Из-за больного
горла мне приходилось молчать. Тот, кто молчит, присутствуя при товарищеской
беседе, начинает смертельно скучать. В конце концов я решил отправиться в
душ.
У выхода тот самый новичок окликнул меня:
- Сеньор, вы на машине?
Люди этой породы никогда не забывают вставить слово "сеньор". Я
отрицательно покачал головой.
За его спиной гримасничали несколько насмешников, выражая удивление
моей наивностью. Одни делали знаки рукой: "Не иди с ним!", другие с помощью
мимики изображали тумаки и пощечины. Как будто из-за одной поездки в чужом
автомобиле я должен был отречься от своих убеждений.
В машине новичок спросил меня:
- Что вы можете сказать о тех господах из клуба? Я предпочитаю молчать,
чтобы не прибегать к слишком резким выражениям. Несчастные женщины, если
послушать, как говорят о них мужчины. Нет, разумеется, я не касаюсь
настоящих мужчин, вроде вас, сеньор.
Нужно было наконец показать, что я не глухонемой. Скрывая по мере
возможности свой недуг, я заметил:
- Чистейшая правда. Но надо еще послушать, как женщины отзываются о
нас.
- Утешительная мысль. Однако все же этим пошлостям нет оправдания. Так
говорить о женщинах, которых мы должны окружать почтением и защитой! Я вам
тоже расскажу о женщине. Только искренне, без дешевых сарказмов. Там, в
клубе, вы были так исполнены достоинства, что я подумал: "Я едва знаю его, -
тем лучше. Вот беспристрастный судья. Посоветуюсь с ним".
Шлагбаум оказался закрытым; мы поехали через парк. В том месте, где я
поцеловал Марго, новичок остановил машину. Мы прошли вдоль длинного ряда
освещенных автомобилей. В машинах находились пары.
- Жалкие сопляки.
Я предположил:
- Может быть, остановимся там, где больше света? Он не слушал.
Знаете, это ведь в духе таких вот сопляков, - скверно рассуждать о
женщинах. Впрочем, хватит. - И тут внезапно полилось признание: - Вот что
меня очень и очень беспокоит: моя жена. Мы обожаем друг друга. Близкие
знакомые называют нас ласково "два великана" - конечно же, ласково,
по-дружески. С намеком на наши габариты. Моя жена - это само великодушие,
сама строгость, сама чистота. Выше любви для нее нет ничего! Говорить с ней
о супружеской жизни, основанной на общих интересах или привычке, бесполезно,
- она не слушает. Попросту не слушает, как если бы при ней издевались над
святыней. К женщинам она питает неподдельное уважение, и ничто не сможет его
уменьшить. А теперь перейдем к самому деликатному. Обещайте только, что не
поймете меня превратно. Когда я - в воспитательных целях - рассказываю жене
истории о знаменитых куртизанках, купавшихся в роскоши, глаза ее блестят.
Догадайтесь, почему? Я-то знаю, отчего появляется этот блеск. Она считает,
что те женщины - украшение всего женского пола. Не думайте, прошу вас, что у
нее появляется хоть малейшее желание им подражать. Моя жена не забывает
никогда, что она настоящая сеньора, и ведет себя соответственно, - но,
невероятным образом, в то же время дарит себя. Я говорил вам о ее
великодушии. Представьте себе, сеньор, что некто совершил героический, хотя
бы бескорыстный - в общем, благородный, - поступок. Моя жена спешит
вознаградить этого человека. Любой красивый жест совершенно ослепляет ее.
Конечно же, все женщины в своем тщеславии тешат себя сладостными мечтами о
том, что им суждено вручить мужчине высший дар. Моя жена претворяет мечты в
действительность. Вы меня, вероятно, поймете: в случаях никогда не бывает
недостатка, и бедняжка отдается столько раз, что это даже вредно для
здоровья. Я же оказываюсь в сложном положении. Зная, что я всегда ее пойму,
она ищет моего сочувствия. Мне не хочется ее разочаровывать. Pour la
noblessexxiii: мои представления о жизни связывают меня по рукам
и ногам, и защита чести становится безнадежным делом. Конечно, я каждый раз
ищу удовлетворения. Раз в месяц или два жена рассказывает о своих
донкихотствах, и если мужчины вели себя не по-рыцарски, я - по порядку -
наказываю их со всей силой, данной мне Господом. Одному ломаю щиколотку,
другому - ключицу, третьему - одно-два ребра.
Я обладаю неплохой интуицией и живым воображением, и на этом месте
сразу представил себе досадную неожиданность, приготовленную для моего
собеседника.
- Мне думается, что со временем, - продолжал тот, - слухи о сделанных
мной внушениях воздвигнут вокруг Марго непреодолимый барьер. А какой совет
вы дали бы мне?
Вдали показался мигающий огонек, врезавшийся в длинную цепь неподвижных
огней. Я понял со страхом: полиция проверяет, чем занимаются парочки в
машинах.
- Полиция! - воскликнул я. - Только бы нас не спутали с этими.
- Еще чего не хватало, - с апломбом возразил мой попутчик.
- Все-таки я бы на вашем месте постарался избежать неприятностей.
Он не торопясь завел машину и продолжал выпрашивать совет. Я попросил
времени на размышление.
- Где вы живете? Я отвезу вас домой.
- Нет-нет, ни в коем случае.
Я вышел у станции метро "Агуэро". Дома поспешно приготовил чемодан. И
вот я провожу ночь в отеле, сообщив главному редактору, что беру отпуск на
месяц и что незаменимых людей нет. Завтра я сажусь в поезд и уезжаю. Что
ждет меня после возвращения? Не знаю. Пока я полагаюсь на слова
предсказателя: "Прожил день - и слава Богу".
Примечания
Баня-Бланка - город-порт на Атлантическом побережье, в провинции
Буэнос-Айрес.
Трес-Арройос - город в южной части провинции Буэнос-Айрес.
Пелота - игра в мяч, напоминающая бейсбол.
Цена славы... - "Цена славы" - северо-американский фильм 1926г.,
посвященный событиям Первой мировой войны (режиссер Рауль Уолш). В фильме
снималась популярная во всей Латинской Америке мексиканская актриса Долорес
дель Рио.
... ня Луханской набережной - Лухан - река, протекающая севернее
аргентинской столицы, по пригороду Тигре.
Перевод с испанского А.Миролюбовой, 2000г.
Примечания В.Андреев, 2000г.
Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.
OCR: Олег Самарин, olegsamarin@mail.ru, 20 декабря 2001
Адольфо Биой Касарес. Большой серафим
Он шел вдоль скал - хотел найти более-менее удаленный пляж. Поиски не
заняли много времени, ибо в этих местах ни за одиночеством, ни за самой
удаленностью не надо было далеко ходить. Даже на пляжах, примыкавших к
маленькому волнорезу, откуда удили рыбу, на тех самых, которые хозяйка
гостиницы окрестила Негреско и Мирамар, народу было немного. Так вот
Альфонсо Альварес и обнаружил место, которое самым восхитительным образом
соответствовало сокровеннейшим порывам его сердца: романтичную бухточку,
дикую, бесприютную, - и сразу счел ее одним из удаленнейших мест на всей
земле. Ultima Thule, Приют Последней Надежды, а может, что-то еще более
далекое - Альварес теперь облекал свои размышления в восторженный шепот:
Беспредельные Волшебные Берега, Фурдурстранди... Море втискивалось между
бурых отвесных скал, где открывались пещеры. Скалы оканчивались сверху и по
бокам остриями и шпилями, обточенными пеной волн, ветрами и течением лет.
Все здесь представало величественным наблюдателю, лежащему на песке: без
труда можно было забыть о масштабах пейзажа, на самом деле крохотных.
Альварес вышел из глубокой задумчивости, разул свои маленькие бледные ножки,
- босые, они под открытым небом казались трогательными; порывшись в
полотняной котомке, закурил трубку и приготовил душу свою к долгому
смакованию ничем не нарушаемого блаженства. Но с изумлением отметил, что не
испытывает счастья. Его переполняло беспокойство, мало-помалу оформившееся в
некий смутный страх. Он глянул по сторонам, убедился: тут ничего не
произойдет. Отринул абсурдную гипотезу о пиратском набеге, исследовал свою
совесть, затем небеса, наконец море, - и не обнаружил ни малейшего повода
для тревоги.
Пытаясь отвлечься, Альварес принялся размышлять о скрытых достоинствах
моря, которое требует ненасытного созерцания. Он сказал себе: "В море
никогда ничего не случается, разве что лодка или пресловутая стайка
дельфинов, которая появляется строго по расписанию - в полдень движется к
югу, затем к северу: подобных безделок достаточно, чтобы люди на берегу
стали показывать пальцами, вереща от восторга". Наблюдателю воздается
фальшивой монетой: мечтами о приключениях, дальних странствиях,
кораблекрушениях, набегах, змеях, чудищах, к которым нас влечет потому, что
их никогда не бывает. Таким-то мечтам и предался Альварес, чьим любимым
занятием было строить планы. Без тени сомнения он верил, что будет жить
вечно и времени хватит на все. Хотя профессия его скорее касалась лишь
прошлого - Альварес преподавал историю в Свободном институте, - он всегда с
любопытством вглядывался в грядущие времена.
Иногда он забывал о своем беспокойстве, и утро удавалось провести почти
приятно. Приятные утра и вечера, хороший сон по ночам - все это было для
него насущной необходимостью. Врач высказал свое суждение:
- Хватит уже глотать пилюли, слышите: я настаиваю, чтобы вы удалились
из Буэнос-Айреса, от забот и трудов. Но вам не следует покидать город, чтобы
снова смешаться с толпой в Мар-дель-плата или в Некочеа. Ваше лекарство
называется спо-кой-стви-е, спокой-стви-е.
Альварес поговорил с ректором и получил отпуск. В институте все
оказались знатоками спокойных прибрежных городков. Ректор посоветовал
Кларомеко, преподаватель испанского - Сан-Клементе. Что же до Ф. Ариаса, его
коллеги по Востоку, Греции и Риму (был он настолько равнодушен ко всему, что
не выплевывал потухший окурок, навеки прилепившийся к нижней губе), то он,
воодушевившись внезапно, пустился в объяснения:
- Доедете до Мар-дель-Плата, поедете дальше, слева оставите Мирамар и
Мар-дель-Сур и на полпути к Некочеа найдете Сан-Хорхе-дель-Мар, курорт,
который вам и нужен.
Необъяснимым образом красноречие Ф. Ариаса убедило Альвареса: он купил
билет, собрал чемодан, сел в автобус. То клюя носом, то просыпаясь, ехал
долгую ночь, - единственное, что от нее помнилось: протянутая в
бесконечность труба, освещенная линией фонарей.
В утреннем свете он разглядел арку с надписью:
САН-ХОРХЕ-ДЕЛЬ-МАР. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
Стена, на которой установлен был этот плакат, продолжалась в обе
стороны на порядочное расстояние, и кое-где виднелись уже проломы. Нырнув
под арку, автобус въехал на грунтовую дорогу, ведущую к роще. Море,
объяснили Альваресу, находится слева. Городок не показался унылым. В глаза
сразу бросились белые и оранжевые домишки и зеленые луга. Альварес
прошептал: "Зеленый цвет надежды, надежды". Все луга и поля, и между ними -
отдаленные друг от друга дома. Своей высотою выделялось здание, больше
похожее на шатер, чем на жилище, с кособоким фронтоном и накренившейся на
одну сторону крышей - возможно, конструкция осела, а возможно, такова была
задумка архитектора. Еще не разглядев креста, Альварес понял, что это
церковь, поскольку, как и все, притерпелся уже к так называемому модерну,
обязательному в то время для административных зданий, церквей и банков. По
дороге из ракушечника въехали в рощу - дрожащие эвкалипты, кое-где
серебристые ивы - и вскоре оказались перед просторным деревянным бунгало,
выкрашенным в цвет чая с молоком, - гостиницей "Английский буканьер", где и
должен был остановиться Альварес. С ним вместе из автобуса вышли старик со
слегка прозрачной кожей, голубовато-белой, словно чешуя, и молодая дама в
черных очках, с тем двусмысленно-привлекательным видом, какой имеют на
фотографиях в газетах истицы по делу о разводе. В эту минуту из гостиницы
вышел рыбак, нагруженный рыбой, и по привычке возгласил:
- Рыбки не желаете?
Это был старик с обветренным лицом, во рту трубка, в синей фуфайке, на
ногах резиновые сапоги: один из тех живописных типов, истинных или
переряженных, каких полно повсюду.
Отойдя подальше от рыбака, молодая дама вдохнула полной грудью и
воскликнула:
- Какой воздух!
Рыбак ударил себя в грудь рукой, которой сжимал трубку, и подтвердил,
весь напыжившись:
- Чистый воздух. Морской воздух. Ах, море, море... Когда рассеялись
выхлопные газы, оставленные автобусом, Альварес тоже вздохнул с натугой и
заметил:
- В самом деле, какой воздух.
Воздух отличался от обычного морского, запомнившегося: была какая-то
примесь, неопределенный, тяжеловатый душок. Рыбы, водорослей? Нет, стал
уверять себя Альварес, ни в коем случае, хотя и это, наверное, очень
полезно.
- Сколько цветов! - восхищалась дама. - Не гостиница, а настоящая
вилла!
- Никогда не видал их столько, - поддакнул старик.
Альварес поспешил согласиться:
- И я тоже, разве что...
Его охватил внезапный приступ тоски, и он не смог закончить фразу. А
дама проговорила брюзгливо:
- В доме все как будто вымерли. Нас никто не встречает.
Однако вымерли не все. Внутри зазвенел рояль, и до прибывших долетела
пошленькая североамериканская мелодия, какая - Альварес не мог определить.
Старик, мгновенно помолодевший, принялся напевать:
- Когда святые из рая
Сойдут на землю... -
затем прошелся в бойкой чечетке и снова обмяк. Дважды хлопнула тугая,
на пружинах, дверь, и на пороге появились две женщины: молоденькая служанка,
немка или швейцарка, светловолосая, розовая, со сладкой улыбкой, и хозяйка,
видная, ширококостная, в полном расцвете своих пятидесяти лет, прямая и
величавая: могучая грудь и высокая, башней, прическа делали ее похожей на
каравеллу или крепостной бастион.
Следуя за этой дамой, сопровождаемые служаночкой, которая каким-то
чудом умудрилась прихватить все чемоданы, путники вошли в гостиницу.
Альварес расписался в журнале.
- Альфонсо Альварес, - вслух прочла хозяйка и тут же добавила с
очаровательной светской улыбкой. - Два А, как это мило.
- Скорее однообразно, - отрезал Альварес, которому не раз приходилось
слышать подобное.
- Здесь у нас телефон, - продолжала хозяйка так, будто произнесла
весьма забавную шутку. Взмахнула рукой, сверкнула чем-то зеленым: кольцом с
изумрудом. - Там, наверху, ваша комната, сеньор: номер тринадцать. Хильда
вас проводит.
Поднимались они по скрипучей, возможно непрочной, лестнице. Узкая
комната похожа была на каюту. Сосновый столик, стул, умывальник заполняли
почти все пространство. Несколько минут, казавшихся бесконечными, Альварес
стоял недвижимо: так близко от него находилась девушка. Чтобы нарушить
мучительное оцепенение, он, изогнувшись, оперся о раковину умывальника и
открыл кран. Выдавил из себя улыбку, будто потерявший точку опоры акробат.
Лишь только потекла вода, как запах ее вызвал к жизни смутные воспоминания.
- Серой пахнет, - объяснила служаночка. - Хозяйка говорит, вода течет
прямо из горячих источников. Он подставил палец под струю:
- И правда, горячо.
- Теперь вода везде горячая. А там, - она показала за окно, - бьет из
земли сама собой, фонтанами.
Девушка говорила ему прямо в затылок, от этого па спине у Альвареса
бегали мурашки, так, во всяком случае, он полагал. Он кое-как протиснулся
мимо умывальника и выглянул в окно. Увидел цветник, тропку, выложенную белым
гравием, просеку в рощице по ту сторону поля. Вдали различил кучку людей и
почти прозрачный дымок.
- Земля принадлежит хозяйке, - продолжала служаночка. - Она велела
работникам копать, посмотреть, что там внутри.
- В недрах земли, - пробормотал Альварес.
- Что?
- Да так, ничего.
Он взглянул ей в лицо. Своей коротенькой ручкой немочка грациозно
поправила прядь, упавшую на глаза, склонила набок щенячью мордочку,
сладко-сладко улыбнулась и вышла. Альварес еще раз обвел комнату взглядом. В
первый раз - с каких пор, и сам уже не помнил - он почувствовал себя
счастливым. Причиной тому частично явилось мальчишеское тщеславие, присущее
всем мужчинам, частично - сама комната, похожая на келью, на убежище, а еще
- вид из окна на поле. Впрочем, неважно, отчего возникло это чувство
удовольствия; важно, что по времени оно, это чувство, почти непосредственно
предшествовало беспокойству и тревоге, что охватили его на пляже. Вообще-то
человек, оправляющийся от болезни, из-за пустяков переходит от благоденствия
к унынию; однако правда и то, что Альварес спустился к морю, полный радости.
Он пробыл на пляже не менее трех часов, сначала на солнце, потом в тени
скал, потому что вспомнил историю о курортниках, неизменно красных, как
лангусты: минутная неосторожность, чересчур тесное слияние со стихией - и
вот ты вынужден ночью смазывать очищенным маслом ожоги второй степени, а
затем погружаться в яркие фантазии бреда. Альварес не хотел, чтобы столь
банальная неприятность загубила ему отдых.
Не желая также и портить отношения с хозяйкой, без четверти час он
пустился с пляжа в обратный путь. Хоть обоняние его уже и привыкло, он все
же почуял, что странный запах от моря усиливается.
Обедали они за бесконечно длинным столом. Альварес, старичок с
прозрачной кожей - звали его Линч, и он преподавал в каком-то институте в
Килмесе - и хозяйка: она-то и объяснила, что и ее дочь, и прибывшая с ними
дама, и другие постояльцы, все молодые, не вернутся в гостиницу до заката.
- Стало быть, вы преподаете в Килмесе? - переспросил Альварес у Линча.
- Алгебру и геометрию?
- А вы - в Свободном институте? - переспросил Линч у Альвареса. -
Историю?
Поговорили об учебных планах, о юном поколении и о том, каким бременем
ложатся на душу преподавателя беспрерывные годы работы.
- Мне нравится преподавать, однако... - начал Альварес.
- Вам хотелось бы чего-нибудь другого. Мне тоже, - заключил Линч.
Такое согласие во взглядах поразило их.
Столовая была обширной залой, с металлической люстрой посередине
потолка. С люстры свисали, оставшиеся, возможно, с Нового года, цветные
гирлянды. Стол был задвинут в угол, чтобы оставить место для предполагаемых
танцев. У стены выстроились бутылки; в открытую дверь виднелась кухня,
столы, уставленные кастрюлями, у которых хлопотал крестьянин, одетый сейчас
поваром. У противоположной стены высился рояль. Немочка подавала обед, в
перерывах между блюдами усаживаясь за стойку; наконец внесла кувшин с водой,
и хозяйка сказала:
- Мне сегодня белого вина, Хильда. А вам?
- Мне? - смешался Альварес, углубленный в себя. - Стакан воды и, чтобы
составить компанию сеньоре, белого вина.
- А мне воды, только воды! - воскликнул старый Линч.
- Вода идет из горячих источников, - гордо возвестила хозяйка. -
Сернистая, немного резковата - надо привыкнуть к ней, но мне нравится.
- Однако вы-то ее не пьете, - подметил старик.
- У меня большие планы, - продолжала хозяйка. - Только бы удалось
привлечь иностранный капитал - и мы построим здесь санаторный комплекс, наш
Виши, наш Контресвиль, наш Котре.
- У сеньоры, - признал старик, - гостиничное дело давно в крови.
- Шибает прямо в нос, - заметил Альварес, отставляя стакан.
- Не сернистая она, а тухлая, - уточнил Линч между двумя глотками.
- Вы только послушайте его, - шутливо протянула хозяйка и гордо
вскинула голову. А Альварес спросил:
- Сеньора, откуда это название?
- Какое название? - не поняла хозяйка.
- Название гостиницы.
- Английский буканьер - это некий Добсон, - разъяснила хозяйка, - в
конце восемнадцатого века он приплыл на эти берега с сорокой по кличке
Фантазия на плече. Потом влюбился в дочь касика...
- И прощай сорока, - закончил Линч. - Рассказ ваш похож на моральную
аллегорию или на эмблему из старинного кодекса.
- Вы только послушайте его, - повторила хозяйка. - Вы, господа,
приехали в великий день. После обеда можете пойти посмотреть бега. Истинно
римское зрелище. Скачки на морском берегу. Попозже вечером - прогулка:
живописная дорога приведет вас к новым скважинам, к фонтанам, настоящим
гейзерам; может быть - почему бы и нет? - эта сольфатара, дымящаяся серная
сопка, - будущий санаторий, достопримечательность для туристов. Вы увидите,
как мои люди копают в трещинах, откуда исходит дым. Что мы там обнаружим?
Подземный вулкан?
Альварес, робкий от природы, спросил:
- Если там, внизу, вулкан, благоразумно ли расширять трещины?
Ему даже не ответили. Альварес невольно подумал: всякий трус замкнут в
своем одиночестве, как Робинзон на острове.
- Завтра - еще один великий день, - продолжала хозяйка. - Вернее,
великий вечер. День рождения моей дочери Бланчеты: ей исполняется
восемнадцать. Пир горой, радушный прием. Убедитесь сами: наш маленький
курортный городок - рай до грехопадения. Все мы здесь, в Сан-Хорхе, - одна
любящая семья, свободная от жуликов и проходимцев. Сколько раз повторять:
нам не нужны здесь малолетние преступники, что бегут, как черт от ладана, от
ножниц парикмахера! Вон отсюда, чучело огородное!
Встревоженные, смущенные таким внезапным переходом, оба постояльца
оторвались от горячего риса с бараниной, сильно отдававшего серой. И тут же
обернулись, потому что за спинами у них раздался мужской голос:
- Не кипятитесь, донья. Бланчета попросила, чтобы я взял ее с собой на
пикник.
- Да что такое может просить у тебя Бланчета? Только появись рядом с
моей дочерью, задушу собственными руками.
Взбесил хозяйку жуткого вида здоровенный парень, местами закутанный,
местами слишком голый, где лохматый, а где безволосый, злокозненный, без
сомнения, возможно, женоподобный; борода и волосы, одинаково длинные и
густые, светлым ореолом обрамляли его круглое лицо. Из этой спутанной шерсти
выглядывали маленькие глазки, то нагло прищуренные, то бегающие, то
пристально-холодные. На нем была фуфайка, на нее наброшено полотенце, а
из-под скудной набедренной повязки торчали ноги, гладкие и безволосые,
словно у женщины, - но более всего бросались в глаза спутанные волосы и
грязная одежда.
Привстав из-за стола, хозяйка осведомилась:
- Уйдешь ли ты сам, Терранова, или я выведу тебя за ухо?
Чудище удалилось, хозяйка опустилась на стул и закрыла лицо руками. К
ней тотчас же подбежала заботливая служаночка со стаканом воды.
- Нет, Хильда, - отказалась хозяйка, успокоившись. - Сегодня я пью
только белое вино.
Наконец обед закончился, и все разошлись по комнатам.
"Либо я так ослаб, либо воздух здесь сшибает с ног", - подумал
Альварес, едва не заснув с зубочисткой во рту. Он улегся в постель и проспал
какое-то время, пока тяжесть не опустилась ему на ноги. То была Хильда,
присевшая на край кровати.
- Пришла вас проведать, - объяснила девушка.
- Ясно, - отозвался Альварес.
- Хотела узнать, не желаете ли чего.
- Спать.
- А вы только что спали?
- Да.
- Вот и хорошо. Завтра вечером день рождения Бланчеты.
- Знаю.
- Терранова не придет, иначе мадам Медор выгонит его поганой метлой.
- Кто такая мадам Медор?
- Хозяйка. А бедняжка Бланчета влюблена.
- В Терранову?
- Да, в Терранову, а он ее не любит. Ему нужны деньги. Это такой
злыдень, такой бессовестный хулиган, не разлей вода с Мартином.
- А кто такой Мартин?
- Пианист. Мадам Медор Терранову на дух не выносит, а сообщника его
пускает в дом, потому что тот здорово играет на рояле. А все ведь знают, что
оба они - из мирмарской банды.
Снизу послышался крик хозяйки:
- Хильда! Хильда! Девушка заторопилась:
- Ну, я пошла. Не дай Бог застукает меня здесь - обзовет сукой и
другими скверными словами.
Немочка спустилась по скрипучей лестнице, а ей навстречу понеслись
вопли мадам Медор, - та выговаривала служанке, но вскоре, заглушая прочие
звуки, загремел марш всех святых, исполняемый на рояле.
Альварес встал, потому что спать ему больше не хотелось. Ему сделалось
еще хуже, чем накануне. Хотя на пляже он и вел себя осторожно, голова болела
так, будто он перегрелся на солнце. Захотел попить чего-нибудь, чтобы
перебить вкус серы и утолить жажду, великую жажду. Вошел в столовую. Мартин
барабанил марш всех святых на рояле, хозяйка, облокотившись о стол,
занималась расчетами, а Хильда от прилавка бросала умильные взгляды.
- Белого винца, холодного, - попросил он. Хозяйка возгласила:
- Ну и сиеста! Проходит за часом час, и я уж подумала: с этим солнышком
да ветерком наш тринадцатый номер не пробудится до утра. На бега вы уж точно
не поспеете, но еще светло и можно пойти поглядеть на гейзеры.
Хильда раскупорила бутылку. Альварес залпом выпил два стакана и
выдохнул:
- Спасибо. Хозяйка приказала:
- Спрячь-ка эту бутылку, девочка. Вечером сеньор ее прикончит за милую
душу.
Альварес спросил дорогу к гейзерам.
Хозяйка объяснила. Он пошел по дороге вокруг рощи, затем по открытому
полю: то и дело попадались хижины, коровы. С моря доносился запах гнили.
Вечерело.
Когда дошел до места, рабочий день кончился: работники, положив на
плечо лопату, отправлялись в обратный путь. Альварес вступил в разговор со
священником, - тот вглядывался в фонтаны горячей воды и выбросы пара.
- Я и не думал, что здесь так глубоко, - закричал Альварес, - голова
кружится.
- А какова температура почвы? - прокричал в ответ священник. -
Попробуйте рукой.
- Очень горячо. Что они ищут?
- Важно не то, что ищут, а то, что находят, - отозвался священник.
- Уже что-то нашли?
- Почти что ничего. Взгляните сами.
Криком не выразишь оттенков смысла; так или иначе, призыв взглянуть, в
сочетании со словами "почти что ничего", звучал иронически.
- Куда? - спросил Альварес.
Священник подошел к нему, отечески обнял за плечи и подвел к эвкалипту.
На земле, у самого ствола, они увидели два огромных крыла и кучку черных
перьев.
- Черт возьми! - не сдержался Альварес. - Простите, святой отец, но,
согласитесь, эти крылья принадлежат адскому созданию.
- Может быть, - отозвался священник. - Скажите-ка, не таясь, какая это,
по-вашему, птица?
- Орел?
- Не такой уж орел и большой.
- Осмелюсь предположить - кондор?
- В этих краях? Неужто не понимаете сами, что это невероятно?
- С вашего разрешения, я возвращаюсь в гостиницу, - объявил Альварес.
- Я вас провожу, - ответил священник. - Определить вид - это еще не
все... Поверьте мне, возникают и другие трудности.
- Поразительно, - заметил Альварес, которого уже тяготила данная тема.
- Коль скоро они лежали на земле, почему не начали гнить?
Альварес предположил:
- Воздействие огня?
Священник бросил на него снисходительный взгляд, потом заговорил
торопливо:
- Оставим эту тему. Никто не обязан знать химию, однако мораль касается
всех. Взгляните, куда любопытство влечет мужей. Или жен, что одно и то же.
Неисправимое любопытство достойно неизреченной награды. Может, и кары -
почему бы и нет?
- Кто же карающая десница? - спросил Альварес.
- О, у мадам есть враги. Вот, например, Терранова, парнишка, вполне
способный отмочить хорошую шутку.
- Думаете, шутку?
- А что еще?
Собравшись с духом, Альварес спросил:
- А горячая вода и дым - это тоже шутка? Приободрившись, он взглянул на
священника чуть ли не снисходительно.
- Я устал, - заявил священник. - Пойдемте-ка лучше. Я человек мирный,
поверьте, а мне целый год пришлось жить меж двух партий комитета по
строительству церкви, будто меж двух огней.
- Разве нельзя их предоставить самим себе? - предположил Альварес.
- Я так и делаю, - кивнул священник. - Завтра пойду на охоту со своей
собакой Томом, а комитет пусть заседает сколько ему заблагорассудится.
Консерваторы ратуют за модерн, обновители - за готику, а отец Беллод, ваш
покорный слуга, со скромностью мученика выступает время от времени pro
domoxxiv: видите ли, мне нравится романский стиль. Если партии не
помирятся - церкви не будет.
Они распрощались. Едва войдя в гостиницу, Альварес увидел внизу
лестницы немочку. Девушка подняла на него глаза, потом побежала наверх.
Альварес какое-то время не двигался с места, затем направился в столовую и
решительно приступил с разговором к старику Линчу.
- Что с вами, друг мой? Что у вас на уме? - всполошился старик.
- Пословицы, - ответил Альварес. - Конь без узды...
Мадам Медор сказала громко:
- Позвольте я вас представлю. Номер тринадцатый...
- Альварес, - смущенно прибавил Альварес.
- Моя дочь Бланчета...
Девушка маленького роста, со светлыми волосами, мягкими и длинными, с
молочной кожей, серьезными, почти печальными глазами и тонко очерченным
профилем, была прелестна.
- Дама из одиннадцатого, - продолжала хозяйка.
- Госпожа де Бианки Вионнет, - уточнила дама.
- Мартин, наш человек-оркестр, - не без гордости заявила хозяйка. - Он
и его рояль составляют всю музыку, под которую у нас танцуют. И должна
признаться, никто никогда не жаловался, будто у нас тут скучно и музыка
плохая.
- А от этого лучше держаться подальше, - заметил старик.
Речь шла о долговязом парне со стрижкой ежиком и круглыми глазками: он
без конца смеялся, хотя лицо оставалось печальным.
- Акилино Камполонго, - произнесла хозяйка, скривив губы, словно на
язык попалось дурное слово.
- Я изучаю экономику, - объяснил Камполонго.
Срываясь на крик - стариков ничем не прошибешь, ибо они ничего уже не
ждут, а к тому же страдают глухотой, - Линч прокомментировал:
- Спасайся, кто может.
- Почему? - спросил Альварес.
- То есть как это почему? Вы - аргентинец и задаете такой вопрос? Да
если бы Адам Смит увидел эту уйму докторов экономических наук, он бы в гробу
перевернулся. Послушаем новости?
Старик настроил радио. Программа новостей уже началась. Зазвучал хорошо
поставленный голос:
- ...обширные миграции, сравнимые лишь с катастрофическими
переселениями времен войны.
Будто по ассоциации, вслед за словом "война" зазвучал бодрый,
раскатистый марш. Старик обеими руками вцепился в колесико настройки.
Напрасно: по всем каналам передавался тот же самый марш.
- Без ума они от этой "Пальмовой улицы", - заметил Линч.
Альварес пробормотал вслух:
- Образованный старик. Для меня так все марши одинаковы.
- Опять революция, - мрачно предрек Камполонго. - Уж эти военные...
Мадам Медор вставила саркастическим тоном:
- Вот уж лучше нам было бы под большевиками. - Покрутив головой, пожав
плечами, она отвернулась от нахала, в раздражении топнула ножкой, повернула
надменный лик под пирамидами и башнями пышных накладок к другим постояльцам,
скрыла ярость под светской улыбкой и объявила: - Если желаете, можете идти к
столу.
Все подчинились. За столом возник общий разговор. От политики, всех
перессорившей, перешли к теперешнему положению в стране, теме примиряющей.
- Кто у нас работает?
- Все, кто может, воруют.
- Пример подают те, кто наверху: хапуги все до единого.
Хотя разница во взглядах была налицо, каждый великодушно скрывал ее,
братался со всеми, рассказывал анекдоты, всячески подчеркивал
несостоятельность экономики страны.
- Не думайте, что где-то лучше, - заметил Мартин.
- Да и в Африке, наверное, дела обстоят так же, - согласилась сеньора
де Бианки Вионнет.
Альварес вздохнул: разговор наскучил ему. Все это он знал назубок,
словно либретто, которое сам написал. Он заранее знал, что будет дальше:
кто-то задаст риторический вопрос о курсе нашей валюты, кто-то расскажет
анекдот о жадности, о том, как вообще скверно обстоят дела. Потом наперебой
загалдят, будто мы теряем мужество, "желание биться", как поется о злодее в
известном танго.
- Представьте себе, - зашептал Альварес старику на ухо, - я мог бы
повторить всю эту литанию слово в слово.
Старик было начал:
- В наши годы...
- Постучите по дереву, - прервал его Альварес.
- В наши годы, - продолжал старик, - кто же не обогатил свою память
разговорами с водителями такси и другими случайными собеседниками?
- Мне хочется рассказать вам, что я чувствовал на пляже.
- Ну так смелее.
- Я как раз рассказываю сеньору Линчу, - начал Альварес, повысив голос,
- что сегодня утром, на пляже...
Он рассказал, как вдруг испугался, словно предчувствуя пиратский набег
или что-то еще более ужасное. Закончил он так:
- Эта навязчивая идея совершенно испортила мне утро.
- Вы боялись удара в спину? - осведомился Мартин.
- Почти что так, - отозвался Альварес. - Или набега с моря.
- Так чего же конкретно вы все-таки боялись? - спросила Бланчета. - Что
вылезет чудище и сожрет вас? Мне на пляже тоже мерещатся всякие невероятные
вещи.
Вмешалась хозяйка:
- Чудище, да; но, может, рукотворное, - как вы полагаете, сеньор
Камполонго? Тот вскинулся:
- Я? А я-то тут при чем?
- Вот именно, - согласилась хозяйка. - Этот вопрос я и задаю себе. Чем
занимается сеньор Камполонго вечерами на берегу? Или, если хотите, куда он
смотрит? Лучше сказать: кто смотрит на него? Встав лицом к морю, он
занимается шведской гимнастикой. Притворившись шведом, подает тайные знаки.
Меч-рыбе, сеньор Камполонго? Подводной лодке?
- Может быть, - высказалась де Бианки Вионетт, - сеньор Альварес, сам
того не зная, увидел подводную лодку и разволновался. Такое бывает.
- Почему не предположить нечто еще более странное? - спросил в свою
очередь Линч. - Знаете теорию Данна? Всю жизнь я только и делаю, что
рассказываю ее. Прошлое, настоящее и будущее существует одновременно...
- Или я чего-то недопонял, - заявил Камполонго, - или тут нету никакой
связи.
- А может, и есть, - тряхнул головой Линч, - потому что времена порой
стыкуются. Люди незаурядные, ясновидящие проницают и прошлое, и будущее.
Заметьте: если не существует будущего, невозможны пророчества. Как можно
видеть то, чего нет?
Камполонго вопросил:
- Так вы считаете сеньора Альвареса пророком?
- Никоим образом, - скривился Линч. - Самые обычные, заурядные люди
ощущают стыки времен, когда сходятся необходимые условия, понятно вам?
Почему бы сеньору Альваресу не прозреть этим утром высадку флибустьера
Добсена?
- Чепуха, - отрезала хозяйка. - Добсену сейчас было бы сто пятьдесят
лет, в таком возрасте никто не может ниоткуда приплыть.
Линч продолжал, словно не слышал ее слов:
- Разве цвет лица сеньора Альвареса не говорит вам о том, что он
слишком долго пробыл на солнце? Вот в чем суть вопроса! Солнечный удар,
заразная болезнь, лихорадка, по мнению людей знающих, открывают путь таким
чрезвычайным видениям...
- Зачем предполагать столь пошлые вещи? - спросила сеньора де Бианки
Вионетт. - Представьте на минуту, каким грубым был тогдашний флибустьер.
- Неотесанный мужчина по-своему интересен, - заявила мадам Медор.
- Вернитесь в сегодняшний день, сеньор Линч, - попросила Бланчета. -
Современность мне нравится больше. А сейчас все говорят о летающих тарелках.
- В самом деле, - поддержал ее Мартин. - Передовая молодежь организует
кружки для наблюдения за летающими тарелками. Такой кружок есть в Кларомеко.
Его казначей - мой приятель.
Выпятив грудь, гордо подняв голову, мадам Медор возвестила:
- Если и Терранова у вас состоит в приятелях, прощай казна этих дурней
из Кларомеко.
Ночью Альварес спал тяжелым сном, словно был отравлен. Утром, желая
глотнуть свежего воздуха, распахнул настежь окно. И тут же закрыл, ибо в
первый же момент, на пустой желудок, запах, доносящийся с улицы, показался
ему тошнотворным. Не лучше был и вкус кофе с молоком; даже в сладости меда
чувствовался серный привкус. Он позавтракал сухими галетами. Как мог,
постарался отделаться от немочки, которой прямо-таки не терпелось
поговорить. В зеркале, что висело в коридоре, разглядел свое меланхолическое
отражение: мужчина зрелых лет, в выцветшей круглой шляпе, в пляжных брюках,
- и сказал сам себе с раздражением: "Спета твоя песенка". Спускаясь по
лестнице, почувствовал, что задыхается, и на всякий случай потянулся рукой к
перилам. Внизу стояла мадам Медор.
- Надо бы вам открыть окна, - сказал Альварес. - Воздух в доме немного
спертый. Хозяйка ответила:
- Проветривать? Впускать сквозняки? Я с ума еще не сошла. И потом, хочу
вас предупредить, на улице воздух ничуть не свежее, сегодня крепкий запашок.
- От моря? - спросил Альварес.
Хозяйка пожала плечами, выставила мощную грудь, подняла голову и
отправилась по своим делам.
Открыв дверь, Альварес чуть было не прянул обратно. Снаружи этим утром
было душно, словно в оранжерее, воздух - застоявшийся, еще более спертый,
чем дома: а что до запаха, на ум ему пришло: линия горизонта, выложенная
невероятно огромными, разлагающимися телами. Все предвещало грозу. "Будет
ливень и шторм, - подумал он, - тогда, возможно, запах и уйдет". Он не хотел
терять утро - такими короткими были его каникулы, так дорого ему достались -
и, собрав все свое мужество, отошел от гостиницы, сделал несколько шагов в
полутьме и зловонии. Заметив, что цветы в горшках увяли, прошептал:
- Эти цветы как любые цветы в саду.
Откуда взялся этот стих? Казалось, вот-вот вернутся воспоминания,
чудесные, полные восторга... Постояв немного в недоумении, решил, что за
обедом спросит у Линча. "Старик очень начитан".
Вблизи берега смрад заметно усилился. Альварес убеждал себя, что через
какое-то время человек привыкает к любому запаху, но, дойдя до скал,
призадумался, выдержит ли он хоть короткий срок. Он заметил, что ночью отлив
был значительным; обнажилась грязная полоса песка. На поверхности воды
плавала пена и какие-то клочки, затем Альварес с изумлением увидел, что эти
клочки и пена стоят на месте, что море не движется, и наконец до него дошло
- вещь совершенно явная, хотя и невероятная: шума прибоя не слышно. Только
крики рассерженных чаек нарушали гнетущую тишину. Альварес разул свои
ножонки, тщательно, будто пес, обнюхивающий каждый камушек и былинку, выбрал
место и растянулся на песке.
Сегодня он не искал под скалами защиты от солнца, так как грязная
пелена заволакивала небесную твердь. Прикрыл глаза. Тут же им овладела все
та же смутная тревога, что и накануне. Подумал с раздражением, что душный
воздух этого утра действует как дурман. Заплетающимся языком пробормотал про
себя: "Беззащитный, забудусь сном".
Он лежал посередине пляжа, между скалами и морем. Снова подумал: "Весь
на виду. Как на подносе. У скал по крайней мере никто бы не напал со спины.
Хотя и это только иллюзия: враг мог бы внезапно показаться в небесах и
низринуться вниз. Но нет: чему суждено прийти, придет с моря". То ли
Альварес забыл о своем намерении, то ли его сморил сон, но он не сдвинулся с
места. Чайки - никогда их не было столько - слетали с высоты к морю,
взмывали в последний момент, бешено хлопая крыльями и отчаянно крича. Новый
шум, заглушивший возню чаек, напомнил Альваресу утробное чмоканье трясины.
Он поднял голову: море оставалось на месте, но поверхность его как-то
необычно двигалась, со дна поднимались пузыри: вода закипала. Потом ему
почудилось: море волнуется потому, что некое длинное-длинное тело,
конвульсивно дергаясь, выходит из кто знает какой бездны. Скорей с
интересом, чем со страхом, решил: "Морская змея". Под таинственным телом
кишмя кишели существа, деловитые, словно рабочие на арене, которые между
двумя цирковыми номерами натягивают сеть и водружают клетку. Кишащие
существа продвигались вперед, к берегу, но могучий единственный взмах снизу
вверх резко прекратил всякое движение. В наступившей затем неподвижности
перед Альваресом явилась арка; вскоре он обнаружил, что это - отверстие
длинного туннеля, который скрывался в океанских глубинах; сначала оно, это
отверстие, было темным, затем процвело всеми цветами радуги, и наконец взору
предстало шествие. Оно приближалось не спеша, величаво и неотвратимо.
Впереди шел дородный тип, одетый в пеструю мишуру, - зеленоватая тень,
скользящая по лицу и рукам владыки, казалась еще темнее на фоне кричаще
яркого костюма. То был Нептун. Празднество моря; кони и колесницы
выплеснулись на берег. Желая сказать морскому царю приятное, Альварес
выразил свой восторг.
Тот отозвался с грустью:
- Этот праздник - последний.
Три слова, произнесенные Нептуном, прозвучали откровением: наступил
конец света. Когда вороной конь, закусивший удила, задел его на всем скаку,
Альварес с криком проснулся.
Он открыл глаза, уткнулся взглядом в темную массу, блестящую, словно
запаренная лошадь, но еще больших размеров, и невольно отпрянул. Вгляделся
пристальней: рыба. Рассеянно помотал головой, подавил, как мог, страх и
отвращение, шутливо заметил про себя: "Этого только не хватало". Чудовищная
туша билась в предсмертных судорогах.
Альварес пробудился к бреду наяву: от скал до самого моря бухта была
полна огромных рыб, дохлых или задыхающихся. От них исходил гнилостный,
илистый запах. Оставалось одно: бежать как можно скорее. Он встал; петляя
между чудищами, нашел тропинку, по которой незадолго до этого спустился к
морю, и стал карабкаться вверх. Среди смятения и ужаса возникла ясная мысль:
"Эти рыбы больше всего похожи на китов".
Уже сверху, с высокой скалы, он увидел, что на всех пляжах - кое-где на
целые километры, до самой кромки моря - простирались раздутые тела китов,
огромных рыб, маленьких рыбешек, и все это множилось и длилось до
бесконечности.
Он глянул в противоположную от моря сторону. В небе было темно от птиц.
Его отуманенный мозг на какой-то миг принял их за тех же чаек, что суетились
на пляже, но непонятно как почерневших. Но то были вороны, привлеченные
гекатомбой на морском берегу.
Прибавив шагу, он пустился в обратный путь, им овладела нелепая
уверенность в том, что конец света встретить в гостинице куда безопаснее,
чем под открытым небом. Перед лицом опасности захотелось вернуться домой:
известно, что путник не задумываясь называет домом любой гостиничный номер,
подобно тому как сирота в любом мужчине видит отца. У самого бунгало
Альварес расслышал церковную музыку, и это напомнило ему, как однажды
вечером, много лет тому назад, он вышел к деревеньке в горах Кордовы, и там,
в полуразрушенной часовне, ясно очерченной лучами луны, пел литургию детский
хор. Таким же далеким, как это воспоминание, показался ему вчерашний день,
когда он еще не ведал, что неминуемо приближается конец всему.
Преклонив колени в столовой, женщина молилась у радиоприемника, из
которого доносился "Реквием" Моцарта. "Этого еще недоставало, - подумал
Альварес. - И без того страшно. Ах, нет, - поправил он себя, - недоставало
вот кого". Из телефонной будки вышла Бланчета, на цыпочках прошла в
столовую, встала на колени. Хильда откинула челку со лба и бросила на
Альвареса многозначительный взгляд.
Когда месса закончилась, хозяйка встала и принялась распоряжаться:
- Хильда, накрывай на стол. Жизнь, девочка, продолжается.
Альварес хмыкнул.
- Корабль тонет, но капитан не уходит с мостика, - заметил старый Линч.
- Если позволите, сеньор Альварес, я вас введу в курс дела, - начал
Камполонго. - Правительство сорвало с себя маску. По радио все сообщают
открытым текстом, то и дело передают церковные службы и отеческие
наставления, совершенно неуместные.
- Почему неуместные? - возразил Линч. - Не следует терять головы: вот
увидите, дело пойдет на лад.
Альварес, который не хотел спорить с ним при Камполонго, шепнул старику
на ухо:
- На лад? Это звучит горьким сарказмом, друг мой. Подозреваю, что вся
машина вскоре разладится окончательно.
- И не сомневайтесь, - ответил Линч.
- Кажется, будто море гниет, - заявила Бланкита. - Такая уйма тухлой
воды - это, должно быть, очень вредно. Не поверите, но мне от тухлой воды
ужасно худо.
- Гадость, - поморщилась де Бианки Вионнет.
- Это повсеместное явление, - уточнил Мартин.- Разве вы не слышали
сообщения из Ниццы? На всем европейском побережье...
Камполонго болезненно скривился:
- Оставьте в покое Ниццу и европейское побережье. Оглядка на другие
страны - трагедия аргентинца. Хватит! У нас, сеньор Мартин, полно своих бед,
и достаточно близко - в Некочеа, в Мар-дель-Сур, в Мирамар, в
Мар-дель-Плата: великий страшный исход начался и у нас...
- Просто ужас. У меня сердце разрывается - подтвердила Бланкита. -
Бедняки собирают пожитки и толпами уходят неведомо куда. Видите: я не могу
сдержать слез.
- Тщеславная, но мягкосердечна, - холодно заметил старик.
- Хорошо бы эти толпы, идущие неведомо куда, не забрели в наши края, -
вздохнула де Бианки Вионнет, разводя руками.
- Обычно, - заверил Мартин, - они уходят в глубь страны. В этом Ницца и
наши прибрежные селения сходятся.
- Далась вам эта Ницца, - поморщился Камполонго.
Мартин погрозил:
- Будете занудой - останетесь у меня без конца света.
- Этот юный задира прозревает истину, друг мой Альварес, - подчеркнул
Линч. - Присутствовать при подобном зрелище - редкая удача, и особенно для
таких людей, как мы с вами.
Альварес снова невольно хмыкнул.
- Я хочу одного - остаться здесь, - откровенно заявила де Бианки
Вионнет. - Если и мы цыганским табором выйдем на улицу, я просто умру.
- Для чего? - спросила хозяйка. - Куда бы мы ни пошли, землетрясение
настигнет нас все равно.
- Не задохнуться бы от воздуха с моря, - вставил старик.
Сеньора де Бианки Вионнет возразила:
- Можно к чему угодно привыкнуть.
- Пусть море гниет, а подземные воды обратились в лекарство, - заявила
хозяйка, - клиенты "Английского буканьера" до последней минуты будут
наслаждаться напитками высшего качества и тонкими винами. Вернетесь по
домам, не забудьте рассказать приятелям: нельзя желать лучшей рекламы.
Подогретая космическими явлениями, тема конца света продержалась весь
обед, но когда подали кофе, уже исчерпала себя. Мать и дочь жестоко
разругались. Бланки
та вскричала:
- Ты просто не можешь смириться с тем, что я счастлива, красива,
молода.
Мадам Медор не осталась в долгу:
- Ты на самом деле очень молода, моя Бланчета, у тебя вся жизнь
впереди. - Добавила, тяжело дыша: - И пока я жива, тебе ее не загубит
какой-то мордоворот.
- Взгляните, - обратился ко всем Линч.
Свет за окнами менялся, пышно и красочно, словно вспыхивали одна за
другой не ко времени пришедшие зори. Пока все смотрели, Мартин на цыпочках
вышел из столовой и заперся в телефонной будке. Хильда, намотав челку на
пальчики, снова поискала глазами Альвареса; через несколько секунд она тоже
вышла из столовой.
- Это должно было случиться, - убежденно проговорила мадам Медор. - Все
просто помешались на деньгах. Владелица "Ла-Легуа" продала сосны, столетние,
честное слово, они росли у нее вдоль дороги. Что уж говорить о политиках!
Знаете, кто сейчас в правительстве заправляет? Деревенский дурачок Паласин,
которого все называют "Большой Паласин": еще вчера он клянчил милостыню,
разъезжая на облезлой кляче.
- Вы приводите нравственные причины. Никто не принимает конец света
всерьез, - пожаловался Альварес.
- Никто не верит в конец света, - уточнил старик и, помолчав, добавил:
- О чем вы думаете?
- Ни о чем, - ответил Альварес.
Но это была неправда: он как раз думал: "На людях я жажду одиночества,
оставшись один, жажду очутиться среди людей". И он снова сказал неправду:
- Сейчас вернусь.
Вышел из столовой, добрался до вестибюля, но что делать дальше, не
знал. Завидев Хильду, окончательно решился на бегство. Девушка схватилась за
ручку двери раньше него.
- В чем дело? - спросил Альварес.
- Я подслушала, о чем говорили Мартин и Терранова по телефону. Если
поднять трубку в кабинете, то все слышно. Сегодня в полночь мадам Медор
подарит Бланките кольцо. Потом Бланкита улизнет из зала и придет на берег, к
скалам, где будет ждать Терранова. Она-то верит, будто убежит со своим
любимым, но у этих прощелыг другие планы: они отнимают изумруд, дают ей
пинка, не стану повторять куда, и правят с деньжатами в Буэнос-Айрес.
Бедняжка Бланкита!
- Никогда не видел более самонадеянной девчонки.
- Она добрая. Представляете, какое будет для нее разочарование?
- Ты девочка неглупая - разве ее разочарование теперь что-нибудь
значит? Теперь ничего важного нет. Когда же вы все вобьете себе в голову, -
спросил он, ребром ладони постучав Хильду по лбу, - что действительно настал
конец света?
- Ну, если ничего не важно, тогда... - вопросительно-возмущенно
проговорила девушка. Альварес ответил:
- Вот так, вблизи, я вижу, что и тебе неспокойно.
Он судорожно рассмеялся; улучив момент, когда девушка выпустила ручку
двери, схватился за нее, открыл дверь и выскочил вон. На бегу подумал: "К
счастью, мне хватило смелости". С поразительной быстротой очутился за
двадцать или тридцать метров от дома, под открытым небом. И тут его настиг
другой страх. "Это ужасно, - сказал он себе. - Что за цвет. Все сделалось
лиловым. А запах поистине тлетворный. Сам не знаю, почему я бегу от Хильды.
Такой старик, как я... Уж не тронулся ли я рассудком?"
В эту минуту он увидел тень, скользящую среди деревьев. Это был
священник, на плече его лежало ружье, рядом бежала собака Том.
- Отче, - пробормотал Альварес, задыхаясь от смрада и изумления. - В
такой день вы охотитесь?
- Почему бы и нет? - пожал плечами отец Беллод.
- Я думал, вы готовитесь отнести святые дары доброй половине здешнего
населения.
- Час еще не настал. Когда он пробьет, святые дары понадобятся всем. А
с этим делом одному священнику не управиться. Поэтому я и призываю, чтобы
каждый вел обычную жизнь. Что бы человек ни делал - не говоря уже о таких
моментах! - во всем есть воздействие молитвы, и каждым своим шагом он
доказывает свою веру в Создателя.
- Вы учите личным примером и ходите на охоту.
- Не будь буквоедом, сынок. Человек всегда, даже в век невинности,
убивал тварей земных.
- Разве проявлять сострадание значит быть буквоедом?
- Нет; но плохо то, что я сам вырыл себе могилу. Сказав: "Надо жить
так, будто все идет по-прежнему", я и забыл, что процитировал Комитет по
постройке Церкви. Нехорошо, что сегодня я избегаю всех, но, сын мой, у меня
нет ни здоровья, ни христианского смирения, чтобы отдать свой последний
вечер этим зверям. Я ухожу в поля с моим Томом, который от страха лишился
речи. Но пусть не говорят, что я плохо забочусь о нем.
- Вы думаете, отче, что и впрямь наступил конец света?
- В глубине души в такое не верит никто, но, может быть, суть не в
нашей вере, а в гниющем море и в воде с запахом серы.
- С запахом Люцифера?
- Если говорить серьезно, то касательно питья вы, наверное, в лучшем
положении: мадам всегда похвалялась хорошим погребом, а моих запасов
"Лакрима Кристи" хватит лишь дня на три-четыре.
- Наших - на четыре-пять, я уверен. Но разве это важно, отче?
- Жизнь человеческая всегда измерялась днями.
- Но счет их не был столь краток. Завтра, быть может, на нас нападут
те, кто не в состоянии смириться со смертью. Наверное, они будут правы.
Может быть, это еще и не конец света...
- Смерть для каждого из людей всегда была концом света. А на этот раз
для всех настала минута подготовить душу свою к вечности. Когда столь
внушающая доверие организация, как Обсерватория Ла-Платы, выпускает
бюллетень, подобный разорвавшейся бомбе, особо сомневаться не приходится. Вы
слышали, как его передавали по радио?
- Как грустно, что через несколько дней не будет ни обсерватории, ни
Ла-Платы, ни общественных организаций.
- Ты смеешься, потому что храбр. Душа не погибнет, а тогда и настанет
час высшего мужества.
- Шучу я как раз из трусости. Сказать ли вам одну вещь? Это не имеет
никакого значения, но довольно странно. То, что происходит в мире, постоянно
приводит мне на память забытые стишки - так прочно забытые, что будь я
способен к стихосложению, то подумал бы, что сочинил их сам. Вот и сейчас в
голове у меня звучит: "Друзья, конец уж недалек".
- Чудесно, чудесно. Придет час, и ты станешь настоящим поэтом.
- Думаете, я сам способен такое сочинить?
- А почему бы и нет?
- Так или иначе, я не хочу, чтобы меня застиг этот самый конец, пока я
не спросил у старика, чьи это вирши. А у меня такая скверная память...
- А я сомневаюсь, удастся ли нам с Томом поднять хоть какую-нибудь
дичь. Будут ли и сегодня, как всегда, взлетать куропатки?
- Может быть, завидев вас двоих, осмелятся. Хотя, по правде говоря, при
таком свете...
Они немного прошли вместе, а потом расстались. Альварес повернул к
гостинице: хотя он и не терял ее из виду, но все же боялся заблудиться -
игра света и сумерек в этот вечер преображала окрестности. Вдруг совсем
рядом послышалось ржание. Встревоженный, Альварес различил коня - голова
задрана, уши прижаты, глаза дико сверкают, из раскрытого рта исходит храп.
Конь приближался, он дрожал. "Никогда не следует убегать от собак", -
вспомнил Альварес и выругал себя: "О, горожанин, кто гнал тебя в эти поля?"
Конь настиг его и пошел рядом, словно ища утешения. Они прошли вместе
достаточно долго: Альварес успокоился и даже пожалел своего спутника - ведь
ему предстояло остаться на улице.
Еще не войдя в гостиницу, он услышал марш всех святых. В столовой было
людно. В окно он увидел: Хильда, намереваясь стряхнуть пыль с гирлянд,
босиком залезла на стол с метелкой из перьев. "Она еще совсем девчонка, -
сказал он себе. - Невероятно. - И тут же добавил: - И все же она первая,
кого я увидал". Мартин играл на рояле. Линч и сеньора де Бианки Вионнет,
составлявшие публику, тихо беседовали; Бланкита ставила на стол тарелки,
клала салфетки и хлеб, а мадам Медор, величавая, с прической, подобной
башне, со сверкающим изумрудом на беспрестанно движущейся руке,
распоряжалась. Довольный, что избавился от коня, Альварес вошел в дом,
крадучись поднялся по скрипучей лестнице и вошел в свою комнату. Едва закрыв
дверь на ключ, сам не зная зачем, - он попытался трезво оценить положение.
Нужно побыть одному, дабы постигнуть смысл вещей, размышлял он, а по спине
бегали мурашки. Размышление очень скоро вытеснили образы, более-менее
случайные: какая-то картинка из детства, школа под куполом, будто серый торт
или нос корабля, на котором вместо резной фигуры - дон Бенхамин Соррилья,
его крошечный бюст; или металлическая курица в Озерном павильоне, что несла,
если опустишь монетку, шоколадные яйца. Неужто скоро не останется никого,
кто помнил бы это? В данный миг реальность прошлого походила на сны
умирающего: ему было больно сознавать, что вместе с ним исчезнет память о
его родителях, об их доме, а может быть, совершенно сотрется девичье лицо
(Эрсилии Вильольдо), но мысль о том, что исчезнут события всемирного
значения - вроде смерти в открытом море Мариано Морено или того, что обещано
во Введении к Конституции для нас, наших потомков и всего человечества, -
казалась полной невыносимо ложного пафоса. Он бросился в постель, попытался
заснуть, однако уснуть не смог. Он думал о том, что никак не может заснуть,
а над ним витал запах лаванды из большого зеркального шкафа темного дерева.
Этот аромат, который возвестил о том, что матушка близко, вдруг внушил ему
такое чувство уверенности, абсолютной защищенности, что он спросил себя, не
во сне ли ему это снится, и проснулся в тоске. Разбудил его какой-то шум - в
первый момент Альварес подумал, что это пес скребется в дверь или воет
где-то в ночной темноте. Вдруг он понял, что кто-то подвывает рядом с
дверью, но очень тихо, так что звуки казались далекими. Хильда боялась
хозяйки! Девушка умоляла открыть, то хныкала, то смеялась в кулачок,
бормотала нежные слова, обещала приласкать, посылала воздушные поцелуи.
Спас его звучный голос мадам Медор:
- Хильда, плутовка, ты где?
Девушка побежала вниз. Альварес, от природы мягкосердечный, заметил про
себя: "Бедный испуганный зверек. Правда, упрямый, если вовремя не пресечь,
что верно, то верно". Он подумал также, что будет лучше, пока не
возобновилась осада, поскорее выйти из комнаты. Он спрыгнул с кровати,
вспомнил о дне рождения Бланкиты, порадовался, что еще не совсем потерял
голову, надел свежее белье, собрался с духом, робко приоткрыл дверь,
осторожно высунулся; прыгая через три ступеньки, сбежал по лестнице (которая
чуть не завалилась) - и едва лишь вошел в столовую, как наткнулся на Хильду.
Глядя на него заплаканными глазами, девушка произнесла:
- У вас каменное сердце. Почему вы не хотели поговорить со мной о
Бланките?
- О, женщины, - прошептал он; понять их невозможно, хотя это и общее
место.
В самом ли деле Хильда стучалась к нему в дверь для того, чтобы просить
о помощи хозяйкиной дочери? Другие побуждения приписал он ей, возможно, под
влиянием своих собственных чувств, но теперь, когда все осталось в прошлом,
как соотнести воспоминания с уверениями девушки? Он ни в чем не был уверен,
кроме одного: Бланкита, эта тщеславная дурочка, не стоила ни малейшей его
жертвы. Что могло значить для него разочарование, подстерегающее Бланкиту,
если вскорости весь мир погибнет, и люди тоже?
Вот если бы что-то грозило Хильде... Он подумал: "Чтобы как-то вести
себя, преступать закон или даже поддаваться искушению, нужно рассчитывать
хотя бы на ближайшее будущее; в этом отказано всей вселенной, но люди не
могут отринуть надежду".
Будто в подтверждение его мыслей хозяйка заговорила.
- Хочу посоветоваться с вами, - провозгласила она, воздев палец с
изумрудом; в голосе ее, когда она переставала за собой следить, прорывались
мужские нотки. - Что вы думаете о моих финансовых планах? Вот здесь у меня
проект (о, эти акулы-финансисты, только попадись им в зубы!) для расширения
моего дела, строительства санатория...
- Я бы на вашем месте напился, - ответил Альварес.
- Вы меня за дурочку принимаете? А чем я, по-вашему, занимаюсь? -
икнула хозяйка и, одарив его очаровательной улыбкой, отвернулась.
- По правде говоря, все мы немного навеселе, - объяснила де Бианки
Вионнет. - И почему вы меня не любите? Не будьте занудой: я девочка веселая,
со мной можно ладить...
- Человечество неисправимо, - сказал Альварес старику.
- Неисправимо, - согласился тот, - но я хочу просить вас об одном
одолжении: выслушать меня. Слыхали вы о скорости света? Я открыл то, о чем
все давно догадывались: у света нет никакой скорости. К черту
относительность, к черту Эйнштейна.
- Прекрасная тема, чтобы не думать о вселенских катастрофах, -
подхватил Альварес.
Старик ответил чуть ли не обиженным тоном:
- Да какое мне дело до катастроф? Пожалуйста, зарубите себе на носу: у
света нет скорости. К черту Эйнштейна. Если наступит конец света и я умру,
скажите всем: Линч открыл, что у света нет скорости.
- И ты туда же, - пробормотал Альварес.
- Я не слушаю, - раздельно проговорил Камполонго.
- Не слышу, - поправил Альварес и прибавил про себя: "Я, по правде
говоря, никогда не иду на попятную. В конце концов, я всегда знал, что умру
в одиночку".
Ставя на стол блюдо с жареным мясом, Хильда шепнула ему на ухо:
- Посмотрите, как веселится Бланкита. Имейте сострадание.
Альварес спросил:
- А что я могу сделать? - И добавил раздраженно: - Я никогда не иду на
попятную.
Себе самому он сказал, что не стоит заботиться о конкретной судьбе
Бланкиты, ибо в преддверии конца света всем уготована сходная судьба, и то,
что пока еще только произойдет в будущем, в скором будущем потеряет
значение. "Моя озабоченность, - заключил он, - доказывает не то, что я
сочувствую девушке, а то, что мной овладела навязчивая идея: следует
избавиться от нее".
Опершись правой рукой о спинку стула, а левую положив на плечо Линчу,
хозяйка встала, высоко подняла бокал и провозгласила тост:
- За мою дочь Бланчету.
Под гром аплодисментов мать и дочь обнялись.
- Многие лета! - завопил Линч вне себя.
- Мартин, музыку, - распорядилась мадам Медор с неизменным
достоинством.
Вместо музыки в зале воцарилась полная тишина. Все повернулись к
табурету у рояля. Мартина не было. Никто не заметил, как музыкант исчез!
Хильда со значением поглядела на Альвареса.
Камполонго, услужливый, ловкий, включил приемник: загремели самые
траурные аккорды Седьмой симфонии Бетховена. С почти королевским
достоинством мадам Медор сняла кольцо с изумрудом и надела его на палец
Бланките.
Камполонго заметил:
- Хотя мать с дочкой то и дело ссорятся, взгляните, как они любят друг
друга: такова природа человеческая!
- Нелепица. Чистое безумие, - возразил Альварес.
- Даже не знаю. Бедная девочка. Мне ее жаль, - призналась Бианки
Вионнет.
- Еще чего! - стал спорить он.
- Это меня растрогало.
- Как в кино. Говорим, что фильм скверный, и все же плачем. Я не иду на
попятную.
- А при чем тут кино? Мать и дочь: что может быть естественнее.
- Прошу заметить, - произнес Альварес в гордом порыве, - я, несомненно,
самый трусливый из всех, но теперь выясняется, что только мне и хватает духу
взглянуть правде в лицо. Думаете, я поддамся? Ни в коем случае. Таким и
останусь до самого конца. И что вы на это скажете?
- Что вы так и не выросли, что вы еще совсем ребенок. Ничего нет
скучнее мужчины, выставляющего напоказ свою храбрость.
Альварес пристально вгляделся в Бианки Вионнет, стараясь ее понять.
- Ах, так вы - сторонница сострадания? Одна моя знакомая, молоденькая
девчонка, без конца просит меня проявить сострадание.
Бианки Вионнет отозвалась с невольной резкостью:
- Эта девчонка кривит душой. Я не верю, будто можно жертвовать собой
ради ближнего. Альварес проговорил почти мягко:
- Иногда приходится думать и о ближнем. Я верю в сострадание. Это чисто
человеческая добродетель.
- Ах ты, злодей! - проворковала де Бианки Вионнет. - И чем только
пленила тебя эта девчонка?
Альварес не слышал вопрос: он провожал глазами Бланкиту, - та прошла
через столовую, вышла в вестибюль, удалилась в туалетную. Он извинился:
- Я сейчас приду.
Он встал, прошел к туалетной комнате, приоткрыл дверь, увидел девушку с
гребешком в руке, разглядывающую себя в зеркало. Вытащил ключ, который был
вставлен в замочную скважину изнутри, и прошептал почти неслышно:
- Пусть стучит и кричит, из-за Бетховена ее никто не услышит.
Осторожно запер дверь, отбросил ключ подальше. На обратном пути
встретил Хильду.
- Если увидишь священника, - сказал Альварес, прислоняясь к входной
двери, - скажи ему, что те стихи - не мои. Я просто помню их наизусть. Их
написал какой-то мой тезка.
- Куда вы? - всполошилась девушка. Альварес ответил, держась за
щеколду:
- На берег. Хочу сказать этим негодяям, что я сообщил в полицию; и
пусть убираются из Сан-Хорхе.
- Они вас убьют.
- Неужели ты так и не поймешь, Хильда? На свете уже нет ничего важного.
Альварес приоткрыл дверь, а девушка повторила:
- Нет ничего важного, значит?..
- И я тоже, - подтвердил Альварес.
Хильда в отчаянии протянула руку, но он шагнул на улицу и тут же
потерялся в ночной жути. Шагнул еще и еще, решил, что заблудился, но тотчас
разглядел вдали мерцающий свет. Теперь у него был ориентир, и он зашагал
тверже.
Примечания
Мирамар - курортный город на Атлантическом побережье (провинция
Буэнос-Айрес).
Ultima Thule - по представлениям древних греков и римлян, самая
северная земля.
Фурдурстранди - побережье, о котором упоминается в исландских сагах об
Эйрике Рыжем.
Кларомеко - курорт на Атлантическом побережье (провинция Буэнос-Айрес).
Мар-дель-Сур - курорт, расположенный неподалеку от Мирамара.
Буканьер - буканьерами называли английских, французских и нидерландских
пиратов, обосновавшихся в XVII-XVIII вв. на островах Карибского моря и
ведших войну с Испанией.
Кильмес- южный пригород аргентинской столицы.
Виши- город-курорт в центральной части Франции.
Контресвиль- город на севере Франции.
Котре - город на юге Франции, неподалеку от границы с Испанией.
Касик- индейский вождь, старейшина племени; в современной Латинской
Америке: богатый, влиятельный человек.
Сольфатара - трещина в вулканической местности, через которую на
поверхность земли выходят клубы горячего пара.
Данн Джон Уильям (1875-1949) - английский писатель и философ. О Данне
неоднократно упоминается в произведениях Борхеса.
Ла-Плата - город на побережье залива Ла-Плата, административный центр
провинции Буэнос-Айрес.
Морено Маршно (1778-1811) - аргентинский политический деятель, историк,
один из руководителей Майской революции и Первого революционного
правительства. Умер на корабле по пути в Лондон, куда направлялся с
дипломатической миссией.
i Заключительные слова латинского перевода евангельского выражения: "Не
бросайте жемчуга вашего пред свиньями" (Матф., 7:6).
ii Человеком, несведущим в музыке (ит.).
iii Ничего не поделаешь (ит.).
iv Перла (исп.) - жемчужина.
v Лужайка, газон (фр.).
vi Ночное кабаре (фр.).
vii Пассажирские суда, курсирующие по Сене (фр.).
viii Силой (лат.).
ix Здесь: полная рабочая неделя (англ.).
x Ну, была не была! (Фр. поговорка.)
xi Рожденный поэтом (лат.).
xii Перевод В. Андреева.
xiii Сила духа (фр.).
xiv Задело, дорогой мой, вас задело! (Фр., ит.)
xv Перевод В. Андреева.
xvi Либо бог, либо богиня (искаж, лат.).
xvii Здесь: кусок с коровий носок (ит.).
xviii Холостяцкая квартира (фр.)
xix Пригодный к употреблению (лат.).
xx Без указания даты (лат.).
xxi Фактически (лат.).
xxii Прекрасной эпохи (фр ).
xxiii Положения обязывает (фр.).
xxiv За собор (с куполом) (лат.).
Обращений с начала месяца: 45, Last-modified: Tue, 15 Jan 2002 09:18:23 GMT